«Горгона» Валерия Бочкова, замешанная на мощной символике античного мифа, на поверку оказывается остросовременным экшном, а экшн вдруг – тоже на поверку, более глубокую, глубинную – оказывается новым полифоническим мифом, в котором тема фуги – насилие и безнаказанность, а контрапункт – возмездие почти космическое».
Елена Крюкова
Часть первая
Планетарий
Оказывается, если сбрить брови, то весьма сложно изобразить на лице удивление. Да и другие эмоции тоже. К слову, именно в этом и заключается загадочность Джоконды – не в улыбке, а в отсутствии бровей.
Я тоже улыбнулась. Приблизилась вплотную к зеркалу.
От дыхания на стекле появилось туманное пятно. На месте бровей остались бледные полоски, впрочем, едва заметные. Повернула кран, пустила воду. Сначала шла тёплая, потом холодная, после почти ледяная. Нагнувшись, я сунула голову в раковину. Струя туго била в затылок, волосы тут же намокли, сползли вниз и прилипли к лицу. От холода череп онемел, казалось, он стал стеклянным. Я про то синеватое стекло из которого раньше отливали молочные бутылки.
Подо мной растекалась холодная лужа. Банное полотенце, на котором я стояла, постепенно промокло насквозь. Вода щекотными струйками стекала по ногам. Нарушая закон тяготения, забиралась под мышки. Я закрыла кран. Волосы за лето отросли, мокрые, они казались совсем чёрными. Пятернёй я расчёсывала их, зажимала прядь в кулак и отстригала под корень. Ножницы были тупые, я нашла их в глубине кухонного ящика – выяснилось, что в доме нет приличных ножниц. Клочья волос на кафеле напоминали мелких зверьков, мёртвых и мокрых.
Брить голову оказалось гораздо сложней, чем ноги или подмышки. Особенно затылок – глядя в зеркало, не понимаешь в какую сторону вести руку с бритвой. Даже умудрилась порезаться – сбоку, над ухом. Взяла из коробки свежее лезвие, снова намылила голову и прошлась ещё раз. Голый череп мне понравился – я видела его впервые. Круглый, без шишек и шрамов, красивый, как мраморный шар – качественный череп. Я осторожно провела пальцами по макушке: белая кожа была нежней шёлка, я даже всхлипнула от умиления.
– Как звать тебя? – я сделала шаг назад.
Определённо не Александра. Никак не Саша. И уж подавно не Шура. Я вглядывалась в лицо, пустое как контурный рисунок. На уроке географии нам давали контурные карты, там нужно было пустые страны покрасить в нужный цвет – вот ведь бред. Постепенно я перестала узнавать себя. Чем дольше смотрела, тем меньше сходства находила. По ту сторону зеркала стояла незнакомая баба, поджарая и жилистая, похожая на смуглую пловчиху в белой резиновой шапке. Волосы на лобке выглядели неопрятным и неуместным пучком. Пегим от седины и упругим как моток тонкой лески. Я выдавила в ладонь шампунь, быстро намылила низ живота и всё там сбрила.
Из зеркала на меня смотрели равнодушные, почти неодушевлённые глаза. Совсем чужие – я-то всегда думала, что они у меня карие, оказалось, какого-то болотного цвета. Как цвет этот называют – ореховый, что ли.
– Кто ты?
С улицы, едва слышно, долетел вой сирены, тихий и беспомощный, как стон. Пустые глаза действовали на нервы. Я старалась не встречаться взглядом с той, в зеркале. Использованные бритвы вместе с обрезками волос завернула в полотенце. Концы полотенца завязала, сунула комком в пластиковый пакет для мусора. Туда же кинула ножницы. Выпрямилась, втянула живот, провела ладонями по бёдрам. Вполне ещё ничего – улыбнулась и подмигнула. Та, в зеркале, подмигнула в ответ.
– Ну что уставилась, сучка? Не узнала? Ида я, – ухмыльнулась она. – Ида. Я вернулась.
1
Тут я отпустила её. Пусть сама учится плавать. «Сучка» – вот тварь! На себя посмотри, бритая курва.
Ида не обращала на меня ни малейшего внимания.
Бесцеремонная стерва, звонко шлёпая босыми пятками, разгуливала по квартире. Из холодильника достала молоко, отпила прямо из пакета. Прошла в спальню. Распахнув шкаф, начала рыться в моих тряпках. Повязала чёрный платок, ловким пиратским манером, туго и без складок. Нарисовала яркие губы, большие и слишком красные – и откуда у меня такая помада? Может, Люськина – вот ведь засранка малолетняя! Иду такие пустяки, как воспитание детей, не интересовали. Среди дочкиного хлама она нашла круглые очки в золотой оправе. Стёкла были радикально розового цвета.
Майка с линялым языком «роллинг стоунз», трусы. Выяснилось, что Ида из тех дам, что не признают бюстгальтеры – я спорить не стала. Она натянула свитер, через тонкую ангору явно проступали острые соски. Ладно – твоё дело. Она влезла в тёртые джинсы, застегнула сапоги. Топнула каблуками в пол – всё!
Мне хотелось задержаться, ну хоть чуть-чуть. Хотелось найти какой-то предлог, чтобы ещё раз пройти по комнатам. Пальцами коснуться вещей, тронуть их напоследок. Сентиментальная чушь – фыркнула Ида и сдёрнула с крючка мою кожанку. Не оглядываясь, вышла на лестничную клетку и захлопнула дверь.
В «хозмаге» выяснилось, что у Иды низкий голос, что она требовательна и нетерпелива – неожиданная смесь хамства с кокетством от которой мужики робеют по неясной причине. Она заставила продавца, мрачного парня с толстым лицом, тащить коробку со своими покупками (пятнадцать метров стальной цепи, слесарный молоток, два мотка бечёвки, пара строительных рукавиц) на стоянку. Захлопнув багажник, она закурила, сунула парню мятую купюру и села за руль. Вырулила на Проспект Мира.
В зеркале мне удалось поймать её взгляд. Я не курила уже пятнадцать лет, бросила, когда носила Люську. В моей прошлой жизни есть событие, которое мне почти удалось вытравить из памяти. Случилось это давно, к тому же я очень старалась. Свидетелей и участников тех событий я давно исключила из своей нынешней жизни. По крайней мере, мне так казалось.
Я выросла без отца. Моя мать, упокой бог её душу, рассказывала мне дивные истории: сперва мой родитель был персидским принцем, которого злой отец-падишах заставил жениться на какой-то тамошней принцессе. Разумеется, принц тайно был без ума от мамы. Она даже показывала мне дутый золотой перстень с куском полированной бирюзы и до четвёртого класса я не сомневалась, что мы обладаем сказочным сокровищем.
Ночами мне снились жёлтые барханы, из-за них миражами выплывали минареты и дворцы, зыбкие как пена, белые как сахар. Мне чудился сладковатый запах розового масла и имбиря. Я потела под периной: мой отец – седые пряди и белый камзол, трость (рубины в набалдашнике) в загорелом кулаке – встречал меня на мраморной лестнице. А в сентябре наша географичка, вернувшись с болгарского курорта, появилась в классе с точной копией маминого кольца да и ещё парой бирюзовых серёжек в комплекте. Сдержаться мне не удалось, я разревелась и выставила себя полной дурой на потеху всему классу.
Фантазия у неё была хоть куда, у моей матери. Не моргнув глазом она призналась, что на самом деле моим отцом был испанский музыкант. Да, он очутился тут на гастролях. Москва, Ленинград, ещё, кажется, Саратов. После выступления, в одном из ресторанов (каком? ну как же – в гостинице «Россия», там и был концертный зал) он увидел маму. Она уверяла, что он посвятил ей серенаду в стиле фламенко. Она даже включала мне музыку – нервные гитарные переборы каких-то виртуозных испанцев, при этом сама прищёлкивала пальцами и, загадочно ухмыляясь, закатывала глаза.
Последней реинкарнацией моего таинственного родителя стал хирург из Сальвадора. Он проходил стажировку в Склифе. Моя мама поскользнулась (да, была зима, январь) и с переломом очутилась в травматалогическом отделении. Как только она пришла в себя… ну и так далее. К тому времени история моего появления на свет стала приобретать вполне банальные очертания.
Фотографий его я не видела. Омара Шарифа, вырезанного из журнала «Советский экран» и вставленного под стекло, в учёт брать не будем. Впрочем, внешность моего отца определялась весьма простым арифметическим способом – вычитанием. Если из меня вычесть мою мать с её средне-славянской раскосостью и русой невзрачностью, то в остатке получалось нечто жгучее, карее и вороное. Даже на новый год я выглядела весьма загорелой. Православная кровь с материнской стороны (преимущественно, из Рязанских земель) приглушила смоляную масть моего папаши, но это не спасло меня от школьных прозвищ, обидных и не очень: Сажа, Ворона, Маугли и под конец – Кармен.
К десятому классу я на голову переросла мать, приучила себя не налегать на косметику; после нескольких неуклюжих опытов со сверстниками перестала обращать на подростков внимание и переключилась на более взрослую часть мужской популяции столицы. Наука эта не обошлась без шишек и синяков. Иногда в самом буквальном смысле.
В нашем дачном посёлке тем летом появился красавец на мотоцикле. Он снимал скворечник у Соломы – глухой старухи Соломатиной, что жила у дальней просеки. Её забор упирался в сосновый лес, за лесом лежало люцерновое поле, которое обрывалось песчаным утёсом в Истру. Река тут глубокая и быстрая. Говорят, прямо с этого обрыва лет десять назад бросилась какая-то доярка из соседнего совхоза. Тела доярки не нашли, причиной самоубийства стала – разумеется – несчастная любовь.
Мотоциклисту на вид было лет двадцать, может, чуть больше. Звали его волшебно – Алик Купер (настоящая фамилия выяснилась потом – Валиулин), он курил кубинские сигаретки «Монтекристо», короткие, без фильтра. От его кожанки воняло касторовым маслом, приторный гаванский дымок мешался с бензиновой вонью и одеколоном «Арамис» – ну как тут устоять, тем более, в пятнадцать лет.
Мы неслись через бор. Он гнал как маньяк. Старые сосны подступали к самой тропе, справа и слева мельтешили рыжие стволы. Дорога срывалась в бездну, а после снова летела в гору. Его «Урал» рычал, как истребитель, идущий на взлёт.
Остановились на опушке, в солнечных пятнах шустрила мошкара, пахло тёплыми иголками, был полдень. Движок «Урала» остывал и металлически цыкал. Алик Купер скинул куртку в ромашки. Расстёгивая молнию на джинсах, бросил мне через плечо – чего ждёшь, трусы снимай. Мне к трём на электричку успеть надо.
Я растерялась. У меня были месячные, к тому же никак не ожидала столь резвого развития наших отношений. Ладно, давай тогда в рот, – он ухватил меня за волосы. Я приблизительно представляла как это делается, но личного опыта тогда ещё не было. К тому же меня взбесила его бесцеремонность. Я предложила ему самому отсосать у себя. Купер остолбенел, открыл рот даже – у него оказались мелкие белые зубы, слишком много зубов, как у ископаемого земноводного ящера. Держа меня за волосы, Алик наотмашь ударил по щеке, и ещё раз – с другой стороны. После, схватив за воротник, разодрал до пупа мою блузку. Я рванулась вперёд, ногтями целилась в лицо. Он увернулся и ловко двинул меня в челюсть.
Очухалась я быстро, на опушке ещё стояла выхлопная вонь куперовского «Урала». Куда он меня завёз, я не имела ни малейшего представления. До посёлка добралась только под вечер. Губа распухла, на скуле наливался роскошный фингал. «Волейбольным мячом? – переспросила мать, – два раза подряд?»
Мне было плевать, что она не верит, меня трясло от ярости. Отомстить? Да, отмстить! Но как, как? Как отомстить, чтобы мерзавец-подлец-подонок на всю жизнь запомнил! Он запомнил – я хотела наказать его: тогда, наивная, я ещё не понимала, что месть – акт эгоистического характера и должна совершаться исключительно для себя. Эксклюзивно. Вроде мастурбации. А объект мести тут вообще имеет второстепенное значение. В акте мести гораздо важнее символизм. И, разумеется, личное удовольствие, а вовсе не инфантильное стремление кого-то проучить.
Я выждала две недели. Ночью пробралась на участок Соломатиной. Открыть калитку не составило труда, там даже не было замка, так, ржавая щеколда. Мотоцикл мерзавца стоял у входа в скворечник, где квартировал сам мерзавец. Окна не горели ни в доме, ни у квартиранта. Было свежо и безлунно. С озера тянуло болотной тиной, оттуда волнами накатывал лягушачий хор. Где-то рядом удушливо благоухали пионы.
Через грядки, давя спелую клубнику, прокралась к мотоциклу. Прислушалась. Лягушки заливались от души. Я вся состояла из восторженных мурашек и нервного битого стекла, острого и невероятно хрупкого. Металл мотоцикла ещё не остыл, он был тёплым, как живое тело. Трепетной рукой отвинтила крышку бензобака, в нос шибануло бензином. Сунула внутрь палец, бак был полон до краёв. Тут я замешкалась. Не только из-за почти физического ощущения точки невозврата – ровно до этого момента я могла тихо вернуться, оставив сюжет без изменений, – нет, упиваясь визуализацией мести, я небрежно упустила один важный нюанс. Мне нужна была тряпка.
Жизнь гораздо логичней, чем нам кажется. То, что мы называем случайностью, не более чем закономерность, которую у нас не хватает смелости или ума распознать. Моя дачная история, сделав полный круг, поймала себя за хвост.
Задрав подол платья, я быстро стянула трусы. Скрутила их жгутом, один конец сунула в бензобак. Другой конец, чиркнув зажигалкой, подожгла. Рыжеватый огонь лениво полез вверх, пахнуло палёной тряпкой. Перескакивая через грядки, я добралась до калитки. В этот момент за моей спиной грохнуло, точно кто-то с балкона уронил телевизор. Лимонная вспышка осветила кривой штакетник забора с моей крабьей тенью. Из тьмы выпрыгнули кусты сирени, стволы сосен грозно выпрямились и ушли в бездонную черноту.
Зрелище оказалось даже эффектнее, чем я ожидала. В бак «Урала» входит полтора ведра бензина. Почти двадцать литров. Я пряталась в кустах по ту сторону забора, когда из хибары выскочил голый Алик Купер. Следом в проёме двери показалась взъерошенная девица, тоже голая.
Бензин пылал синим огнём, бешеные языки взлетали выше вишнёвых деревьев. Мотоцикл в центре пылающего круга напоминал чёрный скелет какого-то жертвенного животного. Вокруг горела трава, горели грядки с клубникой, дымились мордатые пионы. Босой Алик метался, он кричал и матерился, умолял вызвать пожарных. Из дачи выползла сонная Соломатина, на старухе была белая ночная хламида и лыжная вязаная шапка с помпоном. Подруга Алика с интересом наблюдала за огнём. Она обмоталась простынёй как в бане и закурила.
Там, в кустах сирени, я впервые испытала полноценный оргазм.
2
Ида вдавила педаль газа и по диагонали ушла в крайний правый ряд. Стрелой. Так камикадзе заходят в последнее пике. Палевая «Тойота» шарахнулась от нас и едва увернулась от автобуса. Сзади и сбоку нервно засигналили.
– Через три полосы… – начала я.
– Иди в жопу, – перебила Ида. – Тебя больше нет.
И то верно, с облегчением подумала я. Мне и в голову не приходило, что исчезнуть можно так просто. Было немного жаль моего тела. За пятьдесят лет к нему привыкла, не то чтобы тело было каким-то особенным – эксклюзивным, как принято говорить нынче, нет, стандартное вполне тело и среднего качества – руки, ноги, голова, задница. Тело было обычное. Но зато моё.
Жаль было и мозга – моего. Тоже не весть какая ценность, да и качество рядовое. Что там внутри? – мусор по большей части: страхи, сомнения, всхлипы дрянных стихов, которые я никогда не решусь записать буквами. Что ещё? – немного любви к полузнакомым людям. Почти ноль – это к себе. К человечеству в целом – там уже показатели минусовые.
– Любовь… – Ида брезгливо фыркнула. – Мамаше твоей много через эту любовь перепало – ага!
– Она и твоя…
– Увы! – Ида включила поворотник. – Увы!
– Ну куда же ты? Куда? Там кирпич! Нет там поворота, надо через мост… а после под мостом на разворот… Ну как…
Ида злорадно прибавила газ и проехала под знак.
– Вот так! Я вообще считаю, что это ваше христианство угробило человека. Такие надежды подавал…
– Причём тут христианство?
– При любви твоей. К ближнему. К богу. Типичная диктатура.
– На дорогу смотри!
Мы чуть не сбили лысого мужичка с розовым чемоданом.
– А не надо в неположенном месте! Вон – подземный переход, – весело ответила и без паузы продолжила. – Античный человек был героем. В его жилах текла красная и горячая кровь. Половина населения Эллады вела свою родословную от богов. Человек бросал богам вызов…
– Христианство спасло человечество, дав ему мораль. Твоя античность – сплошной инцест и зоофилия. Что там Дедал сконструировал, а? Кроме крыльев?
– Лабиринт?
– А ещё?
– А-а, ты про пустую корову! – Ида засмеялась. – Ну да, мы, женщины, порой тоже бываем непредсказуемы. И порой нами тоже овладевают экзотические капризы.
Что-то странное происходило с моей головой, она казалась лёгкой, почти невесомой. Как мыльный пузырь.
3
Начало этой истории обозначить не сложно. История началась со звонка в дверь. Я готовилась к вступительным экзаменам, жара в Москве стояла тропическая – всё было липким и тёплым, потным и клейким. Подлокотник кресла, письменный стол, мои ладони. Из открытого окна тянуло асфальтом, бензиновой вонью, горечью тополиных листьев. К этому лету деревья неожиданно вытянулись и уже доставали макушками до нашего этажа. В муторном мареве плавились окна соседних домов, крыши недобитых особняков на Герцена, за ними маячили гигантские уроды Калининского, из сизого обморока Смоленской вылезал готический утёс МИДа. Садовое кольцо упруго гудело, монотонно и безнадёжно. Впрочем, с этим шумом я выросла и уже не обращала на него внимания.
В дверь позвонили. Мать была на дежурстве, я сама никого не ждала. В глазок, искажённый линзой, заглядывал незнакомый мужчина в белой шляпе. Он был непропорционально головаст и носат.
– Вы к кому? – я постаралась придать голосу грубость.
– К тебе!
Ответил он сразу, с весёлым напором.
– К тебе!
Я растерялась и открыла дверь.
Без оптических искажений мужик оказался вполне нормальным, не носатым и не головастым. Лишь отчаянно загорелым – до медной красноты. Так загорают дорвавшиеся шахтёры в сочинских здравницах, как в последний раз. Мужик снял шляпу, деликатным жестом приложил её к груди. Шляпа была из жёлтой соломки, такие раньше носили дачники, махнувшие на себя, и удильщики мелкой пресноводной рыбы. В другой – левой руке – мужчина держал за горлышко бутылку «токайского». Во время возникшей паузы, я попыталась пристроить его лицо в какую-нибудь из ячеек моей памяти: школа, дача, двор, дом. Всё мимо.
– Ну ты что? – задорно улыбнувшись, он подмигнул. – Не узнала?
Может, чей-то папаша? Из класса? Вместо уверенного «нет» я что-то проблеяла. Отчего-то люди впадают в смятение в таких ситуациях, даже по телефону я буду судорожно соображать с кем разговариваю, вместо того чтобы в лоб спросить – кто это?
По возрасту он вполне попадал в категорию мамашиных идальго. Не так чтобы их была армия, её кавалеры тасовались с незначительными интервалами. Иногда появлялись новые, но этого я точно не видела. Хотя, гость явно был её фасона: гнедой масти с сединой, он походил на раскаявшегося конокрада – определённо её тип.
– Ну? – конокрад шагнул в прихожую, я отступила. – Так и знал! Всё переставили.
Сказал с шутливым укором, оглядывая убогие стены с крючками и вешалкой, с линялым плакатом какой-то бледной японки в кимоно, рекламирующей что-то японское. Я хотела ответить, но мне вдруг стало не по себе: так бывает во сне, когда некий человек вдруг обретает черты знакомого, причём, осознание это происходит не на зрительном уровне, а через какое-то звериное чутьё. С роковой неотвратимостью и до мурашек.
Я вглядывалась в его лицо и постепенно узнавала. Узнавала, хоть никогда и не видела. Весёлый кареглазый прищур этот. Представляла тысячу раз и встречу, и его самого рисовала в воображении, а тут он собственной персоной – держит в руке дурацкую шляпу, выставив указательный палец с голубоватым ногтем. И ещё вот – дурацкая бутылка вина.
Неумеренное и фривольное использование выражения «как во сне» девальвировало его истинную суть в нашем восприятии, сама я могла бы отметить всего лишь два случая (да, только два – и это за всю жизнь) – этот и ещё один, случившийся через тридцать шесть лет.
Больше всего состояние походило на потерю рассудка. Так, по идее, люди сходят с ума. На твоих глазах происходит нарушение законов физики и логики, здравого смысла и привычного мироустройства. Твой мозг не понимает, что делать с полученной информацией, как новые факты воткнуть в модель привычной вселенной. Воткнуть, не нарушив баланса. Это сейчас, спустя столько лет, просто анализировать процесс, а тогда – тогда, в духоте полутёмной прихожей, – то был как пинок в солнечное сплетение. С радужными кругами в глазах, холодком на затылке от встающих дыбом волос. С тихо уплывающим из-под ног полом.
Пространство сна переместилось на кухню: вот мы сидим и пьём тёплое вино из чайных чашек – красных в белый горох из магазина «Балатон». У нас на кухне всё красное или белое, у матери бзик на эту тему, даже занавески она сама сшила из белого ситчика с красными рюшками. Гость сидит на подоконнике, за ним в распахнутом окне гремит полуденная Пресня, раскалённая до белого марева. К тёплой вони машин и асфальта примешивается дикий звериный дух. Это смердит зоосад – он всего в двух кварталах.
Я сижу за столом, квадратный кухонный табурет немилосердно впивается острым краем мне в ягодицу. Гость называет меня Таськой, я не возражаю, хоть это и не моё имя. Я слушаю его и придурковато улыбаюсь – мне очень хорошо. Даже обручальное кольцо на его пальце меня не очень расстраивает.
Будь я постарше или поопытней, я бы заметила, что гость уже явился подшофе, да и сейчас он подливал в свою чашку (что-то цвета крепкой заварки) из плоской карманной фляжки, которую каждый раз плотно закручивал стальной крышкой и снова прятал в карман своих вольных штанов из белой парусины. Весёлость гостя передалась и мне, отхлёбывая тёплое вино, я поддакивала и хихикала. Не то чтобы он шутил или острил, вся его речь, его жесты – всё было будто заряжено током, наполнено живой страстной энергией. Он был в кураже. Так ведут себя персонажи Достоевского, прежде, чем сунуть миллион ассигнаций в камин или выкинуть ещё какой-нибудь фортель.
Он говорил не переставая. Курил и стряхивал пепел в раскрытое окно за спиной. Туда же, не глядя, ловким щелчком отправлял окурки. Выстреливал бычок и тут же закуривал новую сигарету. И снова говорил. Было ощущение, словно я вошла в кино на середине сеанса – неожиданно выяснилось, что он майор авиации – вертолётчик – и что в Москву приехал на медкомиссию. До этого служил в Прибалтике, от Риги двести километров, вот где была жизнь! – рыбалка и охота, грибы – вокруг аэродрома за полчаса целое ведро боровиков, крепких, во! – с кулак. А сейчас, третий год уже, в Афганистане. В Афгане – сказал он, словно выругался матом.
Тамошняя война уже ни для кого не была секретом, но мне она представлялась чем-то архаичным и не совсем настоящим, смесью «Багдадского вора» и «Белого солнца пустыни». С неопрятными бородатыми разбойниками в тюрбанах на фоне терракотовых утёсов и ультрамариновых небес. Боевые вертолёты никак не вписывались в ту синь.
Оказалось, что там были ещё и танки. Наши танки. Которые нужно было прикрывать с воздуха. И поскольку авиации у душманов нет, то особой опасности эти операции не представляли. Для лётчиков. Пехота, десант и танкисты – другое дело. Но вот несколько месяцев назад у духов появились «стингеры» – компактные американские ракеты, которые запускаются с плеча – да такие простые, что даже мартышка запросто попадёт в цель.
– Труба, курок и прицел! – майор звонко хлопнул в ладоши. – Бац! И нету крокодила!
– Крокодила?
Я узнала, что «крокодилом» называют те вертолёты, на которых он летает. Ми-24. Ещё их называли «напильник». Это новейшие модификации, лучшие в мире, даже американский «апач» не дотягивает по вооружению, не говоря уже про средства защиты. Они были разработаны специально для боевых действий в горах. Прошлым летом два таких вертолёта попали к американцам, их угнали в Пакистан, причём, угнали свои же афганцы-союзники, два пилота, которые учились в Омском лётном.
– Вот гады! – тихо возмутилась я.
Майор замолчал на полуслове. Заоконный шум вполз на кухню с горячей гарью выхлопного дыма, гомоном моторов, клаксонами, призрачной музыкой из зоосада. Вдали комариным пунктиром взвыла сирена скорой помощи.
– Да нет… – он смотрел поверх меня и куда-то вдаль, хотя за моей головой была стенка. – Мы там сами с собой воюем. Со своим страхом воюем. Солдат умирает легко, он, как ребёнок, – всему верит. Он за Христа или Маркса, за светлое будущее человечества – только прикажи. С криком ура… А вот когда вместо веры пустота, вот тогда страшно. И пустота эта как бездна, как…
Он вынул из штанов фляжку, сделал торопливый глоток. Сирена взвыла ближе, громко и настырно. Майор оглянулся, держась за подоконник, вытянул шею.
– Я через семь месяцев в отставку могу – по выслуге… Но это же семь месяцев – семь, понимаешь? Шансов выжить… Шансов – их очень мало. Почти нет. Вот я пытался комиссоваться, но ведь эти сволочи в Москве, они ж… Им же…
Он сказал это без злости, скорее, безразлично, а когда запнулся, устало махнул рукой, точно уже устал повторять одни и те же слова.
– Слышь, Таська, – он оживился, – а давай чаю заварим? А?
К этому моменту моя чудесная эйфория выдохлась и сменилась меланхолией. От его историй и тёплого вина, от табачной вони и московской жары я вконец осовела. Чай, да, конечно. Я подхватила с плиты чайник (красный, гэдээровский, со свистком), сунула под кран. Пустила воду. Неожиданно на кухне посветлело, словно кто-то распахнул занавески. Я повернулась.