Часть первая
I
Было одиннадцать часовъ утра, когда Маріано Реновалесъ подошелъ къ музею Прадо. Прошло уже нѣсколько лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ знаменитый художникъ былъ здѣсь въ послѣдній разъ. He мертвые привлекали его сюда. Они были, конечно, очень интересны и достойны уваженія подъ славнымъ вѣнцомъ многихъ вѣковъ, но искусство шло теперь по новымъ путямъ; Реновалесъ не могъ учиться здѣсь у мертвыхъ, при освѣщеніи со стекляннаго потолка, глядя на дѣйствительность глазами людей съ инымъ темпераментомъ, чѣмъ у него. Клочекъ моря, уголокъ на склонѣ горы, группа оборванцевъ, выразительная головка привлекали Реновалеса больше, чѣмъ этотъ дворецъ съ широкими лѣстницами, бѣлыми колоннами и статуями изъ бронзы и алебастра – величественный пантеонъ искусства, гдѣ постоянно переживали муки колебаній молодые художники, находясь въ состояніи самой безплодной нерѣшимости и не зная, какой путь имъ избрать.
Маэстро Реновалесъ остановился на минуту внизу у лѣстницы. Онъ глядѣлъ нѣсколько взволнованно на ведущій ко дворцу спускъ, поросшій свѣжимъ дерномъ и украшенный рѣдкими, тощими деревьями; такъ глядятъ послѣ долгаго отсутствія на родныя мѣста, гдѣ протекла молодость. Надъ этимъ спускомъ высилась древняя готическая церковь де-лосъ-Херонимосъ, выдѣляясь на голубомъ фонѣ неба своими двумя башнями и ветхими аркадами. Зимній пейзажъ парка Ретиро служилъ фономъ для бѣлой массы музея. Реновалесъ вспомнилъ фрески Джіордано, украшавшія внутренность музея. Затѣмъ онъ перевелъ взглядъ на зданіе съ красными стѣнами и каменнымъ входомъ, которое претенціозно замыкало горизонтъ на первомъ планѣ, на краю зеленаго откоса. Фу! Академія! Презрительный жестъ художника соединилъ во едино Академію языка со всѣми остальными; живопись, литература и всѣ проявленія мысли были связаны, здѣсь, словно неподвижныя муміи, узами традицій, правилъ и уваженія къ старинѣ.
Налетѣвшій порывъ ледяного вѣтра развѣялъ длинную и слегка посѣдѣвшую бороду художника и чуть не унесъ его большую фетровую шляпу, изъ подъ полей которой торчали прядки волосъ; въ молодости эти волосы были скандальной длины, но по мѣрѣ того, какъ росли слава и богатство маэстро, волосы его постепенно укорачивались подъ напоромъ благопристойности.
Реновалесу стало холодно въ этомъ низкомъ и сыромъ мѣстѣ. День былъ ясный и очень холодный, какихъ бываетъ много зимою въ Мадридѣ. Солнце сіяло, небо было голубое, но съ покрытыхъ снѣгомъ горъ дулъ холодный вѣтеръ, который леденилъ землю, придавая ей хрупкость стекла. Въ тѣнистыхъ углахъ, куда не проникали теплые лучи солнца, блестѣлъ еще утренній иней, словно сахарный покровъ. Воробьи, ослабѣвшіе отъ зимнихъ лишеній, попрыгивали по заиндевѣвшему мху, какъ озябшія дѣтки, и отряхивали свои жалкія перышки.
Лѣстница музея напомнила маэстро годы его отрочества. Много разъ поднимался онъ по этимъ ступенямъ, когда ему было шестнадцать лѣтъ, и желудокъ его былъ испорченъ скверными обѣдами у квартирныхъ хозяекъ. Сколько разъ сидѣлъ онъ по утрамъ въ этомъ огромномъ дворцѣ, копируя картины Веласкеса. Эти мѣста вызывали въ его памяти угасшія надежды, цѣлый рой иллюзій, казавшихся ему теперь смѣшными, и тяжелыя воспоминанія о томъ, какъ онъ голодалъ и унизительно торговался, зарабатывая первыя деньги продажей копій съ извѣстныхъ картинъ. Его широкое, полное лицо съ крупными бровями, при видѣ которыхъ робѣли его ученики и поклонники, озарилось веселою улыбкою. Онъ вспоминалъ, какъ являлся тогда въ музей медленною походкою и не отходилъ ни на шагъ отъ мольберта, боясь, какъ бы окружающіе не замѣтили, что подошвы его отстаютъ отъ сапогъ.
Реновалесъ прошелъ черезъ вестибюль и открылъ первую стеклянную дверь. Стукъ колесъ по аллеѣ Прадо, звонки трамваевъ, глухой скрипъ колесъ, крики ребятишекъ, бѣгавшихъ по склонамъ вокругъ музея, однимъ словомъ, весь шумъ внѣшняго міра сразу прекратился. Реновалесъ открылъ вторую дверь, и лицо его, зазябшее на улицѣ, почувствовало ласку теплой атмосферы, полной необъяснимаго жужжанія тишины. Шаги посѣтителей отдавались здѣсь гулкимъ эхомъ, какъ во всѣхъ крупныхъ необитаемыхъ зданіяхъ. Стукъ захлопывавшейся двери гремѣлъ, словно пушечный ударъ, прокатываясь по заламъ сквозь тяжелыя драпировки. Отдушины, прикрытыя тонкими рѣшетками, выпускали въ залу свое невидимое дыханіе. Входя въ музей, публика инстинктивно понижала голосъ, словно въ соборѣ, и глядѣла съ пугливымъ благоговѣніемъ, какъ будто ей внушали страхъ тысячи картинъ на стѣнахъ и огромные бюсты, украшавшіе ротонду и середину главнаго зала.
При видѣ Реновалеса два сторожа въ форменныхъ сюртукахъ вскочили на ноги. Они не знали, кто это, но сразу поняли, что это персона. Лицо Реновалеса было знакомо имъ не то по газетамъ, не то по коробкамъ спичекъ, и соединялось въ ихъ умѣ съ большою популярностью и высокими почестями, воздаваемыми лишь выдающимся людямъ. Но они вскорѣ узнали маэстро. Столько лѣтъ не видали его уже въ музеѣ! И держа въ рукахъ шапки съ золотыми галунами, сторожа съ почтительною улыбкою сдѣлали нѣсколько шаговъ навстрѣчу великому художнику. – «Здравствуйте, донъ Маріано. He угодно ли вамъ что-нибудь, сеньоръ де-Реновалесъ? He прикажете ли позвать сеньора директора?» – Это была преувеличенная почтительность, что-то похожее на смущеніе придворныхъ, узнавшихъ, несмотря на инкогнито, иностраннаго монарха, который неожиданно входитъ во дворецъ ихъ повелителя.
Реновалесъ отдѣлался отъ нихъ рѣзкимъ движеніемъ. Быстрый взглядъ его скользнулъ по большимъ, декоративнымъ картинамъ ротонды, изображавшимъ войны ХѴП вѣка: генералы съ торчащими усами, въ шляпахъ съ перьями, командовали на полѣ сраженія коротенькой палочкой, словно дирижировали оркестромъ; отряды мушкетеровъ исчезали со знаменами на склонѣ горы; цѣлые лѣса копій выглядывали изъ дыма; фонъ картины составляли зеленые луга Фландріи. Эти громкія и безплодныя сраженія были смертельной агоніей той Испаніи, которая пользовалась міровымъ вліяніемъ. Реновалесъ приподнялъ тяжелую драпировку и вошелъ въ огромный средній залъ. Публика, находившаяся въ концѣ зала, выглядѣла при матовомъ и мягкомъ освѣщеніи, словно кукольныя фигурки.
Художникъ шелъ впередъ, еле глядя на картины; онѣ были для него старыми знакомыми, которые не могли сказать ему ровно ничего новаго. Взоръ его скользилъ по публикѣ, не находя въ ней тоже ничего новаго. Казалось, что она составляла необходимую принадлежность музея и не мѣнялась здѣсь уже много лѣтъ. Тутъ были добродушные отцы семейства, объяснявшіе своимъ многочислеынымъ ребятамъ содержаніе картинъ, учительница съ нѣсколькими застѣнчивыми и молчаливыми ученицами, которыя проходили, не глядя, мимо полуобнаженныхъ святыхъ, покоряясь приказу свыше, какой-то господинъ съ двумя священниками, громогласно объяснявшій имъ картины, чтобы показать, что онъ знаетъ въ нихъ толкъ и чувствуетъ себя въ музеѣ, какъ дома, нѣсколько иностранокъ съ поднятой вуалью и съ пальто на рукѣ, перелистывавшихъ каталогъ. У всѣхъ былъ знакомый ему видъ, и всѣ настолько стереотипно выражали свой восторгъ и восхищеніе, что Реновалесу невольно пришла въ голову мысль, не та ли это публика, которую онъ видѣлъ въ послѣдній разъ въ музеѣ.
Проходя по музею, онъ мысленно привѣтствовалъ великихъ маэстро. Съ одной стороны висѣли картины Греко, изображавшія стройныхъ святыхъ, неясные контуры которыхъ на зеленовато-лазоревомъ фонѣ придавали имъ одухотворенный, неземной видъ, далѣе, морщинистыя и смуглыя головы Рибера съ выраженіемъ ужасныхъ страданій и боли. Реновалесъ восхищался этими выдающимися художниками, но держался твердаго рѣшенія никогда и ни въ чемъ не подражать имъ. Далѣе между шнуромъ передъ картинами, и рядомъ витринъ, бюстовъ и мраморныхъ столиковъ на ножкахъ въ видѣ золоченыхъ львовъ онъ натолкнулся на мольберты нѣсколькихъ художниковъ, копировавшихъ картины Мурильо, Это были все ученики Академіи Художествъ или барышни въ скромныхъ платьяхъ стоптанныхъ башмакахъ и старыхъ шляпкахъ. На полотнѣ передъ ними намѣчались голубые плащи Пресвятой Дѣвы и пухлыя фигурки кудрявыхъ ребятишекъ, игравшихъ съ Божественнымъ Агнцемъ. Эти копіи писались на заказъ для благочестивыхъ людей или имѣли хорошій сбытъ въ монастыри и часовни. Работа вѣковъ, дымъ свѣчей и полумракъ въ святыхъ мѣстахъ заставляли всегда скоро тускнѣть яркія краски этихъ картинъ, и легко можетъ статься, что полные слезъ глаза молящихся увидятъ когда-нибудь, что божественныя фигуры оживутъ таинственною жизнью на черномъ фонѣ картинъ, и люди будутъ молить ихъ о сверхъестественныхъ чудесахъ.
Маэстро направился въ залъ Веласкеса. Тамъ работалъ его другъ Текли. Реновалесъ явился въ музей съ исключительною цѣлью посмотрѣть копію, которую венгерскій художникъ писалъ съ картины Las Meninas[1].
За нѣсколько дней передъ тѣмъ, когда Реновалесу доложили въ его роскошной мастерской о приходѣ художника, онъ нѣкоторое время сидѣлъ въ недоумѣніи, глядя на поданную ему визитную карточку. Текли!.. Но вскорѣ онъ вспомнилъ одного пріятеля, съ которымъ часто видѣлся, когда жилъ въ Римѣ двадцать лѣтъ тому назадъ. Этотъ добродушный венгерецъ былъ его искреннимъ поклонникомъ; онъ не обладалъ большимъ талантомъ и замѣнялъ его молчаливымъ упорствомъ въ трудѣ, словно рабочая скотина.
Реновалесъ съ удовольствіемъ увидалъ снова голубые глаза пріятеля подъ рѣдкими, шелковистыми бровями, его выдающуюся въ видѣ лопаты нижнюю челюсть, придававшую ему сходство съ австрійскими монархами, и высокую фигуру, склонившуюся отъ волненія и протягивавшую ему костлявыя руки, длинныя, словно щупальцы.
– О, maestro, caro maestro! – привѣтствовалъ онъ Реновалеса по-итальянски.
Бѣдному Текли пришлось прибѣгнуть къ профессорской карьерѣ, какъ всѣмъ малоталантливымъ художникамъ, у которыхъ нѣтъ силъ заниматься чистымъ искусствомъ. Реновалесъ увидалъ чиновника – артиста въ темномъ, строгомъ сюртукѣ безъ единой пылинки; достойный взглядъ его устремлялся изрѣдка на блестящіе сапоги, въ которыхъ отражалась, казалось, вся мастерская. Въ петлицѣ его красовалась даже разноцвѣтная розетка какого-то ордена. Одна только фетровая бѣлоснѣжная шляпа не гармонировала со строгимъ видомъ государственнаго чиновника. Реновалесъ съ искреннею радостью схватилъ протянутыя руки. Такъ это знаменитый Текли! Какъ онъ радъ повидать стараго пріятеля! Какъ чудно имъ жилось въ Римѣ!.. И Реновалесъ сталъ слушать съ добродушною улыбкою превосходства разсказъ о его жизненныхъ успѣхахъ. Текли былъ профессоромъ въ Будапештѣ и постоянно копилъ деньги, чтобы поѣхать учиться въ какой-нибудь знаменитый музей Европы. Въ концѣ концовъ долголѣтнія мечты его увѣнчались успѣхомъ, и ему удалось пріѣхать въ Испанію.
– О, Веласкесъ! Какой это великій художникъ, дорогой Маріано!
И откидывая назадъ голову, Текли закатывалъ глаза кверху и чмокалъ съ наслажденіемъ губами, словно потягивалъ стаканчикъ сладкаго токайскаго вина своей родины.
Онъ жилъ уже цѣлый мѣсяцъ въ Мадридѣ, работая каждое утро въ музеѣ. Копія его съ Las Meninas была почти окончена. Онъ не ходилъ раньше къ дорогому Маріано, потому что хотѣлъ сразу показать ему свою работу.
He придетъ ли Маріано какъ-нибудь утромъ къ нему въ Прадо? Старый товарищъ, навѣрно, не откажетъ ему въ этомъ доказательствѣ своей дружбы… Реновалесъ попробовалъ было отказываться. Что ему за дѣло до какой-то копіи? Но въ маленькихъ глазкахъ венгерца свѣтилась такая робкая мольба, и онъ осыпалъ великаго маэстро такими похвалами, разсказывая подробно объ огромномъ успѣхѣ, который имѣла картина Реновалеса Человѣкъ за бортомъ! на послѣдней выставкѣ въ Будапештѣ, что тотъ обѣщалъ навѣстить пріятеля въ музеѣ.
И черезъ нѣсколько дней утромъ, когда одинъ господинъ, съ котораго онъ писалъ портретъ, не могъ явиться на обычный сеансъ, Реновалесъ вспомнилъ данное Текли обѣщаніе и отправился въ Прадо. Когда онъ вошелъ въ музей, имъ овладѣло чувство какой-то подавленности и тоски по былымъ годамъ, словно у бывшаго студента, который приходитъ въ университетъ, гдѣ протекла его молодость.
Очутившись въ залѣ Веласкеса, онъ почувствовалъ приступъ религіознаго благоговѣнія. Передъ нимъ былъ художникъ въ истинномъ смыслѣ слова. Всѣ непочтительныя теоріи Реновалеса о мертвыхъ остались за дверью залы. Отъ картинъ Веласкеса, которыхъ онъ не видалъ уже нѣсколько лѣтъ, снова повѣяло свѣжимъ, сильнымъ, неотразимымъ обаяніемъ, вызвавшимъ у него угрызенія совѣсти. Онъ долгое время стоялъ неподвижно, переводя глаза съ одной стороны на другую, словно желая охватить сразу все творчество безсмертнаго художника, а вокругъ маэстро начинался уже шопотъ любопытныхъ:
– Реновалесъ! Реновалесъ здѣсь!
Вѣсть эта распространилась отъ входныхъ дверей по всему музею и прослѣдовала за художникомъ до зала Веласкеса. Группы любопытныхъ отрывались отъ картинъ и глазѣли на этого рослаго, погруженнаго въ свои думы человѣка, который, повидимому, не отдавалъ себѣ отчета въ вызываемомъ его появленіемъ любопытствѣ. Дамы переходили отъ одной картины къ другой и слѣдили однимъ глазкомъ за знаменитымъ маэстро, портретъ котораго онѣ видали много разъ. He вѣрилось какъ-то, чтобы этотъ крупный дѣтина былъ талантливымъ художникомъ и такъ хорошо писалъ дамскіе портреты. Нѣсколько молодыхъ людей подошли къ нему почти вплотную, чтобы поглядѣть на великаго человѣка вблизи, и дѣлали видъ, что разсматриваютъ тѣ же картины, что онъ. Они изучали его внѣшность во всѣхъ подробностяхъ подъ вліяніемъ ученической страсти подражать великимъ маэстро во всемъ. Одинъ изъ нихъ рѣшилъ завязывать галстухъ и отпустить длинные волосы, какъ у Реновалеса, льстя себя тщетною надеждою, что это разовьетъ его способности къ живописи. Другіе досадовали мысленно на отсутствіе на ихъ лицѣ растительности и не возможность отпустить себѣ сѣдую и кудрявую бороду, какъ у знаменитаго маэстро.
Реновалесъ скоро замѣтилъ окружавшую его среду любопытства. Молодые художники, копировавшіе картины, ниже склонились надъ мольбертами, хмурясь и водя кистью медленно и неувѣренно, такъ какъ позади нихъ проходилъ великій маэстро. Новые, приближающіеся шаги заставляли ихъ каждый разъ вздрагивать отъ страха и горячаго желанія, чтобы онъ бросилъ взглядъ на ихъ работу. Реновалесъ догадывался съ нѣкоторымъ чувствомъ гордости о томъ, что шептали эти губы, что говорили эти глаза, то разсѣянно поглядывавшіе на полотно, то внимательно устремлявшіеся на него.
– Это Реновалесъ… Художникъ Реновалесъ.
Маэстро долго глядѣлъ на самаго стараго изъ копировщиковъ; это былъ дряхлый и почти слѣпой старикъ съ большими выпуклыми очками, придававшими ему видъ морского чудовища; руки его дрожали отъ старости. Реновалесъ зналъ этого человѣка. Онъ видалъ его двадцать пять лѣтъ тому назадъ, когда самъ еще учился въ музеѣ; копировщикъ сидѣлъ и тогда на этомъ мѣстѣ и писалъ неизмѣнно копію съ картины Веласкеса Los Borrachos[2]. Если-бы даже онъ ослѣпъ окончательно или картина исчезла, онъ смогъ бы нарисовать ее ощупью. Реновалесъ часто разговаривалъ съ нимъ въ тѣ давнія времена, но бѣдняга, конечно, не имѣлъ теперь ни малѣйшаго понятія о томъ, что знаменитый Реновалесъ, слава котораго гремѣла на весь міръ, былъ тѣмъ самымъ молодымъ человѣкомъ, который не разъ просилъ въ тѣ отдаленныя времена одолжить ему кисть; воспоминаніе объ этомъ молодомъ человѣкѣ даже едва ли сохранилось въ его памяти, окаменѣвшей отъ неподвижности. Реновалесу невольно пришла въ голову мысль о несравненной добротѣ дороднаго Бахуса и его пьяныхъ придворныхъ; эти важныя персоны на картинѣ Веласкеса давали средства къ жизни бѣдному копировальщику, а можетъ-быть и его семьѣ – старой подругѣ жизни, женатымъ дѣтямъ, и внукамъ, которыхъ старикъ содержалъ трудомъ своихъ дрожащихъ рукъ.
Кто-то шепнулъ ему на ухо вѣсть, волновавшую весь музей, и, пожавъ плечами съ нѣкоторымъ презрѣніемъ, бѣдняга оторвалъ отъ раобты свое изможденное лицо.
Значитъ, Реновалесъ здѣсь, знаменитый Реновалесъ! Ну, что же, посмотримъ наконецъ эту знаменитость, это чудо!
И онъ устремилъ на маэстро огромные, словно у чудовищной рыбы, глаза, въ которыхъ сверкалъ за большими очками огонекъ ироніи. «Форсунъ!» Ему приходилось не разъ слышать о роскошной мастерской въ чудномъ дворцѣ, который выстроилъ себѣ Реновалесъ позади парка Ретиро. Всѣ эти богатства были отняты Реновалесомъ, по мнѣнію старика, у такихъ бѣдняковъ, какъ онъ, лишенныхъ протекціи и отставшихъ отъ удачниковъ на жизненномъ пути. Реновалесъ бралъ за картину по нѣсколько тысячъ дуросовъ, тогда какъ Веласкесъ работалъ за три песеты въ день, а Гойа писалъ портреты за пару onzas[3]. Все это было сплошнымъ враньемъ. Модернизмъ былъ въ глазахъ старика лишь дерзкимъ порывомъ молодежи, для которой нѣтъ ничего святого, и проявленіемъ полнаго невѣжества въ искуствѣ со стороны разныхъ дураковъ, вѣрящихъ газетнымъ толкамъ. Единственное, что было хорошаго въ искусствѣ, находилось здѣсь въ музеѣ. И старикъ снова презрительно пожалъ плечами; ироническій огонекъ въ его глазахъ потухъ, и онъ опять сосредоточилъ все свое вниманіе на тысячной копіи съ Los Borrachos.
Видя, что любопытство вокругъ него затихаетъ, Реновалесъ вошелъ въ малый залъ, гдѣ находилась картина Las Meninas. У этой знаменитой картины, занимавшей всю заднюю стѣну зала, сидѣлъ передъ мольбертомъ Текли; бѣлая шляпа его была сдвинута на затылокъ, чтобы дать полную свободу пульсаціи на лбу, нахмуренномъ отъ упорнаго напряженія.
При видѣ Реновалеса онъ поспѣшно всталъ и положилъ палитру на кусокъ клеенки, защищавшій паркетъ отъ пятенъ краски. Дорогой маэстро! Какъ благодаренъ онъ ему за приходъ!.. И Текли показалъ ему свою копію; она отличалась точностью во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ, но чудной жизненности и реальности оригинала въ ней не было совершенно. Реновалесъ одобрительно покачалъ головою, удивляясь терпѣливому и упорному труду этой кроткой, рабочей скотины, которая бороздила почву всегда одинаково ровно, съ геометрическою точностью, но безъ малѣйшаго намека на оригинальность.
– Тебѣ нравится? – съ тревогою спрашивалъ Текли по-итальянски, заглядывая Реновалесу въ глаза и стараясь отгадать его мысли. – Неправда-ли? Неправда-ли? – спрашивалъ онъ съ неувѣренностыо ребенка, который предчувствуетъ обманъ.
Но успокоенный внѣшнимъ одобреніемъ Реновалеса, который искуственно преувеличивалъ его, чтобы скрыть свое равнодушіе, венгерецъ схватилъ маэстро за обѣ руки и прижалъ ихъ кь своей груди.
– Я радъ, маэстро… Я очень радъ.
Онъ не отпускалъ теперь Реновалеса отъ себя. Разъ знаменитый художникъ великодушно согласился посмотрѣть его копію, онъ не могъ отпустить его такъ легко. Они должны были непремѣнно позавтракать вмѣстѣ въ отелѣ, гдѣ жилъ Текли, распить бутылочку Chianti въ память совмѣстной жизни въ Римѣ и поговорить о веселой богемѣ молодости и о товарищахъ разныхъ національностей, которые собирались въ кафе Греко; одни изъ нихъ умерли уже, а остальные разсѣялись по Европѣ и Америкѣ; меньшинство достигло знаменитости, а большинство прозябало на родинѣ въ школахъ живописи, мечтая создать великую картину, которую обыкновенно опережала смерть.
Реновалесъ уступилъ въ концѣ концевъ настойчивымъ просьбамъ венгерца, который пожималъ ему руки съ драматическимъ видомъ, какъ будто отказъ маэстро могъ убить его. Ладно, выпьемъ Chianti и позавтракаемъ вмѣстѣ! А пока Текли кончаетъ свою работу на этотъ день, онъ, Реновалесъ, пройдется по музею и освѣжитъ въ памяти старыя воспоминанія.
Когда Реновалесъ вернулся въ залъ Веласкеса, публики въ немъ уже не было. Одни копировщики сидѣли, склонившись надъ полотномъ. Реновалесъ снова почувствовалъ обаяніе великаго маэстро. Картины привели его въ восторгъ, но глубокая грусть, которою вѣяло отъ всего творчества Веласкеса, не ускользнула отъ глазъ художника. Несчастный донъ Діего! Онъ родился въ самый печальный періодъ нашей исторіи. Его здравый реализмъ долженъ былъ обезсмертить человѣческія формы во всей ихъ прекрасной наготѣ, а судьба забросила его въ такой вѣкъ, когда женщины были похожи на черепахъ, и грудь ихъ была скрыта подъ двойною бронею пышныхъ косынокъ, а мужчины держались чопорно, словно священнослужители, и ихъ смуглыя и скверно вымытыя головы гордо смотрѣли надъ мрачнымъ нарядомъ. Веласкесъ писалъ свои картины съ того, что видѣлъ: въ глазахъ этого міра отражались страхъ и лицемѣріе. Искусственная веселость умирающей націи, которая ищетъ развлеченій въ чудовищномъ и негармоничномъ, выражалась въ увѣковѣченныхъ дономъ Діего шутахъ, сумасшедшихъ и калѣкахъ. Ото всѣхъ этихъ чудныхъ произведеній, внушавшихъ одновременно восторгъ и грусть, вѣяло ипохондріей физически-больной монархіи съ душою, связанною страхомъ и ужасомъ передъ муками ада. Какъ жаль, что великій художественный талантъ ушелъ на увѣковѣченіе періода, который погрузился бы безъ Веласкеса въ глубокое забвеніе!
Реновалесъ думалъ о немъ и какъ о человѣкѣ; сравненіе скромной жизни великаго художника съ княжескимъ существованіемъ современныхъ маэстро вызывало у него угрызенія совѣсти. О, щедрость королей и покровительство ихъ искусству, о которыхъ многіе говорятъ съ такимъ восторгомъ, оглядываясь на былые вѣка! Реновалесъ думалъ о флегматичномъ донѣ Діего и его жалованьѣ въ три песеты, которое тотъ получалъ всегда съ задержкой въ качествѣ придворнаго художника, о его славномъ имени, фигурировавшемъ въ спискахъ придворнаго персонала среди шутовъ и парикмахеровъ, о званіи королевскаго слуги, которое заставляло его заниматься экспертизой строительныхъ матеріаловъ ради хотя бы частичнаго улучшенія своего положенія, объ ужасныхъ униженіяхъ въ послѣдніе годы его жизни, когда онъ добивался ордена Святого Іакова и отрицалъ передъ Совѣтомъ Орденовъ, что онъ получаетъ деньги за свои картины, словно это было преступленіемъ, утверждая съ подобострастною гордостью, что онъ слуга короля, какъ будто эта должность была выше званія художника… Какъ счастливо живется сравнительно съ этимъ въ наши времена! Да будетъ благословенна революція въ современной жизни, облагородившая художника и поставившая его подъ покровительство публики – безличнаго властелина, который предоставляетъ создателю красоты полную свободу и слѣдуетъ за нимъ въ концѣ концовъ по новымъ путямъ! Реновалесъ поднялся въ центральную галлерею, чтобы взглянуть на другой предметъ своего восхищенія. Картины Гойа заполняли большое пространство на обѣихъ стѣнахъ галлереи. Съ одной стороны висѣли портреты королей бурбонской династіи изъ періода упадка ея; тутъ были головы монарховъ и принцевъ крови подъ тяжелыми бѣлыми париками и портреты женщинъ съ пронизывающимъ взглядомъ, безкровными лицами и прическами въ видѣ башенъ. Жизнь обоихъ великихъ художниковъ – Гойи и Веласкеса совпала съ нравственнымъ упадкомъ двухъ династій. Залъ великаго Діего былъ полонъ стройныхъ, костлявыхъ блондиновъ, съ монастырски-изящною внѣшностью и болѣзненною блѣдностью, съ выступающею нижнею челюстью и выраженіемъ страха и сомнѣнія за спасеніе своихъ душъ. Здѣсь въ галлереѣ красовались портреты тучныхъ и заплывшихъ жиромъ монарховъ съ огромными вытянутыми носами, которые, казалось, были связаны таинственнымъ образомъ съ мозгомъ и тянули его внизъ, парализуя его работу; толстыя нижнія губы ихъ некрасиво отвисали, свидѣтельствуя о чувственномъ темпераментѣ и бездѣятельномъ образѣ жизни; глаза свѣтились животнымъ спокойствіемъ и равнодушіемъ ко всему, что не затрагивало непосредственно узкаго эгоизма. Монархи австрійской династіи, нервные, одержимые лихорадкой безумія, ищущіе чего-то, скакали на театральныхъ коняхъ, на фонѣ мрачныхъ пейзажей, замыкавшихся на горизонтѣ снѣжными вершинами Гуадаррамы, печальными, холодными и неподвижными, какъ душа испанскаго народа. Бурбоны, спокойные и жирные, стояли съ сытымъ видомъ, думая лишь о предстоящей охотѣ или о домашнихъ интригахъ, которыя приводятъ къ ссорамъ и сварамъ въ семьѣ, и не замѣчая бурь, свирѣпствующихъ за Пиринеями. Первые были окружены міромъ идіотовъ съ животными лицами, мрачныхъ крючкотворовъ и инфантъ въ пышныхъ нарядахъ съ ребяческими физіономіями, словно у фигуръ Богородицы на алтарѣ. Вторые находились въ веселомъ и славномъ обществѣ народа, одѣтаго въ яркіе цвѣта – въ красные суконные плащи и кружевныя мантильи; волосы женщинъ сдерживались красивыми гребенками, головы мужчинъ были покрыты шапками; въ грубыхъ развлеченіяхъ и пирушкахъ развивался и созрѣвалъ героизмъ этого народа. Вторженіе чужестранцевъ расшевелило испанскій народъ и заставило его выйти изъ періода дѣтства. Тотъ самый великій художникъ, который изображалъ въ теченіе многихъ лѣтъ невинно безсознательную жизнь щегольского народа, веселаго и наряднаго, словно хоръ въ опереткѣ, писалъ его впослѣдствіи съ навахами въ рукахъ, атакующимъ съ иеобычайною ловкостью дикихъ мамелюковъ, растаптывающимъ этихъ египетскихъ центавровъ, закоснѣвшихъ въ сотнѣ сраженій, умирающимъ съ театральною гордостью при тускломъ свѣтѣ фонаря въ мрачныхъ стѣнахъ Монклоа подъ ружейнымъ огнемъ палачей – завоевателей.
Реновалесъ не могъ оторвать глазъ отъ трагическаго духа, которымъ вѣяло отъ послѣдней картины. Лица палачей, прижатыя къ прикладамъ ружей не были видны; солдаты были слѣпыми исполнителями судьбы, безъимянною силою. А противъ нихъ возвышалась груда окровавленныхъ и бьющихся въ агоніи человѣческихъ тѣлъ. Въ тѣлахъ мертвыхъ виднѣлись красныя дырки, окруженныя кусками мяса, вырваннаго пулями; живые стояли, скрестивъ руки на груди и бросая убійцамъ вызовъ на языкѣ, котораго тѣ не могли понять, или покрывъ лицо руками, какъ-будто это инстинктивное движеніе могло предохранить ихъ отъ пуль. Цѣлый народъ умиралъ здѣсь, чтобы возродиться вновь. А рядомъ съ этою ужасною и геройскою картиною скакалъ на другой сосѣдней картинѣ Палафоксъ Сарагосскій съ изящными бакенбардами и залихватскимъ видомъ, въ формѣ генералъ капитана; онъ напоминалъ чѣмъ-то народнаго вожака; одна его рука была въ перчаткѣ и держала кривую саблю, другая сжимала поводья маленькой, пузатой лошади.
Реновалесу пришло въ голову, что искусство, подобно свѣту, принимаетъ окраску и блескъ тѣхъ предметовъ, съ которыми соприкасается. Жизнь Гойи пришлась въ бурный періодъ исторіи; на глазахъ у него воскресла душа испанскаго народа, и творчество его отразило воинственную жизнь и геройскій подъемъ духа, которыхъ тщетно было искать въ картинахъ другого генія, связаннаго съ однообразіемъ придворной жизни, не знающей иного нарушенія кромѣ вѣстей о далекихъ войнахъ и безполезныхъ и позднихъ побѣдахъ, которыя вызывали на родинѣ не восторгъ, а скорѣе лишь холодныя сомнѣнія.
Реновалесъ повернулъ спину дамамъ Гойи съ прелестными губками, напоминающими розовые бутоны, съ прическами въ видѣ чалмы и въ платьяхъ изъ бѣлаго батиста. Все его вниманіе сосредоточилось на одной обнаженной фигурѣ, которая, казалось, затмевала блескомъ своего тѣла всѣ ближайшія картины. Художникъ долго глядѣлъ на нее вблизи, опершись на перила и почти касаясь полотна полями своей шляпы. Затѣмъ онъ медленно отступилъ назадъ, не спуская съ нея взгляда, и опустился на скамью противъ картины.
– Обнаженная Гойи! Обнаженная!
Онъ говорилъ вслухъ, самъ того не замѣчая, какъ будто слова его были выразителями бурнаго потока мыслей, нахлынувшихъ въ его голову; выраженія его восторга непрерывно мѣнялись въ зависимости отъ характера воспоминаній.
Художникъ съ наслажденіемъ глядѣлъ на это обнаженное тѣло, граціозно-хрупкое и блестящее, словно внутри его горѣло пламя жизни подъ перламутровою оболочкою. Крѣпкія груди, напоминающія выпуклостью чудныя магноліи, завершались блѣдно-розовыми, закрытыми бутонами. Легкая, еле замѣтная тѣнь затмевала половую тайну. Свѣтъ бросалъ блестящія пятна на круглыя, нѣжныя колѣни, а отъ нихъ шла опять легкая тѣнь къ маленькимъ, розовымъ, дѣтскимъ ногамъ съ изящными пальцами.
Это была маленькая, граціозная и пикантная женщина, испанская Венера; въ ней было какъ разъ столько полноты, сколько требовалось для покрытія мягкими округлостями стройной и изящной фигурки. Блестящіе глаза съ задорнымъ огонькомъ не гармонировали съ неподвижностью взгляда; на граціозныхъ губкахъ играла еле замѣтная, но вѣчная улыбка; на щекахъ, локтяхъ и ступняхъ ногъ розовый тонъ былъ прозраченъ и влажно-блестящъ, какъ у раковинъ, открывающихъ свои чудно-окрашенныя внутренности въ таинственйыхъ глубинахъ моря.
– Обнаженная Гойи! Обнаженная!
Реновалесъ пересталъ повторять эти слова вслухъ, но его мысли и взглядъ не отрывались отъ картины, и отражались въ улыбкѣ на его губахъ.
Онъ не былъ теперь одинъ. Время отъ времени между нимъ и картиною проходили взадъ и впередъ группы громко разговаривавшихъ любопытныхъ. Деревянный полъ дрожалъ подъ тяжелыми шагами. Былъ полдень, и каменщики съ сосѣднихъ построекъ воспользовались часомъ отдыха, чтобы заглянуть въ эти залы, словно это былъ новый міръ, съ наслажденіемъ вдыхая теплый, нагрѣтый воздухъ. Они оставляли на полу слѣды известки, подзывали другъ друга, чтобы подѣлиться впечатлѣніями передъ какою-нибудь картиною, выказывали большое нетерпѣніе въ желаніи охватить глазами сразу весь музей, восторгались воинами въ блестящемъ вооруженіи или сложной военной формой прежнихъ временъ на картинахъ. Тѣ изъ каменщиковъ, которые были поживѣе, служили своимъ товарищамъ проводниками и нетерпѣливо гнали ихъ дальше. Вѣдь, были-же они здѣсь наканунѣ! Скорѣе впередъ! Имъ еще много оставалось посмотрѣть. И они бѣжали по направленію къ внутреннимъ заламъ, волнуясь отъ любопытства, какъ люди, которые только что ступили на новую землю и ждутъ, что передъ ними появится вдругъ что-нибудь особенное.
Среди этого галопирующаго простодушнаго восторга проходили также группы дамъ – испанокъ. Всѣ онѣ относились одинаково къ картинамъ Гойи, словно выслушали предварительно одинъ и тотъ же урокъ. Онѣ переходили отъ картины къ картинѣ, разсуждая о модахъ прежнихъ временъ и нѣсколько завидуя даже дамамъ въ пышныхъ юбкахъ, широкихъ мантильяхъ и высокихъ прическахъ. Но лица ихъ вскорѣ принимали серьезное выраженіе; онѣ презрительно сжимали губы и быстрыми шагами удалялись въ глубь галлереи. Инстинктъ во время предупреждалъ ихъ объ опасности. Ихъ безпокойные глаза еще издали больно и непріятно поражались наготою на полотнѣ; онѣ чуяли присутствіе знаменитой красавицы, еще не видя ея, и проходили мимо картины, не оборачиваясь, со строгимъ и чопорнымъ видомъ – точно на улицѣ, когда пристаютъ нахалы – не желая видѣть сосѣднихъ картинъ и не останавливаясь до сосѣдней залы Мурильо.
Это была ненависть къ красотѣ, вѣковое христіанское отвращеніе къ Природѣ и истинѣ, протестовавшія инстинктивно противъ того, что подобныя гадости терпятся въ общественномъ зданіи, населенномъ святыми, королями и аскетами.