© Богданова И.А., текст, 2012
© Издательство Сибирская Благозвонница, 2013
Пролог
Фома и Андрон вышли к реке тогда, когда солнце совсем клонилось к закату, окрашивая в бордовый цвет сизые облака и верхушки тёмных скал, поросших редколесьем. В лицо нещадно дул холодный ветер, заползая под вороты истершихся рубах, перепоясанных пеньковыми верёвками, и ероша волосья на голове – у Дрона, седые и редкие, а у Фомы – стриженные под горшок золотистые кудри.
Зверь окрест рыскал непуганый, тетёрки из-под кустов сами в похлёбку просились, а пару раз довелось столкнуться с матёрой рысью да с лесным хозяином – бурым медведем.
Слава Господу, дал силушку прогонять страхи молитвой, а то лежали бы сейчас с разодранной грудью и не поведали бы местному народу о Спасителе, что ради них смерть на Кресте принял.
Странники измерили шагами не одну тысячу вёрст от самого Иерусалима. Каждый раз, когда израненные о камни ноги отказывали служить, путники давали себе короткий отдых, драли лыко, плели новые лапти и снова шли на север, неся за плечами драгоценный груз – малый ковчежец с камешком со Святой Горы Голгофы в дальней Палестине.
По пути из Иерусалима Фому и Дрона трижды грабили: два раза басурмане, ещё там, во Святой Земле, и один раз – в здешних местах, недалече отсюда.
Но, заглянув в котомки и оценив избитые в кровь ноги паломников, плюгавый атаман с кургузой бородёнкой и гнилыми зубами в сердцах сплюнул от досады и рявкнул шайке, чтоб подали странникам по краюхе хлеба.
– Через реку тут перебираться и не думайте. Недаром то место у идолопоклонников «Керста» называется – гибель, значит. Порог все косточки в муку перетрёт не хуже мельничного жернова. Идите вниз по течению, там брод, – атаман махнул рукой в направлении летящего ястреба с добычей в когтях.
– Мы уж, как Бог даст, – поклонились за хлебушек да за привет Дрон с Фомой и после вечернего правила выбрели к бурлящему потоку, ревущему с такой силой, словно он собирался в клочья разнести собственное русло.
Не сговариваясь, странники опустились на колени, и над исходящей гневом водой поплыла молитва к Господу.
– Ну, теперь пойдём, брат Фома, – сказал Дрон, положив последний поклон, – отдадимся на волю Всевышнего, Он нашими душами Сам распорядится. Одно знаю, раз привела нас в эти края тропинка, значит, есть у Христа на то Свой Промысл.
– Правду молвишь, брат Дрон, – кусая губы, потупился Фома.
Хотя он был ещё совсем молод, душа уже горела совершать подвиги во имя Спасителя. Поэтому, когда брат Дрон предложил ему пойти в глушь да основать скит в потаённом месте, с сердечной радостью откликнулся на призыв убелённого сединами старца, полжизни подвизавшегося по монастырям.
Подойдя к реке, Дрону с Фомой довелось узреть чудо Господне, свершившееся по их молитве: воды бурной реки словно остановились и замерли на лету. Ни одна капля в лицо не брызгала, ни одна шишка с прибрежных сосен не закрутилась в водовороте – тишь да гладь кругом.
– Велик Господь во Славе Своей! – перекрестился Дрон и с пением гимнов без боязни ступил в тёмную воду, подёргивающуюся лёгкой дрожью, вроде коня, сдерживаемого могучей рукой.
Переплыли порог странники, аки ласковый ручеёк, и едва ступили на берег, как в спину Фоме с бешеной силой ухнула ледяная струя воды, сбив с плеч мешок с голгофским камнем.
– Ахти мне! Эх, руки-крюки!
Не успел Фома подхватить святыню, как Дрон бросился за ней, словно стрела из татарского лука, да и сгинул в бурном потоке, несущемся на скалы. Только и смог Фома, что уловить вскрик старца:
– Прими, Господи, душу мою!
Не захотела река возвращать святыню палестинскую, себе оставила.
Скрутила волна Дронушку, бросила спиною на каменный порог, распяла на воде крестиком человеческим, а после выкинула на берег целёхонького, лицом светлого, благостного, только неживого.
Грешен Фома, позавидовал своему учителю – не каждому счастье выпадает такую смерть принять во славу Божию.
Три дня над новопреставленным акафисты пел да Псалтирь читал, а после, взвалив на плечи тяжёлую ношу, пошёл место искать, подходящее для упокоения:
чтоб сухо было, да в мягких травах, да ещё чтоб птицы вокруг пели сладостно, словно в райских кущах.
Версты через две от Керсты, когда рубаха насквозь пропиталась поLтом, а ноги стали заплетаться, Фома заметил в небе ласточку, что над его головой неотлучно летала. Так и вжикала взад-вперёд, так и вжикала. А после долетела до середины поля, взмыла вверх и исчезла в облаке.
Хоть и неудобно было голову задирать, уж больно Дронушка шею передавливал, но глянул вверх Фома одним глазом – а там, на небеси, облако всё солнцем пронизано, точно чертог золотой светит, переливается, а в середине круг стоит. Понял тут Фома, что ласточка ему место указала, где старца схоронить. Там, благословясь, и могилку отрыл, отдав упокойнику последние почести, возвёл крест, из сосны срубленный, а на нем топором надпись вырубил: «Дрон, старец жизни непорочной».
– Авось добрые люди тут поселятся, и могилку блюсти будут, а может, кто и церковку срубит, – крепко помолился Фома и дерзновенно испросил Господа: – Буди воля Твоя, то пошли, Боже Милостивый, тому, кто храм здесь возведёт, такое благо, чтоб всех из его рода порог Керста вживе выпускал, а не разил о камни.
С тем отдал поясной поклон учителю, да и пошёл потихоньку в самую чащобу пещеру искать, надеясь от души потрудиться на ниве Христовой.
Сколь веков пройдёт, прежде чем эти места люди заселят, Фома не загадывал, но запомнил, что кукушка пятижды прокуковала. Господь ведает, что она отсчитывала… Тоже ведь Божие творение…
Дочь купеческая
«Дон-дон-дон!» – плыл по уездному городу Ельску благовест с колокольни Успенского собора.
– Сразу слыхать, отец Иона бьёт, – одобрительно заметил приказчику купец Веснин – поджарый, стройный мужчина лет пятидесяти, – пономарь Сидор тоже знатно выводит, но стать не та. Молод ещё.
– Ваша правда, Иван Егорович, – поддакнул грузный собеседник с полуседой бородой и столь оттопыренными ушами, что их не скрывал даже объёмистый картуз, надвинутый на широкий лоб.
Он, не торопясь, отомкнул массивный замок и, посторонившись, пропустил хозяина в дверь лавки, над которой в косых лучах утреннего солнца отсвечивала надпись: «Посуда и жестянка купца второй гильдии Веснина».
– Гляди, Марья, Веснин с Яковом прежде заутрени в лавку пришли, с чего бы это? – толкнула локтём соседку рослая баба с пустыми вёдрами, подходя к ключу с родниковой водой, бьющему чуть в стороне от торговой площади.
– А то, Петровна, ты не знаешь? Весь город говорит: Веснин сегодня дочку из Олунца встречает, – отозвалась товарка. Она чуть наморщила лоб и старательно выговорила: – Из пансиона. О, как! Нашей городской гимназией побрезговали. Зазнался Иван Егорович, как разбогател. А ведь смолоду простой мужик был. Как и все мы лаптём щи хлебал. Жена его, покойница, бывало, сама в лавке сиживала. Точно помню, я у неё жестяную мерку для крупы купила. Хорошая мерка. До сих пор у меня в мешке с мукой лежит. – Марья осуждающе свела брови и понизила голос: – Мне Анисья, нянька Анны Весниной, сама рассказывала, что в том пансионе девок учат по-французски разговаривать да господские танцы танцевать. Срамота! Лучше бы пироги стряпать научили да носки вязать.
– Может, их и учат, откуда ты знаешь? – возразила Петровна, позвякивая вёдрами.
– Скажешь тоже! Нешто ваша барыня умеет пироги печь?
– Не умеет, – вздохнула баба, – врать не буду. Моя барыня пироги только трескать умеет за обе щёки. А больше всех рыбник со щукой уважает. Я его знаешь как пеку!
– Ты, погоди, погоди про рыбник, Петровна! Ты мне по чести ответь: как думаешь, Анька Веснина тоже нос кверху драть будет, али придержит норов? Что твоя барыня на эту тему рассуждает?
– А я почём знаю. Я с барыней беседы не беседую. У стряпухи дело какое: наварила щец погуще, бланманже по формам разлила, да и на боковую, подушку давить.
– Думаю, будет Анька из себя барыню корчить, – не унималась Дарья, жадно высматривая, как Веснин торопливо вышел из лавки и, на ходу одёргивая синий сюртук, зашагал в сторону нового дома, располагавшегося на центральной улице города. – Ну, да ничего. Жизнь обломает…
Колокол, глухо ухнув на прощание, замолчал, уступая место разноголосому шуму просыпающейся торговой площади: крикам приказчиков, ржанию лошадей и скрипу тележных колёс. Всех тех звуков, что до краёв наполняют большие и малые города и городишки Российской Империи от моря до моря.
– Едет, едет! – закричали мальчишки, провожая глазами лёгкую двуколку, на которой недвижимо сидела русоволосая девушка в скромной одежде. – Дочку Веснина привезли!
Не обращая внимания на перебегающих дорогу прохожих, кучер лихо завернул за угол, приподнявшись на козлах, дёрнул вожжами и остановил повозку возле крепкого двухэтажного дома, срубленного на манер особняка полицмейстера господина Потапова, с парадным входом, окаймлённым резными наличниками.
– Пожалуйте, барышня.
Опираться на протянутую руку кучера девушка не стала, а, чуть напружинясь, легко спрыгнула с двуколки навстречу распахнувшейся двери.
– Аннушка!
– Батюшка! Нянюшка!
Девушка с любовью обвела глазами сияющие лица родных и, обернувшись, с чувством перекрестилась на золотые купола собора, видные с любой точки города:
– Слава Господу, наконец-то я дома!
Чуть отступив назад, она в пояс поклонилась отцу, лукаво стрельнув глазами в сторону няни Анисьи.
– Принимайте хозяйку!
– Примем, примем, – заворковала старушка, безотрывно любуясь на свою красавицу, выпестованную ею с самого рождения, – дай хоть насмотреться на твоё белое личико да на щёчки румяные.
Призывая в свидетели Веснина, нянюшка ласково подтолкнула к нему зардевшуюся от радости Анну, которая и в самом деле была хороша той неброской северной красотой, столь созвучной с мягкими красками короткого прохладного лета родного края.
– Девица как девица, – пробурчал довольный похвалой отец, троекратно целуя дочку, – полно этаких в каждом доме, куда ни глянь.
– Э, нет, Иван Егорович, наша-то покраше других будет, – принялась возражать Анисья столь рьяно, что, глядя на раздосадованную няню, Анна не удержалась от смеха. Сегодня её радовало решительно всё. Какое счастье вернуться домой, да ещё из закрытого пансиона, где с самого отрочества девушек держали в отменной строгости.
В Олунецком пансионе для девиц мещанского и купеческого сословия Анна пробыла ровно двенадцать лет, наезжая в Ельск лишь на короткие каникулы: два раза зимой и один раз летом.
Пребывание дочери в пансионе обошлось Веснину в круглую копеечку. Попасть туда было непросто: очень уж много состоятельных родителей желали препоручить своих чад заботам благонравной хозяйки пансиона – баронессе фон Гук, которая сумела поставить женское образование в Олунце не хуже, чем в Смольном институте благородных девиц.
Ежедневно девушек поднимали ровно в шесть часов утра, потом заутреня, короткий завтрак, и уже через час воспитанницы сидели за партами, внимательно слушая очередной урок.
Заниматься приходилось много: девочек учили Закону Божиему, русскому и иностранным языкам, арифметике, рисованию, танцам, музыке и рукоделию. В среднем возрасте прибавлялись история, география, физика и химия, а старшеклассницам доставались словесные науки, архитектура, скульптура, геральдика, токарное дело и педагогика.
Химия и физика давались Ане Весниной туговато, а вот лекции по словесности и истории она могла слушать сутки напролёт. Недаром учитель истории господин Свешников выделял её среди всех воспитанниц.
– С вашим складом ума, мадемуазель Веснина, стоило бы заняться чистой наукой, а не купеческим делом, – вздыхая, сетовал он, выводя в ведомости очередную оценку «отлично», заработанную воспитанницей.
В душе Анна с ним соглашалась. Ей совершенно не хотелось продолжать отцовское дело. Слова «археология», «Древний Рим», «старинные манускрипты» звучали для неё гораздо привлекательнее названий «векселя», «закладные» и «жестяная мануфактура».
Многие купеческие дочери из их класса хвастались друг перед другом, что сразу после замужества выправят себе купеческое свидетельство и будут самостоятельно вести дела, но Анне про мануфактуру, а того паче, про замужество, было и думать страшно. Хотя она была уверена, что батюшка никогда не станет неволить единственную дочь.
Аттестат об окончании пансиона воспитанницам выдали в конце мая, перед Троицей. «Успею поклониться матушкиной могилке», – заторопилась домой Аннушка, наотрез отказавшись от выпускного бала.
– Зря, зря, – пропела ей на ухо лучшая подруга – дочь торговца рыбой Мариша Воронова, – предполагают, что на бал приедет из Петербурга брат баронессы, майор фон Гук. Между прочим, холостяк!
В ответ на Маришино замечание, Аннушка шутливо чмокнула её в щёку, но решения не переменила. В последнее время родной Ельск снился Ане каждую ночь. Он представал таким, каким она запомнила его в раннем детстве: с крепкими рублеными домами на центральной улице, с родником святой Параскевы-Пятницы, хлещущим студёной струёй в жёлоб, выдолбленный из деревянной колоды, с чистой и быстрой речкой Урстой, делящей Ельск надвое: на торговую часть, именуемую Успенской, и людскую – Никольскую.
Изначально семья Весниных жила в Никольской части, прямо возле церкви Николы Угодника. Там лет двадцать назад дед Егор Фокич первую торговлю открыл. Продавал жестянку: плошки, ложки да лужёные чаны. Отец дело расширил. Сперва мастерскую открыл, затем прикупил мануфактурку в деревне Дроновка, а когда крепко на ноги встал – отстроил жилые хоромы в Успенской части, неподалёку от своей лавки.
Жить бы купцу с семьёй да радоваться, но оказывается – за околицей беда караулила. По ранней весне поехала Анина мать, Прасковья Ильинична, в Олунец, да и утонула на переправе через Урсту. Кучер плакал, винился, что придремал на козлах, а когда на мосту глаза разодрал – барыню уж на порог Керста несёт. Ахнул мужик, кинулся ловить утопленницу, да куда там! Из Керсты никто живым не выплывал. Недаром старики говорят, что слово «Керста» означает погибель.
Неделю тело женщины полоскало по водоворотам. Так изломало горемычную – только по косе и признали. Коса у неё была роскошная, длинная, пышная. Бывало, после бани матушку две девки расчёсывали и то справиться не могли. Только гребни ломали.
Каждый раз, проезжая мимо проклятого порога, Анна просила остановить повозку и долго всматривалась в бешеный ток Урсты. Река с размаху колошматила свои воды о каменный уступ с такой силой, словно хотела вырваться с земли и улететь на небо. Гул от Керсты стоял на версту. Даже густой лес не мог заглушить стона речки. А в ненастье в прибрежном лесу и вовсе страшновато было, хотя места там – красивые, завораживающие невероятным слиянием сосен, воды и камня. Нависающие над долинами сумрачные утёсы, поросшие зеленью, вызывали восторженное недоумение от мысли, что деревья ухитряются расти на голом камне без единой горсти земли. Иногда в солнечные дни казалось, что скалы плачут, капля за каплей сочась потоками чистой воды, пробивающей в крепкой породе извилистые русла.
Скалы были везде: они теснились по обочинам дорог, стражниками вечности возвышались над равнинами, перегораживали реки, образуя многочисленные пороги и заставляя лодочников перетаскивать свои судёнышки посуху.
«Когда-нибудь я построю здесь дом, – дорогой думала Аня, зачарованно глядя, как над её головой возносятся стволы корабельных сосен, – уйду от мира, буду каждый день слушать вой ветра, шум реки, шелест падающих листьев, жужжание пчёл… А впрочем, кто знает? Впереди предстоит разговор с батюшкой. Как-то он решит мою судьбу?»
* * *
Через неделю после приезда Анна с Анисьей медленно шли вдоль центральной улицы Ельска, направляясь к купчихе Рыковой, чтоб договориться с заезжей портнихой, проживающей у них во флигельке.
Время шло к полудню, и набравшее силу солнце старалось вовсю, без разбору окатывая золотыми потоками и новенькие особнячки почётных граждан, и скособоченные избы рабочего люда, затёртые в боковых переулочках.
Город утопал в яркой зелени, вступающей в пору цветения. Возле трёхэтажного особняка купчихи Черногузовой взор услаждали кусты цветущего жасмина – гордости хозяйки дома, а скромный дом отставного полковника Мишина украшали кусты сирени такой красоты, что всякий прохожий норовил протянуть руку и коснуться пальцем тугих кистей с крупными рубиновыми соцветиями.
– Говорят, Черногузиха чуть не на коленях у господина Мишина эти кусты выпрашивала, – посплетничала Ане Анисья, недолюбливавшая чванливую вдовицу купца первой гильдии.
Сдержанно кивнув, Аня прибавила шаг.
Сегодня она чувствовала себя неуютно, спиной ощущая заинтересованные взгляды жителей и их нарочито громкий шепоток касательно своей особы. Небольшой городок – что одна семья: ни уехать без пригляда, ни приехать.
Особенно усердствовали женщины. Уж, как только её не обсудили! Аня услышала и то, что она слишком костлява, и то, что очень уж толста. Сходились зеваки лишь в одном – коса у купеческой дочки хороша, ни прибавить, ни убавить.
– Вы, Анна Ивановна, верно, волосы яичным желтком моете? – при первой же встрече на званом ужине жеманно поинтересовалась сухопарая почтмейстерша с собранными в пучок жидкими волосёнками.
– Или луковой шелухой полощете? – поддержала разговор её великовозрастная дочь Наденька, усиленно обмахиваясь красивым китайским веером.
Вопрос внешности волновал долговязую Наденьку нешуточно: весь город знал, что в последнее время в дом к почтмейстеру зачастила наизнатнейшая ельская сваха Маврикиевна. Правда, злые языки поговаривали, что в данном случае бессилен даже незаурядный своднический талант Маврикиевны.
От бестактного вопроса Анна смешалась:
– Мою обычной водой и щёлоком. Мылом не люблю.
Дамы явно не поверили собеседнице, многозначительно переглянувшись.
Никчёмный разговор и пустые светские беседы отчаянно утомляли Аню, но делать было нечего – батюшка желал ввести дочь в избранное общество почётных граждан города с дальним прицелом: подыскать ей жениха.
Объяснение с родителем произошло на второй день, когда после обеда отец пригласил её в свой кабинет. Верная Анисья сунулась было сзади, но Веснин, нахмурив брови, сурово цыкнул на няньку:
– Иди, попей чаю, Анисья, а к нам не встревай. Разговор с дочкой будет серьёзный, долгий, и на посторонние уши не рассчитан.
– Это я посторонняя? – рассерженной курицей вскинулась Анисья, по-боевому выставляя руки в боки и потрясая головой так непримиримо, что с седых волос съехал платок, приоткрыв седую косицу, перевязанную белой тесёмочкой.
Но Иван Егорович её даже слушать не захотел. Топнул ногой да закрыл дверь перед носом.
– Ты присаживайся, Нюточка, – отец, как маленькую девочку, погладил Аню по голове, заботливо усаживая в широкое неудобное кресло, обтянутое полосатым шёлком.
Кабинет, как и вся квартира, был обставлен на городской манер, но с грубым, по Аниному мнению, вкусом: шаткие резные ножки позолоченных стульев плохо гармонировали с массивной мебелью, крытой тёмно-красным лаком. Но перечить отцу и переставлять мебель Аня не собиралась: если папе хорошо, то и ей тоже.
Отец начал разговор не сразу, задумчиво перекладывая на столе с места на место две большие амбарные книги. По подрагивающим губам отца и нервно сжатым пальцам замечалось, что он волнуется, и, глядя на его беспокойство, Аня заёрзала в кресле, внутренне напрягаясь. Но, вопреки ожиданиям, ничего неприемлемого для неё отец не предложил.
– Неволить тебя, Аннушка, ни к чему не буду, – с ходу пообещал он, успокаивая взволнованную дочку, – прошу только об одном: не чурайся нашего общества. Вижу, девица ты скромная, гордая, но о замужестве думать надо. Задумал я тебя не за нашего брата, купчину, выдать, а в дворянство ввести. А что? – заторопился он, упреждая возражающий жест дочери, – не хочешь дворянина?
– Я, батюшка, по любви хочу, – стыдливо опустила голову Анна, – а дворянин он будет или крестьянин, мне всё равно.
– Это ты брось! Ты у меня красавица, умница, твоё место не в нашем захолустье, а в столицах.
По горделиво заблестевшим глазам отца, Аня поняла, что мысленно он уже видит её на петербургском балу, и робко попыталась возразить:
– Но папа, где же здесь взять дворян?
– В корень смотришь! – одобрительно прихлопнул ладонью по столу Веснин. – Сразу видно, что купеческая в тебе косточка. Поэтому слушай отцовский совет: расхаживай по гостям, присматривай себе залётного кавалера. Но смотри у меня, без глупостей! А коли кто приглянётся, так сразу мне скажи. Сторгуемся. Ты у меня не бесприданница. Да. Ещё. Ты бы подыскала себе портниху. А то, смотрю, тебе не в чем и в люди выйти. Вон, взять хоть поповну Ольгу Ивановну – знатная щеголиха. Вся в шелках, в бархате, головка кружевом убрана. Женихи на такой цветочек как мухи на мёд летят. Так и вьются, так и вьются, – Иван Егорович пальцами изобразил, как вокруг поповны вьются женихи и горестно посетовал: – А ты всё в сером да в чёрном, ровно монашенка. Ни бусики не наденешь, ни бант какой не причапуришь…
От отца Анна вышла слегка удрученная: с одной стороны, хорошо, что батюшка против её воли идти не намерен, но, с другой стороны, как ни крути, а выдать её замуж собирается вскорости. Да ещё и за дворянина, который неизвестно откуда должен возникнуть в их Ельске.
Замужество совершенно не входило в её ближайшие планы, но казалось интересным узнать, каков он будет, её супруг, дарованный Богом?
Вообразив своего будущего мужа, Аня сделала шутливый реверанс, подобающий делать перед танцем. Облик жениха рисовался пока неопределённо. В пансионе почти все воспитанницы были влюблены в молодого учителя химии господина Вольфа – обладателя тощих ног, впалой груди и слащавой физиономии с коротко подстриженными усиками.
– Ах, какой душка, какой пупсик, – перешёптывались девицы из их класса, налегая на занятия химией.
Некоторые, особо чувствительные почитательницы, тайком засовывали в карманы учителю коротенькие записочки с изящными стихами. Но Анне не нравился ни сам предмет, ни его преподаватель. Остановившись напротив зеркала, Аня критически осмотрела своё закрытое серое платье с крошечным белым воротничком. Нет, оно определенно ей шло, и менять скромный наряд на бархатный шик ей совершенно не хотелось.
«Лучшее украшение – это элегантность», – любила говаривать владелица пансиона, баронесса фон Гук, прививая воспитанницам тонкий вкус и светские манеры.
«Но, впрочем, белошвейку действительно стоит поискать», – подумала Анна, прикидывая в уме, что если взять в дом портниху месяца на два, то она обошьёт не только её и нянюшку, но и детей кухарки Матрёны, которым явно не помешала бы новая одёжка.
– Да вот, у Рычихи швейка живёт, – подсказала Анисья. – Пойдём, сговорим у нас пожить.
На том и порешили.
Обшивавшая купчиху Рыкову белошвейка Прокла оказалась молодой, крепко сколоченной бабёнкой с упругими красными щеками и небольшими карими глазками, задорно поблёскивающими из-под полукруглых бровей.
Увидев входящих Анну с Анисьей, она немедленно оторвалась от шитья, споро вскочив с табуретки, успев оправить задравшуюся на коленях юбку, сшитую из хорошей шерстяной ткани.
– Пожалуйте, барышня! Чем могу услужить?
Анна приветливо кивнула в ответ:
– Госпожа Рыкова сказала, что со следующей недели ты свободна.
– Истинно так, – подтвердила Прокла, – истинно так, барышня.
– Я дочь купца Веснина и хотела бы пригласить тебя к нам. Госпожа Рыкова дала хорошую рекомендацию.
В ответ на Анины слова лицо портнихи расплылось в подобострастной улыбке, сделав её щёки похожими на переспелые яблоки.
– Госпожа Рыкова очень добра. Но я действительно хорошо умею портняжить. Я, барышня, училась в самом Петрозаводске у наипервейшей парижской модистки, мадам Курочкиной. Возьмёте меня на работу – в накладе не останетесь: одену вас, точно заморскую королевну.
– Прекрасно, ждём вас у себя, – закончила разговор Анна, довольная, что вопрос с портнихой уладился наилучшим образом. Удивило её лишь то, что Анисья проявляла явные признаки недовольства.
– Не нравится мне эта Прокла, – занудливо тянула нянька всю обратную дорогу. – Неужели ты сама не видишь, какая у неё рожа продувная? И на тебя, Аннушка, она недобро смотрела, глазами так и зыркала, так и зыркала, ровно на прочность испытывала.
– Глупости, няня, – рассеянно отозвалась Анна, глядя на здание полицейского управления, перед которым стояла укрытая рядном телега. С их стороны улицы отлично просматривалось, как нервозно суетился урядник и начинала собираться толпа народа.
Замедлив шаг, Аня указала на кутерьму:
– Видишь, няня, что-то случилось.
– Знамо что, – быстро отозвалась Анисья, схватив Анну за рукав и оттаскивая в сторону, – ещё утром слух прошёл, что у лавочника Ромова приказчик пропал – Васька Юшин. Видать, его и нашли.
Боясь взглянуть на телегу, на которой угадывалось человеческое тело, Анна охнула:
– А семья? Семья у него есть?
– Как не быть, жена молодая и малец, – сокрушённо махнула рукой Анисья, – ишь, воют.
Она указала на бегущую с другого конца улицы простоволосую бабу, прижимающую к себе мальчонку лет трёх, орущего на все лады.
В первый момент Ане показалось, что жена новопреставленного совсем старуха, настолько страшным и чёрным выглядело её лицо с распахнутым в крике перекошенным ртом. На то, что это совсем молодая, если не сказать, юная женщина, указывали лишь её тонкая фигурка да трогательно тонкая шея, выглядывающая из-под расстёгнутой баски.
– Помер, помер мой кормилец! – глядя перед собой обезумевшим взором, голосила вдовица. – Чуяло моё сердце, что он в реке утопнет!
От жалобного крика женщины Анино сердце словно сжалось в маленький комочек и холодом забилось в груди.
Она разом вспомнила погибшую мамушку, её теплые руки, нежный голос, мягкие губы, целующие в лоб, и тот страшный день, когда на пороге класса возникла классная дама госпожа Савина.
– Мадемуазель Веснина. Аня… – голос всегда строгой наставницы сорвался, и Анна поняла: случилось нечто страшное.
Материны похороны Анна не помнит. Сколько раз она пыталась мысленно восстановить лицо отца, идущего за гробом, занавешенные чёрным зеркала, свежевырытую могилу на кладбище. Ничего не получалось.
В памяти всплывали лишь пронзительные крики плакальщиц да плывущий по дому густой запах ладана.
– Надо жить, – сказала тогда убитому горем отцу Анна, – это трудно, но надо.
И вот сейчас, смотря, как бьётся над распростёртым телом мужа молодая женщина, Анна на миг возвратилась в пережитое.
– Где они живут, Юшины? – повернулась она к Анисье.
– В Никольском конце, сразу за рекой. Почти напротив нашего старого дома.
Анна согласно кивнула головой, подумав, что надобно непременно сходить к Юшиным и оставить вспомоществование.
* * *
Несколько дней подряд ельчане обсуждали смерть Васьки Юшина, которого в городе знали с малолетства. И то сказать: сопливым мальцом начинал служить у лавочника мальчишкой на побегушках, недавно в приказчики вышел, женился, и вот, поди, какая беда приключилась. Судили, рядили и так и этак: одни говорили, что убили мужика, а тело в реку сбросили, а другие настаивали, что Васька спьяну утонул, но некоторые шёпотком обсуждали, что дело тут тёмное и загадочное. Кое-кто, для безопасности сплюнув три раза через левое плечо, предполагал, что не иначе как к Васькиной гибели нечистый свою мохнатую лапу приложил али речная дева парня к себе утянула.
Больше всех негодовал на шептунов настоятель Успенского собора отец Александр – высокий, осанистый пастырь с густой чёрной бородой и зычным гласом. Он славился среди прихожан отменной учёностью и нетерпимостью ко всяческого рода суевериям, гулявшим по умам людей с того дремучего времени, когда в здешних местах проживала чудь белоглазая.
После Васькиного отпевания батюшка подозвал к себе главную городскую сплетницу, тётку Мирониху, и принялся чехвостить её и в хвост и гриву.
– Негоже, тебе, матушка, всяческой чародейщиной, прости Господи, народ смущать. Языки-то без костей, вот и мелете с бабами что ни попадя по своей серости. Ещё раз услышу ваши глупости – наложу епитимью молчанкой. Поняла?
– Поняла, поняла, батюшка, – испуганно бормотала Мирониха, беспрестанно кланяясь отцу Александру. Однако, забежав на минутку в дом Весниных почаёвничать с Анисьей, языкатая баба не удержалась и, таинственно покрутив головой по сторонам, быстро выпалила: – Надька Юшина, вдовица, мне рассказывала, что Васька через колдовство смерть принял! – она выразительно закатила глаза и завздыхала, указывая на важность имеющегося у неё секрета. – Но это, т-с-с-с, отец Александр мне говорить не велел.
В наказание за болтливость Мирониха пошлёпала себя по губам двумя пальцами и, взметнув юбками, унеслась «к подруженьке Семёновне помочь пряжу разматывать».
– Интересно, о каком колдовстве Мирониха баяла? – озабоченно поделилась с Анной нянюшка. – Неужели в наших краях нечистые балуют? Не приведи Бог. Наш Иван Егорович частенько в Олунец с казной мотается, надо бы разузнать да предупредить.
– Урядник наверняка уже разобрался, да и не верю я во всякие сплетни, – успокоила старушку Анна и добавила: – Впрочем, как раз сегодня я собиралась навестить вдову Юшину и оставить ей толику денег. Надеюсь, мы сможем узнать новости из первых рук.
Решительно поднявшись, Анна надела лёгкую шляпку, подаренную подругой Маришей Вороновой накануне выпуска, и вопрошающе посмотрела на Анисью:
– Ты со мной?
Идти решили пешком. Быстро миновав торговую площадь, на минутку заглянули в отцовскую лавку, потом неспешно перешли каменный мост через Урсту и оказались в людском конце, осенённом крестами старинной Никольской церкви.
С тех пор как Веснины переехали на центральную улицу, здесь, казалось, мало что изменилось: разбитая тележными колёсами дорога пучилась подсохшей по краям жирной грязью, а вдоль домов настелен дощатый помост для пешеходов. Всё так же, как велось исстари. Только, пожалуй, дома… В детстве они казались маленькой Ане огромными, тёмными кораблями, скребущими небо своими трубами, а нынче преобразились в скромные избы-пятистенки на высоких клетях.
К дому Юшиных Анну с няней безошибочно привела тропинка из нарезанного елового лапника.
– Гроб несли, – крестясь, заметила Анисья и, озабоченно наморщив лоб, покопалась в кармане широкой юбки. – Куда же он подевался, в толк не возьму.
– Кто нянюшка?
– Да петушок на палочке! А, вот он!
Анисья выудила из кармана прозрачно-красный леденец, отколупала с него пальцем налипшие хлебные крошки и деловито обдула со всех сторон: