Врата чудовищ

Словарь

Общие термины

Малефикóрум – монастырская обитель для обучения малефиков. Самый большой малефикорум находится близ города Дормсмут. В малефикоруме дети проходят проверку на наличие малефеция (Макание), учатся медитациям для контроля эмоций и выхода в Извне (Бдения). По результатам последних испытаний малефики получают знак в виде татуировок на лице. К каждому из малефиков приставляются двое ключников, которые будут сопровождать их до конца жизни. В малефикоруме служит белое духовенство. Каждый ключник после службы может поселиться в обители и стать наставником.

Малéфик/малéфика – люди, обладающие способностями, выходящими за рамки понимания общества. Их происхождение окутано тайной: так, одни считают их потомками Марвида, другие – детьми языческих богов, третьи – выходцами из древнего племени шаманов. В Бринморе малефики находятся под опекой церкви Вознесения, обучаются в малефикорумах и всегда появляются в обществе двух ключников. Представители в книге: Чонса, Данира, Лукас, Дебби, Кэйлин.

Малефéций – пятый гумор, по мнению некоторых медиков проистекающий в жилах малефиков, именно он отвечает за их способности, мутации и склонность к безумию.

Кость Мира – артефакты, блокирующие малефеций. По легенде – это кости Святого Малакия. Ключники носят их в виде украшений в теле (в основном – серьги), украшают ими оголовья ритуальных ножей; чёрное монашество в качестве проверки веры получает отметину между бровями в виде костяного ромба. Кости Мира закладывают в некоторые святые места – так малефики не могут переступить их порог.

Черное безумие – избыток малефеция вызывает безумие, распространяющееся от малефика подобно моровому поветрию. Оказавшись под влиянием злых сил, люди причиняют ущерб своим близким и себе. Наиболее опасны необученные ренегаты: люди, владеющие малефецием, но не прошедшие обучение в малефикоруме.

Извне – астральный план, куда способны выходить малефики в результате обучения, чтобы проникнуть в закрытые места, передать послания на расстоянии, а некоторые, особо одаренные – увидеть прошлое или будущее.

Религиозные термины

Добрый Бог – существо, по вере Бринмора, создавшее мир, победившее языческих богов и демонов и породившее человеческий род, первые из которого стали его Пророками.

Его (Доброго бога) Пророк – он же Малáкий, он же Великий Ключник, он же Первенец; ключевая фигура в бринморской религии, полторы тысячи лет назад сразил Зло в лице своего второго брата Марвида и запер его в небесной тверди. Звезды – это замки, которые он затворил ключами из собственных костей, пожертвовав собой.

Святые – апостолы, почитаемые религией Бринмора. К ним относятся Такде, Мэлруд (родоначальник королевской семьи), Миколат, Лоркан и Отис. От них ведут свой род Высокие дома.

Белое духовенство – к ним относятся ключники и епархиальное духовенство. Всё белое духовенство должно пройти этап ключников (или принять участие в военных действиях) перед тем, как они получат светскую должность. Это называется Паломничество.

Ключники – специально обученные воины, путешествующие с малефиком. Кость Мира делает их невосприимчивыми к малефецию, что позволяет им пресечь злодеяния малефика в случае его безумия. Появились после Тёмных времен из расформированной Инквизиции. Их можно узнать по жёлтым плащам. Представители в книге: Брок, Джо, Лидия, Гилберт, Йоль, Аларик.

Викарий – обращение – Ваша Святость, глава объединений малефикорумов. Представители в книге: Феликс.

Алый епископ – обращение – Ваше Преосвященство, глава малефикорума.

Прелат – обращение – Ваше Святейшество, светский представитель церкви (белого и черного духовенства), советник при дворе короля. Представители в книге: Тито.

Чёрное духовенство – монашество, соблюдающее целибат и поставившее целью своей жизни службу Церкви. Они редко покидают пределы монастырей, являются хранителями легенд и преданий. Среди них множество историков и врачей.

Глава 1
Чёрное безумие и варенье

Есть большая вероятность того, что в теле малефиков циркулируют пять гуморов, а не четыре. К крови, флегме, черной и жёлтой желчи добавляется так называемый малефеций – сиречь квинтэссенция их силы. Эта жидкость горячее крови, оттого её избыток и застой творит из людей безумцев, а боль их делает столь же невыносимой, как при аутодафе. Наученные же благоразумно использовать малефеций люди позволяют этому соку течь свободно, не застаиваться, оттого следует обучать их сызмальства. Одно же неизбежно – в материнском чреве дитя не способно использовать отравляющую тело и рассудок жидкость, что позволяет нам легко распознавать будущих малефиков вследствие врожденных мутаций.

По сей же причине сожжение малефиков в Тёмные времена имело такой эффект – из-за малефеция горят они лучше простых смертных.

Трактат «Об анатомии» Константина Скорцо

Пятнадцать миль по бездорожью, три дня метели и всего один взгляд на лицо. Лишь это – и надвинутый на брови капюшон – отделяли Чонсу от людской ненависти.

Мужчина, которого она сняла в публичном доме в Аэрне, чтобы хоть на пару часов скрасить свое одиночество, сказал ей:

– Ты была бы красива, если бы не твоё лицо.

– Это из-за татуировок? – спросила Чонса.

– Нет. Из-за глаз.

Он не пояснил, что не так с её глазами. А ей не хотелось спрашивать, не хотелось слышать банальную чепуху из плохих романов про то, что в них лед, или что они неживые, или еще что-то такое. В конце концов, она не за это ему платила. Да и глаза у нее были самые обыкновенные, цвета пыльной травы. Она стянула с парня тонкую рубашку, он распустил шнуровку на её темном шерстяном платье. Чонсе понравилось, что он не отдернул руку, когда она сплела их пальцы. И ещё больше понравилось, как он смотрелся снизу.

Но всю дорогу до Рейли она никак не могла выбросить из головы его дурацкую фразу про глаза. Глупая. Скажи она об этом своим сопровождающим – те ответили бы, что не пристало малефике занимать мысли этой дурью. Малефики вообще, как известно, существа бесполые. Не оттого ли просьба Чонсы в Аэрне вызвала у Брока такое недоумение? Словно он увидел, как заговорила кумжа^[1] под томленым луком во время обеда. Хорошо, что Колючки не было в тот момент за столом. Она предвидела выражение омерзения на его невероятно высокомерном лице. Чонса считала мальчишку слишком холеным для дороги, слишком изнеженным, слишком красивым для ночевок под открытым небом. Парнишку вроде Колючки скорее можно было встретить в борделе – мягкие кудри цвета белого золота у высоких скул, оливковая кожа и породистый нос, который ни разу не ломали.

Три дня метели – и всего пара слов за это время.

Первое:

– Держи, – когда Колючка Джо протянул ей плошку горячей картофельной похлебки.

И:

– Приехали, – когда их лошади выбрались из сугробов на более-менее различимую тропинку у предместий.

Можно ли было назвать «предместьями» Рейли, если единственной крепостной стеной здесь служила монастырская ограда? Её было видно издалека. Серый камень потускнел, пропитался чернотой грибка и зеленью плесени, и даже выпавший снег не придавал ему сколь-либо радостный вид. Спутники Чонсы выделялись на фоне блеклой и чумазой деревенщины своими жёлтыми плащами.

Местные разделились на два лагеря: наблюдатели и равнодушные. Первые не отводили глаз и едва не сворачивали шеи, а вторые с той же настойчивостью игнорировали прибывших. И те и другие ахнули и попятились прочь, стоило капюшону упасть с её головы.

Чонса тут же усмехнулась и перегнулась через седло к Колючке Джо – своему молодому спутнику.

– Это из-за следов от подушки на лице?

Джо закатил глаза и не ответил. С тех пор как Брок его приструнил («Не лезь, завшивеешь!»), он совсем перестал болтать с ней. Словно она путешествовала по Бринмору не с одним, а с двумя стариками.

В торжественной тишине они спешились, и Чонса пару раз присела и потянулась с блаженным стоном. Народа вокруг прибавилось. Вопреки ожиданиям, гнилой картофель в нее не полетел, но только потому, что жители отдаленных деревень вроде этой знали цену провианту. Вскоре люди устали бояться и сплетничать, и разошлись по своим домам. Тем более снова началась метель, такая липкая и густая, что мужчина, явившийся перед ними, возник словно из ниоткуда. Его плащ был обшит рябым росомашьим мехом. Он запыхался, раскраснелся, полные щеки аж пятнами пошли. Чонсе он напомнил сурка.

– Ах, господа ключники! – улыбнулся он мужчинам, стянул с совершенно лысой головы шапку и прижал ее к груди, кланяясь. – Меня зовут Гектор, я прислужник владетеля Лимы. Это он прислал за вами. Мы так давно вас ждали, хвала Великому, вы добрались!

Брок кивнул и слегка поклонился в ответ. Его высокий лоб покраснел от мороза. Сказал:

– Проводите нас к жертвам.

Чонса тоскливо вздохнула. Она надеялась выпить горячего чая перед работой. Или чего покрепче.

На вдохе она поймала отголосок странного запаха, по остроте своей похожего на лимонное масло, только красное. Кислятина. Видеть запахи – это странно, но со временем привыкаешь: Чонса прикрыла глаза и слабо потянула носом, ведя головой из стороны в сторону подобно чуткой хищнице. Это было привычное, рефлекторное движение, вроде чихания от молотого перца.

Лысый Гектор в росомашьей шубке словно пропитался страхом. Любопытно.

Суетясь, то и дело упоминая своего владетеля^[2], что жил в замке Лима к востоку от Рейли («Ах, он так занят, нынче сезон охоты за лисами, зима холодная и шубка у зверей что надо, а супруга захворала после родов, суета, ужасная суета, господа ключники!»), он провел их под самые стены монастыря, всю дорогу игнорируя Чонсу. Кажется, он заметил её, только когда девушка споткнулась у самых серо-зелено-черных стен, не в силах сделать шага.

Малефика потрясла головой, пытаясь избавиться от настойчивого звона в ушах. Брок не сразу заметил её отсутствие – это прислужник вопросительно коснулся его плеча.

– В стенах костяная пыль, верно? Она не сможет войти, – пояснил старик.

– Ах, – тут же спохватился Гектор, и у малефики дернулось веко от этого его театрального вздоха. – Ах, как я мог забыть! В этих стенах зубы самого Великого Малакия! Зло здесь не тронет вас, но и проникнуть не может, само собой.

«Зло».

Чонса зашипела от боли, что пришла на смену звону в ушах, и оперлась о серый круп своей лошади.

Святые мощи и нечисть, неспособная к ним приблизиться. Проклятые мощи! Те же самые, что вдеты в уши Брока и Джо в виде костяных колец, они никак не позволяют ей, милой Чонсе с красивым – если бы не татуировки и глаза – лицом залезть к ним в головы и заставить их содержимое свернуться белком яйца в кипятке. Иногда это желание становилось навязчивым, в хорошие дни – отступало, но никогда не покидало её насовсем.

– Я здесь подожду, – наконец проскрипела она, не узнав собственный голос.

– Ну вот еще. Ты пойдешь с нами, – сухо приказал Брок. Подумал, поскреб седую щетину и кивнул Джо. – Побудь с ней, пока она не придет в себя.

Джо беспрекословно подчинился и передал поводья всех троих скакунов Гектору. Тот попутался и поклонился ему, как лорду. Чонса не сомневалась, что рука у прислужника была потной и горячей. Колючка сделал вид, что не заметил его смущения, и повернулся к малефике. Снег плотным слоем осел на его плаще, белой короной лег на золотистые волосы.

Джолант тоже был бы красив, если бы не глаза. Колючие, непроницаемо-тёмные. Чернее их Чонса никогда и ничего не видела, даже ложась спать зимней ночью и пытаясь понять, опущены ли у неё веки в этой непроглядной тьме.

– Приступай, – сложил руки на груди парень, холодный и отчужденный.

Выбора не было. Ей не хотелось ждать, когда просьба встанет острием ультиматума у её горла, поэтому она подогнула колени, села в сугроб и вышла из собственного тела.

Стены были янтарными, как желток. Лысый Гектор ошибался – не в них святые мощи, а прямо под ногами Джо. Ларец горел, переливаясь разноцветными всполохами. Извне мир казался стертым, словно набросок смазали ребром ладони. Лица Джоланта не разглядеть из-за осколка Кости Мира в ушах. Там, где древний артефакт крал силы малефики, её зрение и чувства, оставался только свет. Он рассыпался разноцветной чешуей и медленно гас, напоминая искры костра или блики на поверхности пруда. Отчего-то Джо сиял сильнее Брока. Тот был весь – обтянутый мускулами скелет, высокий лоб и вечно насупленные брови, синий блеск на седых ресницах от пронзительного цвета радужек.

Метель стекала по ступеням в подвал. Монахи в кельях виделись ей светящимися, бьющимися словно в конвульсиях клубками плоти. Кости Пророка были вшиты в них третьим глазом, выпуклым пятном между бровями – там, где у девушки располагался ромб татуировки. Чонса не могла ничего сделать, никак себя выдать, она вне тела – всего лишь бездушный фантом, который застрял на изнанке мира. Лишь потянулась за Броком и увидела, как он целует протянутую руку священника. Тот кивнул и отпер дверь в подземелья.

Чонса резко вздохнула и сделала незримый шаг назад. Боль. Безумие. Люди привязаны к лавкам, окурены дурманом, опоены алкоголем. Брок прикрыл лицо рукавом. Запах трав такой сильный и душный, что она с трудом разобрала в букете мандрагору и белый шалфей. Монах передал Броку маску с плоско висящим вороньим клювом. Он прижал её к лицу и провел обычный быстрый осмотр: глаза, зубы, горячность лба. Жертв шестеро. Живых – двое. Увы, это не было похоже на корчи от плохого зерна, несчастных выдавали глаза, стеклянные и полные ужаса до краев.

– Мы уже похоронили троих, – поправил подсчеты монах.

– Кем они приходились безумцу?

– Погибшие работали с ней в лавке. Её сестра, дядя и тетка. Остальные, видимо, по пути.

– Девушка. Сколько ей?

– Двадцать.

Слишком много. Она была упрямой. Не все могут противиться малефецию, этой проклятой силе, так долго. Но всё равно это случилось, и теперь за несчастной следовала зараза хуже чумы.

Чёрное безумие не поддается лечению. От него невозможно спрятаться под маской или отсидеться в подвале, можно только поить заболевших ядами, чтобы они умерли безболезненно. Это единственный вид милосердия, который остается, когда разум горит от пугающих видений и боли. Иногда – буквально, ведь когда Брок склонился ниже, Чонса ощутила запах вареного костного мозга. Пришлось отогнать от себя воспоминания о столичном ужине – Брок взял рульку, ложкой выскребал белесое желе из осколка толстой свиной кости. Его губы блестели, причмокивали. Хорошо, что Чонсе запрещено религией есть мясо. Якобы поглощение плоти способствует ускорению прихода бешенства.

– Вы сохранили им жизнь. Это разумно. – Старик наклонил голову к плечу и приказал: – Сможешь взять след, Ищейка?

Это не было разумно! Это жестоко. Несчастным было холодно, страшно, больно. Мальчишка лет двенадцати лежал вовсе без движения и немигающим взором смотрел в потолок. Если бы у него не дрожали длинные белесые ресницы, Чонса бы подумала, что он мертв. Его зрачки были узкие, словно потекшие, и малефика вспомнила о жидком от нагрева меде на столичных булочках.

Надо было все же поесть перед работой.

В глазах мальчика отражалась тень, замерший женский силуэт. Правда ли, что на склере отпечатывается изображение последнего, что видел человек перед смертью? Волосы растрепались, грязные, мышиные. Лицо худое, нос орлиный, не красавица – если бы не глаза. Они у неё были потрясающие, яркого синего цвета, почти что фиолетовые. Густое безумие кровью стекало с ножа в её руке. Несчастная еще не поняла, что для убийства ей не требуется оружие.

Она была не одна – прижимала к себе девочку лет семи.

– Уйди, – шептали губы. – Уйди, ты не видел нас!

На девочке, которую обнимала ренегатка, были надеты дорогие вышитые башмачки с острыми носами. Странно, но она совсем не боялась, ей просто было интересно. Безумная напоминала ей мать. У них были одинаковые глаза, между ресницами – будто шарики из лабрадорита.

Девочка скучала по маме. А Дебби – по сестре. Несчастная ещё не поняла, что сама убила её.

– Дебби, – повторила она вслух. Имя, похожее на озноб.

Дебби пустилась наутек. Мальчик, чьими глазами Чонса смотрела, бросился вслед за «маленькой госпожой» – так он называл хозяйку красивых башмачков, прямо сейчас, вслух, а дальше – «бам».

Чонса успела одернуть себя, но все равно ощутила головокружение, переходящее в тошноту, тошнота – в страх, страх – в боль, а боль – в дрожание белесых ресниц. Он до сих пор чувствовал ее, просто не мог корчиться и кричать, как другой несчастный в мертвецкой.

– Вначале мы подумали, что это ведьмина корча, – повинился монах. – Только потом нашли трупы.

Брок цыкнул.

– И только потом отправили голубя в Лиму? Сколько времени прошло?

– Три дня.

Три дня бегства. Три дня метели. Без дня неделя.

– Мы позаботимся об этом, – обнадежил Брок поникшего монаха и добавил тише: – Можете избавить их от мучений. Чонса, ты всё?

– Да.

Чонсу вырвало. Она успела наклониться вперед, и кислая желчь выплеснулась не на неё, а на сапоги Джо. Ключник, вздрогнувший от неожиданности, придержал девушку за плечо и зашарил по поясу, но кожух с водой остался у его седла. Он обтер её бескровное лицо снегом.

– Дебби, – пробормотала девушка, отфыркиваясь от талой воды. – Её звали Дебби.

Её могли бы звать Чонса, если бы не цепочка событий, приведшая Шестипалую в малефикорум.

Первое: она родилась с уродством.

Второе: родители оставили её умирать в лесу.

Третье: она очень громко кричала.

Чонсу вырастили ключники, дали ей имя – северянское, означавшее «волчица», ведь нашли её воющей в лесу. Когда проявились её способности, они были готовы, а она – достаточно дисциплинирована, чтобы не сеять чёрное безумие. Шестипалая, однако, знала, что рано или поздно её ждет, ведь среди малефиков неспроста нет стариков. Ни одного. Все без исключения заканчивают жизнь, до этого принося горе и боль тем, кто их окружает.

Заглядывая в лицо Дебби в видениях Извне, Чонса видела свой приговор. С малых лет она знала, что сила сведет её с ума, слишком великая и ужасная для слабого человеческого мозга.

Заглядывая в глаза Дебби, она видела свои – цвета тины на северных болотах. И от этого ей было очень страшно.

Времени прошло слишком много, и теперь его не осталось ни на отдых, ни на обед. Чонсе предстояло вести поиски пропавшей, а она уже чувствовала себя выпотрошенной: не так просто войти в закрытый мощами монастырь, даже Извне. К счастью, он был единственным святым местом во всей округе, что звалась Лимским наводьем. Стоило им спуститься обратно к Рейли, Шестипалая почувствовала себя лучше. В деревне царило оживление. Дети, вопреки зарокам матерей, бежали следом, улюлюкая и бросаясь с криком врассыпную, когда Джо раздраженно оглядывался.

– Мелкие засранцы, – рычал он. От голода Джолант становился неистовым, как медведь-шатун. Брок добродушно хмыкнул:

– Всего лишь дети. Ты был таким же.

Чонса навострила уши. Брок редко бывал миролюбив и еще реже говорил о личном. За все время совместных путешествий малефика узнала о спутниках всего ничего: Броку шестьдесят три, он самый старый ключник во всем Бринморе, а у Джоланта аллергия на орехи. Старик был ветераном Шорской войны, как и Чонса, и пережил дюжину малефиков. У Джоланта она была первой, и это породило множество шуток с её стороны.

Она предполагала, что Колючка – девственник.

Колючка предполагал, что ей к лицу будет камень на шее и объятия сточной канавы.

Брок предполагал, что им надо снять комнату.

Увы, Джолант не стал поддерживать ностальгию Брока. Он ускорил шаг и поравнялся с Чонсой.

– Ты как? – негромко спросил он.

Отвратительно. Снег прекратился, начал таять и скользить под ватными ногами. Вокруг все было такое белое и слепящее глаза, что взгляду негде было отдохнуть – облепленные белым деревья, обсыпанные белым горшки на оградках, даже небо и то белое. Скорее бы стемнело!

Чонса томно вздохнула и привалилась к плечу Джоланта. Они были одного роста – девушка была высокой и плечистой северянкой. Шестипалая подняла на него мокрые ресницы:

– Понесешь меня на руках, доблестный рыцарь?

Джо отвел шею в сторону от малефики и стеснительно опустил глаза. Это мило, что он все еще смущается, а потом – раз, два, – злится на ее провокации:

– Ну нет. Топай!

Она могла бы оскорбиться, но разыгрывать спектакль не было сил – даже поднять руку, чтобы ткнуть пальцем в белую пустошь перед ними, оказалось тяжело.

– Лима в той стороне?

Гектор не мог оторвать взгляд от её указующего перста. Ему потребовалось трижды моргнуть, чтобы осознать вопрос.

– Д-да, там. Только тут дороги нет, нам придется обойти с другой стороны.

– Прекрасно! – кивнула Чонса, подобрала длинные полы черного шерстяного платья и вступила в сугроб, поглотивший её ногу почти до колена.

Сине-фиолетовый след. Дебби бежала где-то здесь, прижимала к себе несчастное дитя, которое тоже отберут, осквернят, а она не может позволить этому случиться. Чонса мотнула головой, сглатывая горечь.

О, Добрый бог и его Пророк, хотелось надеяться, что Брок и Джо даруют ей быструю и безболезненную смерть.

Западный Бринмор – земля полей и лугов, здесь нет непроходимых лесов и чащ, зато есть топи и чуть дальше, за Лимой, на границе с Соляными Графствами, торфяники. Летом они дымились – в жару испарениями, в невыносимую жару – плотным пепельным чадом. Лимское наводье было царством лис, зайцев, мышей и утопленников. Деревянные мостки уходили в землю раньше, чем успевали положить новые. До того, как брины облагородили эти места, здесь жили степняки, и их следы были стерты не до конца. Примерно в получасе ходьбы Чонса обратила внимание на косо торчащий из земли столб, издали принятый ей за одинокое старое дерево. Идол был испещрен знаками и рисунками. Она оперлась на него рукой, переводя дух, и почувствовала под ладонью угасающее тепло старой веры и резьбу, оформившую глубокие линии в мужской половой орган. Невольно Чонса вспомнила короткий отдых в Аэрне, и не смогла воскресить в памяти лица парнишки-шлюхи. Она запомнила только свою мысль про то, что Джо смотрелся бы не хуже на его месте: с тонкими золотыми цепочками, оттеняющими смуглую кожу, с узкой талией, с жёсткой усмешкой. Она представляла его нежащимся в дорогих шелках и поедающим персики. От этих дум ей стало немного теплее. Славно. Не хватало еще простудиться, в такой-то сырости. В голенища набилось снега, подошвы вымокли в непромерзающей болотной жиже. Спутникам было не легче, но они стойко выносили любые неурядицы пути, лишь несчастный Гектор задыхался, как маленькая собачонка, сброшенная с вышитой подушечки в разгар охоты.

– Ах, мы так скоро, – хрипел он, – до самых Соляных графств дойдем. Госпожа малефика точно не решила нас погубить в топях?

В его ироничном вопросе иронии было с наперсток. Чонса не удержалась от широкой недоброй усмешки, вышло кровожадно, Гектор вздрогнул и его росомашья шубка пошла рябью.

– Вы могли бы остаться в монастыре, – заметил Брок. – И идите сзади. Вы не воин.

– Увы, господин Лима повелел мне проследить за исполнением приговора лично.

– Эта лавочница была так важна?

– Не она, – подала голос Чонса, переставляя ноги, – а девочка, которую лавочница украла. Давайте, милый Гектор. Скрасьте дорогу, расскажите, что здесь происходит.

– Госпожа! – Они тронулись в путь, и хриплое «жа-а-а» на выдохе напомнило звук, с которым спускают кузнечные меха. Снег хрустел под ногами громко и влажно. Гектору пришлось повысить голос, и тот стал тоненьким и звенящим. Чонса почувствовала запах его пота: миндальная пудра и розовое масло. Гектор был евнухом. – Клянусь именем Малакия, его милость не мог позволить черному безумию разгуливать по его землям!

– Что за девочка? – непонимающе нахмурился Брок, обернулся к служке и придержал его, оступившегося, за локоть. Со стороны выглядело по-другому, будто стиснул и подтянул к себе ближе. Чонса давно заметила: всё, что говорил старик, звучало как угроза. Всё, что он делал, напоминало прелюдию к насилию. Почувствовав это, Гектор тихо заскулил.

– Его милость в самом деле ожидал гостей. Ах, дражайшие, я не знаю, кого именно, но нам велели готовить покои… Лучшие, что есть в замке.

– Лучшие покои для какой-то девочки? Она что, его выродок?

– Вы что! Его милость – святой человек, он бы никогда не предал свою жену, тем более та недавно родила…

– Ну-ну, – хмуро протянул Брок и крикнул Чонсе, угрюмо продолжающей свой путь во главе процессии. – Ищейка, будь осторожна! Если девочка так важна, лучше бы нам держать ухо востро.

– «Буть остолозна», – тихо передразнила малефика. – А я-то подумала, что ты в кои-то веки волнуешься обо мне…

Всё это не имело никакого значения – болтовня, шутки и неприкрытая ложь Гектора – ведь если Ищейка и умела что-то, так это идти по следу. Ощущение безумия и отчаяния чувствовалось ей так же явственно, как текущий по спине пот.

На север. Да, тут пахнет сильнее.

Шаги скрипели. Снова пошел снег, мокрый и теплый. Рыжеватые отросшие пряди липли к лицу Чонсы, лезли в глаза. Она убирала их за уши, но они все равно освобождались, прямые и тяжелые. В конце концов Шестипалая опустила ресницы и пошла только по запаху.

– Что вы знаете об этой лавочнице? – устав от тишины и звуков пыхтения, спросил Джо.

– Да ничего. Обычная девка. Осталась сиротой, её дядя пригрел под крылышком, заботился, одевал…

– Какой сердобольный. И вторую сестричку не забыл, да? – пропела Чонса. За годы путешествий она всякого насмотрелась. Гектор тоже – не дрогнул, не стал божиться, только тоскливо вздохнул, скорбя о крестьянской нравственности.

– Ах, кто ж теперь скажет… Ни племянницы, ни дядьки…

Глаза все еще жгло от белизны, на губах горчило от слез и пота. Чонса зачерпнула снег и растерла себе по лицу, а после заметила что-то в десятке метров в стороне. Темнели глубокие мазутные шаги, дальше виднелся долгий росчерк грязи – прямо под ними болото, достаточно вязкое, чтобы женщина с ребенком на руках провалилась по пояс. Следы были запорошены снегом, но Чонса сняла с высохшего зонтика цикуты^[3] пучок растрепанных шерстяных ниток. Перетерла в пальцах. Поднесла к носу, сделав глубокий вдох…

– Сестричка… Отведи меня к дяде Лиме.

– Да… Да, конечно. Все что захочешь.

…ругнулась сквозь зубы, так грязно, что на Гекторе задымилась шапка.

– Возвращаемся.

– Но… Ведь…

– Возвращаемся в Рейли! – Чонса передернула плечами, дыбом поднимая шерстяной воротник плаща. – И там, милый Гектор, ты отправишь голубя в Лиму. А мы передохнем и галопом в путь. Черт, как жрать-то хочется…

Чонса сердито пнула снег, засыпая им некрасивое пятно грязи и цепочку шагов.

Брок первый прошел мимо застывшего евнуха, шипя и ругаясь себе под нос. Джо молча развернулся за ним следом, а Чонса задержалась – положила ладонь на плечо Гектора, и тоже пошла, стараясь наступать в уже протоптанные следы.

Если бы Гектор не был толст и лишен выносливости (читай – пунцовый от нагрузки, как кровь ягненка на алтаре язычников), он бы побледнел. А так – только открыл глаза шире возможного и его «Ах!» прозвучало карканьем. От страха за своего господина или от того, как легла на его плечо уродливая шестипалая ладонь проклятой девки – почем знать?

– Лима… Я правильно понимаю – это название местности, замка и дворянское имя? У картографа было туго с фантазией или у ландграфа богато с самомнением?

– Кто ж знает.

Таверной управляла самая крупная и самая рыжая женщина во всем Бринморе. Руки у нее были огромные, красные, покрытые багровыми пятнышками веснушек, а голос звучал ниже и мощнее военного рога. Видимо, из-за своей мощи она совсем не боялась малефику и даже могла поддержать разговор: неумело и скупо, но без стеснения. В общем, Чонса почти влюбилась. Кроме их троих и дородной хозяйки в питейном заведении едва ли мог поместиться кто-то ещё. Видно было, что домишко пусть и был сколочен на совесть, но у совести этой было бедно в кошельке. В столице Чонса видела псарни больше, чем рейльская таверна. У неё даже не было названия! Да и зачем, если на всю деревню есть всего одно заведение, где можно пропустить по чарке.

Пшенная каша была густо замешана с медом, ключники обгладывали мясо с костей, плащи исходили паром у очага. Гектор отправился в монастырь – там была голубятня с птахами из Лимы. Продрогшим путникам бесплатно налили теплого грога, от которого Чонса стала разговорчивой и веселой, вопреки всей мрачности текущей ситуации.

– Расскажи про эту лавочницу. В таверне слухи жужжат, как мухи.

Великанша из Райли (почти на голову выше кобылицы-Чонсы!) недобро покосилась на Шестипалую, но со вздохом ответила:

– Хорошая девка была. Тихая и скромная.

– Раз так, то что же к ней никто не сватался?

– Сватался, да дядька не пускал. Строгим был и жадным, мир праху его. Рабочих в лавку нанимать – это платить надо, а так задарма помощница. Одна, потом вторая растет…

Хозяйка нахмурилась, густо сплюнула на стойку и принялась растирать тряпкой. Под платьем с вышитыми на груди цветочками от движений туда-сюда перекатывались мускулы. Грубое лицо выразило работу мысли:

– Я вот как думаю. С тем, что её ублюдок насильничал, она, может, и могла смириться. А вот потянул он к сестре лапы, она и того…

– Так сестра же совсем ребенок была, да? – Чонса тоже свела брови.

– Семь лет.

Её поразило, с каким спокойствием крестьянка говорит о таких вещах, как насилие, кровосмешение и убийство. Понятно Чонса – она прошла через войну, охотилась на людей и делала много плохого, но у всего была цель и смысл. В низах же все происходило само собой. Инстинкты и грехи сливались воедино, и их продуктом стала Дебби.

Почему соседи, знавшие обо всем, не вмешались? Не дали лавочнику тумаков, не напугали судебной расправой? Неужели все в Рейли жили так, что эта ситуация не была чем-то выдающимся? Быстрее бы разобраться с этим и умчать обратно – Чонса скучала по парильням в столичном малефикоруме и сейчас хотела смыть с себя больше, чем пот и лошадиную вонь.

– О гостях ландграфа не слышали?

– Трое, как вас. Мальчишка живой был…

Дрожание белесых ресниц, «маленькая госпожа»… Чонса глотнула грога – уже остывшего, но все еще вкусного.

– Ну, уже нет, – легкомысленно пожала она плечом. Алкоголь приятно туманил рассудок. Раздался скрип дверей, и розовая голова Гектора просунулась в таверну.

– Господа ключники, отобедали? Наши лошадки готовы!

– А голубь? Улетел? – Брок вытер пальцы о стол и тяжело поднялся. Чонса знала, что от этой погоды у него болели скрипучие кости, но он никогда не жаловался и не просил у малефики лекарств. Слишком гордый – этот довод пока перевешивал ту сторону весов, где было «слишком дряхлый и больной». – Написали, как сказано?