Post-scriptum (1982-2013)

1984

27 марта, дома

О-ла-ла! Какой ужасный день был вчера! Придя домой, я намеревалась объяснить Саре^[59], что хочу заниматься Лу самостоятельно, ввиду того, что у меня нет больше работы, и хочу, чтобы мой дом был моим домом, а не местом, куда я боюсь возвращаться. Бедная Сара, я предложила ей остаться до июля, если сейчас трудно что-либо менять. Она славная девушка, но она сделалась посредником между мной и Кейт и ее доверенным лицом, а это уже чересчур. Из-за нее у меня создалось впечатление, что я отстранена, а мне хочется быть в гуще событий. Все эти звонки с сообщением о том, что происходит с Кейт и Шарлоттой, мне не по душе, в особенности если я пропускаю самое интересное и только плачу по счетам. Короче говоря, все это меня отнюдь не радует, и действительно, мне хочется, вернувшись домой, пообщаться немного с девочками.

Я очень взволнована. «Кейт – одна из самых одаренных учениц в классе». Я привожу слова мадам Сёра, сказанные ею на профсоюзном собрании на улице Сен-Рок, «редкий талант», я думаю, она без проблем перейдет на второй год обучения. Талант! О, я так рада и так горда. Наконец-то она нашла свое занятие, она одарена и занимается. Я вся сияю от гордости и уже рассказала о ее блистательных результатах преподавателю в старом лицее – заведении симпатичном, но губительном для человека талантливого. Господи, только бы все шло как сейчас, если она продолжит в том же духе, то когда-нибудь сможет стать новым Сен-Лораном. Я знала, что ей просто-напросто необходима мотивация, и она совершит чудеса. Даже если это продлится недолго, ощущение, не покидающее меня весь сегодняшний вечер, прекрасно, ей всего-то 17 лет, и у нее будет свой собственный успех.

Я не без оснований сердилась на Шарлотту: она принесла табель с плохими оценками. Она слишком часто засиживалась допоздна с подружками и теперь должна взять себя в руки. Я знаю Шарлотту: если она не самая любимая, она может плюнуть на все. Я была к ней излишне сурова, к тому же она пропустит два месяца в школе, снимаясь в фильме с Катрин Денёв, так что сейчас не время сходить с орбиты.

* * *

На подбор актеров для фильма «Пиратка» Жак Дуайон пригласил Марго Капелье – лучшего директора по кастингу во Франции. О том, чтобы девочку играла Шарлотта, не могло быть и речи, для Сержа это было бы невыносимо. И вот Марго показала нам фотографии Лор Марсак, получившей эту роль, попутно спросив, не знаем ли мы, случайно, девочку или мальчика, которые смогли бы сыграть ребенка Катрин Денёв в фильме «Слова и музыка» Эли Шураки. Речь шла о девочке, страдающей из-за развода родителей, и я подумала, что Шарлотта справилась бы великолепно, я даже считала, что это хорошая идея – сняться в фильме еще юной, это позволило бы ей быть на виду и, быть может, понравиться людям этой профессии в то самое время, когда она, без сомнения, попадет на первые страницы журналов из-за «Lemon Incest»^[60] со своим отцом Генсбуром, а я знала, что это вызовет скандал. Я думала, что ей легче будет избежать его, если она будет, ко всему прочему, актрисой, а не просто появится на обложке «Пари-матч» как я в свое время в связи с песней «Я тебя люблю… Я тебя тоже нет», в противном случае она будет просто чьим-то «ребенком». Не помню, чтобы Серж давал мне прослушать «Lemon Incest» или прочитал слова песни, во всяком случае, я знала, что это была его излюбленная манера – превозносить Шарлотту до небес, демонстрируя свою любовь. Так он, в конце концов, делал с Бардо, со мной, с Бамбу: он, такой робкий, не мог обнять ее просто так, разве что для фото или для фильма.

Я вспоминаю, как мы с Шарлоттой встретили Катрин Денёв, когда она направлялась в банк, чтобы открыть для Шарлотты счет. Денёв, выйдя из машины, поинтересовалась, почему у Шарлотты немного подавленный вид; я сказала: «Серж хочет снимать с ней фильм в августе – сентябре, и она нервничает, поскольку пропустит месяц в школе, но Сержу нельзя этого говорить», и она ответила: «Но Серж не может так поступить с Шарлоттой, она не только триместр себе испортит, но и весь год!» – и вызвалась позвонить Сержу и попросить его перенести съемки на более ранний срок. Разумеется, я сказала: «Нет, нет, нет, я сама это сделаю»; я позвонила Сержу и сказала: «Ты не можешь так поступить с Шарлоттой, она не только триместр себе испортит, но и весь год», и он перенес съемки, чтобы Шарлотта не пропускала занятий!

* * *

8 апреля, день рождения Кейт

Мы с Кейт в Восточном экспрессе. Нам так весело, поездка стала подарком для нас обеих. В поезде она задула свечки вместе с каким-то типом, который сыграл «С днем рожденья тебя» на пианино. Она была красива, очень красива. А я была горда. Восточный экспресс идет с опозданием из-за забастовки в Италии, так что пропал наш обед в «Мадонне»^[61].

Умираем от жары в купе люкс. Наверное, какие-то неполадки в котле, который отапливается углем. Кейт заснула – белая лилия, святая. Как бы мне хотелось, чтобы мой чертов фотоаппарат работал. Я никудышный фотограф. Везу с собой только разбитый поляроид и movie camera^[62] для съемок под водой – будет превосходно, если мы свалимся в канал! Есть еще мой Pentax, но нет пленки, так что никаких фото по случаю дня рождения, останутся только воспоминания!

Мы опять говорили о Саре. Она либо: а) испорченная, б) наивная. А может, неудавшаяся актриса? Она рассказывает, что я сумасшедшая. Хороша, ничего не скажешь! Боюсь, что она это делает с досады, а я еще из милости оставляю ее у нас до июля – подумать только! Она уже начинает жаловаться Кейт на то, что я снимаюсь. Кейт меня понимает, она говорит, что Сара пытается настроить моих собственных детей против меня. Я знаю только одно – что это очень обидно, но я не позволю таким образом испортить мне отдых с Кейт.

Итальянский пейзаж великолепен, краски зеленые, терракотовые. Я думаю, как бы мне заснять Кейт спящей. Она такая красивая без макияжа, само совершенство.

* * *

Я ничего не писала о съемках «Пиратки», наверное, потому, что у меня не было времени – настолько работа была увлекательной, а диалоги, которые нужно было учить наизусть, очень длинные. Я думаю, в этой картине я сыграла лучше всего. Как всякий режиссер-постановщик, Жак умеет перевоплощаться – на этот раз он перевоплотился в женщину, в Марушку Детмерс. В самом начале я была Альмой, женой. У Жака появилась идея пригласить моего брата сыграть моего мужа, потом у него возникла идея относительно Изабель Аджани, и уже не я играла Альму. Жак дал мне понять, что для фильма заполучить Аджани – это, что ни говори, большой подарок; так я стала играть Пиратку, а Аджани – Альму. В последний момент Аджани, которая потребовала, чтобы фильм снимался в черно-белом варианте и главным оператором был Нюиттен, ушла с картины и уехала в Южную Америку. Анн-Мари Берри предложила молоденькую девушку, которая играла у Годара, – Марушку; я вернулась к своей роли, потому что Марушка была моложе меня, и в итоге актерский состав выглядел так: супружеская пара – Эндрю и я, Пиратка – Марушка, Филипп Леотар и загадочный ребенок – Лора Марсак. Мы все погрузились на паромное судно и отбыли в Англию; съемки, все дни в течение месяца, были самыми волнующими, в которых я когда-либо принимала участие, планка стояла очень высоко, я не имела права сыграть плохо. Я вспоминаю, как в конце фильма я вывихнула руку на лестничной клетке, когда бросаюсь к девочке, стреляющей в меня из револьвера, и с облегчением принимаю смерть на руках у Марушки, которая тащит меня до самой двери.

Фильм был отобран в конкурсную программу Каннского фестиваля, освистывать его начали уже с заглавных титров, мой бедный брат присутствовал на показе для прессы, мне позвонили в «Карлтон», чтобы спросить, в курсе ли я, и я подумала: «Черт, может, Эндрю как раз сейчас плывет в Англию, ведь я ему сказала, что с Жаком, которым все восторгаются, он ничем не рискует!» Похоже, когда мы с Марушкой обнимались, люди напевали вполголоса мелодию из рекламы Dim^[63]: «Да да дада да да». Черт побери… Мы с Жаком больше волновались за Лу, у нее передние зубки врезались в десны, когда она упала на лестнице в доме на улице Ла-Тур, мы оспаривали друг у друга возможность вернуться в Париж, чтобы заняться ею, и я победила. Я нашла мою бедную Лу сосущей печенье Lu своим прекрасным ротиком, из которого исчезли красивые белые зубки. Специалист на Данфер-Рошро^[64] мне сказал: «Уж не знаю, что вы такое делаете с вашими детьми в субботу, если в воскресенье у них уже нет зубов! Возможно, они вылезут снова». И они вылезли! Вылезли в Каннах, там мы спрятали малышку Лу в нашем люксе в «Карлтоне» с Шарлоттой и Лолой. На премьере Шарлотта была в платье балерины, которое я купила у Репетто, мы выглядели очень респектабельно и были готовы ко всему – к воплям и свисту во время демонстрации фильма. Все приготовились колотить дамской сумочкой разбушевавшихся противников фильма, но все прошло спокойно. Пожалуй, лучше всего я выступила в роли защитницы фильма на пресс-конференции. Это был единственный раз, когда женщины переходили на другую сторону улицы, чтобы шепнуть мне на ухо: «Спасибо за «Пиратку»!» Трогательно!^[65]

1985

Январь, воскресенье вечером (по поводу декабря 1984 г.)

У меня сжалось сердце, когда я сказала «до свидания». Это было так тяжело и мучительно, что мне захотелось обнять себя за плечи. Я села в такси. Я не хотела, чтобы Лу видела, что я плачу, и я постаралась выглядеть веселой, но мне будет так не хватать этого ангелочка. Полчаса назад я приехала, чтобы поговорить с тобой о них. Милый Жак был, как всегда, спокоен и мудр. Я бываю с ним несправедлива, я то люблю его, то не люблю, и одно так быстро сменяется другим, что я даже не успеваю этого заметить! Я не могу жить без моих детей, не могу пойти посмотреть фильм, погулять в парке или уехать на неделю отдохнуть без них, это никуда не годится, но это так. Любой пляж без Кейт, Шарлотты, а теперь и без Лу ничего не стоит, ничто меня не веселит, никакая ванная комната, если мы не играем там в больницу и другие игры, равно как и сотни гостиничных номеров, где я была, потому что я не могу жить без общества моих детей. Прощания в аэропортах, когда вцепившиеся в меня пальчики Шарлотты разжимались, и она, проведя уик-энд со мной, уезжала потом с Сержем. О, дети, дети! Даже ужасный подростковый кризис Кейт – я отдаю себе отчет в том, что она сама, ее жизнь занимают меня больше, чем что-либо другое, даже если ее поведение вызывало у меня негодование и безумную ярость. Дорогая Шарлотта, я была бы так счастлива закрыться с тобой в купе поезда, идущего в Константинополь! Неважно, при каких обстоятельствах, она ведь такая тонкая и наблюдательная, как бесценный cartoonist^[66], она замечает все; как сказала мне Сэми Фрей, она утонченная и изысканная, как зебра!

Моя обожаемая Кейт, прошедшая через все, я без ума от нее, как если бы мы были сестры, – я пишу «сестры» с большой опаской! Я знаю, что это уловка, но я принимаю любовь ревнивую, чувство соперничества и желание сопротивляться, ощущение предательства и невообразимую нежность. Тогда, может быть, не сестры, а любовники… С Шарлоттой влюбленность совсем иного рода. Это любовь-восхищение, мне повезло, что она выбрала меня, потому что я знаю ее вкусы, ее чувство юмора, многое она унаследовала от Сержа. Им обоим свойственна вера в себя… Иногда мне кажется, что она появилась на свет еще до меня. Ее любовь ничего не требует взамен. Я горда тем, что они любят меня, если любят. Шарлотта очень авторитарна и ревнива, я прекрасно понимаю, она хочет безраздельно царить в сердце того, кто рядом с ней, будь то Серж, Жак, Лола, Лу, Мунга. Она – единственная в своем роде. А Кейт поистине щедра. Кейт готова делить Шарлотту, она не ревнует ее к Сержу, она просто считает несправедливым, что в душе у Сержа для нее нет места.

Я должна была бы написать им все это, вместо того чтобы выговариваться в дневнике! Но это помогает мне держаться, когда мне их не хватает. Дорогая малышка Лу, удаляющаяся от меня семенящими шажками, какой необходимой и поистине драгоценной стала она для меня за короткое время! Два года – и я уже не представляю себе жизни без нее!

Должна сказать, что исполнение Шарлотты проникнуто сильным чувством, – редкая удача в фильме Шураки. Это актриса поразительной точности, правды жизни, необычайной эмоциональности, она отдает всю себя, ее красота, как мне кажется, индивидуальна. Она зачаровывает, от нее невозможно оторвать взгляд, когда она улыбается – ты плачешь. У меня впечатление, что я не имею никакого отношения к ее самобытному таланту. Я ни капли не слащава, я реалистка. Ты видишь ее – и тебе хочется узнать о ней больше. В ее глазах есть тайна – вот что делает ее такой притягательной. В ней больше очарования, чем в любом другом ребенке из тех, кого я знаю. Я знаю ее в жизни, но это подтверждает и экран. Она не обязана этим никому, в ней есть тайна, и эта тайна принадлежит только ей – человеку очень достойному и отважному.

Теперь, когда все это произошло с Шарлоттой, а я думаю, о господи, и с Кейт, – это чересчур. Шарлотта уже обласкана Сержем, плюс ее диск, плюс комплименты, бушующие вокруг этого фильма и будущих фильмов… В какой-то момент я испугалась, что поступила неделикатно, отправив Шарлотту на прослушивание: я хотела компенсировать ей то, что она не получила роль в «Пиратке». Кейт такая взрослая, у нее своя жизнь, дружок и завидная свобода, я боялась, как бы Шарлотта не почувствовала себя обделенной. Теперь счет равный.

Я рада, что успех Шарлотты не связан с Сержем. Это значит, что у нее есть своя собственная ценность, вне зависимости от того, привлекает он ее для создания своих дисков и фильмов или нет. Сознание того, что она уже что-то собой представляет, без его вмешательства, придаст ей уверенности. А когда она состарится, все станут думать, что ему повезло, что он ее заполучил; мне тоже отчасти хотелось бы так думать. Не быть обязанным своим успехом таланту других людей и не бояться быть неинтересной, если этих людей больше не будет рядом с тобой. Это не вполне обо мне, но все же немного и обо мне.

Я стала волноваться за Кейт, когда она попросила меня прийти на ее дефиле 17 декабря. 14-го она еще не была уверена, что ее отберут для участия в нем, но, поскольку это был мой день рождения, я попросила Патриса Шеро отпустить меня днем 17-го, и он, вот ангел, согласился. На самом деле я просила из-за Кейт, но в тот же вечер была премьера у Шарлотты, и мы пошли туда тоже. Так вот, только придя в демонстрационный зал, я поняла, насколько престижно участие в этом конкурсе, где Кейт была самой юной. Это было очень волнующе, финансировали мероприятие Соединенные Штаты, Италия, Испания, Франция и Япония совместно с Air France. Кейт взяли в последнюю минуту. Poor^[67] Кейт очень нервничала, я бы тоже нервничала на ее месте. Сказать по правде, я была просто ослеплена, когда увидела манекенщицу Кейт, ступившую на подиум, и услышала, как объявили: «Presenting^[68] Франция, номер 31, Кейт Барри». Я едва не лишилась чувств, увидев платье Кейт из кожи и муслина. Шикарно, оригинально, просто и элегантно. Скажу честно, я думаю, это лучшее, что было у французов, и я бы проголосовала за то, чтобы ей дали первое место. Мы с моей мамой, которая тоже пришла, чувствовали себя как владельцы скаковой лошади. 300 других студентов продемонстрировали свои платья, и жюри покинуло зал, чтобы посовещаться.

Я поняла, насколько это редкая и необыкновенная удача – быть избранной среди десяти претендентов. Мама с недоверчивостью относилась к вкусам жюри, поскольку они энергично аплодировали только один раз – платью на бретельках из шотландки, не сказать чтобы безумно привлекательному! Кейт умирала от страха. Я услышала, как председатель профсоюза, Марк Боан, сказал: «Давайте будем свободны от комплексов». Они победили в конкурсе в прошлом году, и я поняла, что в этом году победителем тоже будет француз. Прошло пятнадцать минут, я была уверена, что победит Кейт. Потом я увидела мадам Сёра. Я умоляла ее сказать мне о Кейт, она объяснила, что нет, победительница не она, но это ничего не решает, она фаворитка у Марка Б. Я очень расстроилась из-за Кейт, и мне стало совсем грустно, когда я увидела победителя – эту ужасную шотландку! Худшее американское творение было выбрано представлять Соединенные Штаты, какая-то уродливая штуковина а-ля Курреж^[69] с носками в придачу. Единственная удачная вещица была у японки, но создательница была такая маленькая, что фотографам приходилось вставать на колени, чтобы ее сфотографировать.

* * *

18 января

По приезде в Вену^[70], едва самолет приземлился, я попала в прошлое пятилетней давности. Ты, Ава, я, ждущая Сержа по ту сторону заграждения, за стеклом; я смотрю, как он идет ко мне. Милая Ава, ты преследуешь меня здесь, на каждой улице, я боюсь услышать звук наших шагов, увидеть твою тень или мою, потому что мне иногда кажется, что я призрак, проскальзывающий через створчатые двери до такси, бегущий по коридорам. Я даже спрашиваю себя: как, я вспоминаю о себе, которая вспоминает о тебе, дистанция во времени кажется мне слишком большой, а детали такие точные, что я с подозрением отношусь к собственным воспоминаниям. Вчера вечером мной овладело желание увидеть больницу, я стояла в этом дворе, я вышла из такси перед знакомой калиткой – кажется, это была вторая дверь направо? Если я сейчас открою дверь, то дальше поднимусь по лестнице?

Увижу ли я на первом этаже того безумного человека, который привел меня в ужас, когда я вышла из твоей палаты? Было уже очень поздно, и я искала служебную лестницу. Прежде чем попасть туда, я взбираюсь по лестницам, разум говорит мне «нет, не открывай дверь, не заходи», а ноги сами несут меня по ступенькам, они отказываются повиноваться разуму, ладони толкают створки дверей, в голове звучит «нет», и я уже начала надевать сапоги, направляясь к умывальникам, еще немного – и я бы тебя увидела. Вчера вечером я остановила кричащую память, я не стала подносить ладони к воде, не стала толкать последнюю дверь, но сегодня вечером я смогу войти, быть может, я не смогу сопротивляться. Вчера вечером я тебя видела, а потом я стерла тебя, видела твою шею, как у Марии-Антуанетты, твои красные, в лентах, волосы, я стерла тебя, я думала о чем угодно, прокручивала в голове выученный текст роли, я отталкивала тебя, но я знала, что должна вернуться, меня манит ужас, как манит вода того, кто боится утонуть, но в глубине души я жду, чтобы Жак, Лу и Мими^[71] уехали. У меня свой собственный призрак.

Вчера поздним вечером мы с Жаком и малышкой Лу отправились на поиски ресторана, я не знаю ничего, кроме Sacher, Demel или каких-нибудь coffee bars^[72].

Мы бродили по холоду, и тут Жак находит китайский ресторан. «О боже, ну не для того же мы приехали в Вену, чтобы есть палочками!» И мы ушли, в надежде отыскать какую-нибудь местную экзотику; в конце концов Жак увидел затрапезного вида неоновую вывеску ресторана венгерской кухни. Когда мы открыли дверь «Погребка Марты», до нас донесся пугающий звук лифта, еще больше нас напугало то, что внутри играл настоящий оркестр! Мы прошли мимо пустых столиков, отделенных друг от друга перегородками, смотрящих в просторный зал, где было много пластика и украшений, оставшихся еще с Нового года. Было впечатление, что мы попали в какой-то шпионский фильм, все лица казались вышедшими из «Третьего человека»^[73], предатели и двойные агенты весь вечер мелькали у нас перед глазами; а еще там была толстая дама в коротком платье, с пышным бюстом, в высоких сапогах на молнии и в меховой шапочке, как у английского солдата караульной службы, в большой красной руке она держала маленькую дамскую сумочку на цепочке. У нее было отвратительное лицо и блуждающий взгляд, своего места она, похоже, не имела и время от времени подсаживалась к невысокому мужчине, с которым пришла, а потом и к хозяину заведения с мерзким лицом, который принес мне Лу и с раздражением спросил, говорю ли я по-немецки; я ответила, что, судя по тому, что он хочет мне сказать, в этом нет необходимости! Дама в меховой шапочке в самом начале дала Лу пластиковый цветок мака, и наша романтичная крошка оторвала головку от стебля, да так и ходила по залу с листочками и торчащим из кармашка стеблем, а дама, как престарелая Офелия, прохаживалась по залу с потерянным взглядом и с маковым цветком в руках. Оркестр играл задорную русскую музыку, в то время как шайка потенциальных гангстеров входила и выходила, в какой-то момент их оказалось двадцать пять человек сразу, как на свадьбе в духе Аль Капоне, потом они все ушли, с таинственным видом, ничего не съев. Какой-то человек в пиджаке держал руку за пазухой, у него был вид мелкого бандита, высматривающего своего boss^[74], я была уверена, что он носит с собой ствол, атмосфера была как за железной решеткой, но все это, без сомнения, оставило у Лу самые веселые воспоминания о Вене. Безумная музыка, шесть красных рыбок в бассейне, полно какой-то публики, а Лу прогуливалась от столика к столику, щедро аплодировала оркестру и кричала «браво» без чьей-либо подсказки. Даже Жак находил это забавным, а он не был в слишком веселом расположении духа, его мать весело болтала о преимуществах и недостатках карпа. Он пахнет тиной – таков был ее вердикт. Жак то и дело удивленно вскидывал брови, вспоминая о себе в столь юном возрасте – в два года он не очень-то веселился, и с тех пор мало что изменилось – и о своей боязни большого колеса, которое он видел на ярмарке, когда был мальчишкой. Может, поэтому его теперь мучают кошмары, а мое предложение пойти посмотреть на большое колесо из «Третьего человека» их спровоцировали. На обратной дороге все обращали внимание на малышку Лу в ее новом австрийском плаще из плотной шерсти и красной шапочке, вышагивающую по заснеженным улицам, будто заводная кукла. Господи, она такая забавная, такая живая, и не очень-то послушная. Жак ее немного побаивается.

* * *

После «Пиратки» меня посетил Патрис Шеро в Нормандии, где я снималась в фильме «Leave All Fair» («Пусть все будет честно») по роману Кэтрин Мэнсфилд с сэром Джоном Гилгудом. Он предложил мне сыграть в «Мнимой служанке» Мариво, но я никогда не играла в театре во Франции; вначале я подумала, что это экранизация, я обожаю «Раненого человека», мысль же о пьесе привела меня в изумление. Шеро был так обворожителен, что мне никак не хотелось его отпускать, позволить ему вернуться в Париж на своем BMW; я сказала, что прочту и подумаю. Но в глубине души для меня вопроса не было. Я спросила: «Мари Во хорошая писательница?» Он был так любезен, что не стал меня поправлять, я знала, что сниматься будет Мишель Пикколи, но все-таки принялась читать пьесу, ничего не поняла, к тому же после «Я тебя больше не люблю» я с трудом могла бы увидеть себя в роли Шевалье, а тут Графиня… Словом, я сказала Шеро, что об этом не может быть и речи, и выложила ему все свои доводы. Первый: по мнению Дуайона, графы и графини – эти роли всем уже осточертели, интересны роли слуг. Шеро ответил: «Не проблема!» – он уже ставил «Мнимую служанку» в таком ключе, но в этот раз решил изменить угол зрения. Серж мне сказал: «У тебя нет сцен с Пикколи»; я сказала об этом Патрису, и он ответил: «Не проблема! Возможно, он будет мелькать везде». Я ему сказала, что дело не пойдет из-за моего акцента. «Не проблема! Аристократия заключала браки по расчету». – «У меня голос тихий». – «Не проблема! Тебя будут слушать». Я сказала: «В театре играют одно и то же каждый вечер». – «Не проблема! Ни один спектакль не похож на другой». Когда доводы у меня иссякли, я сказала: «Кажется, в театре постановщики после первой недели сбегают…» – «Не проблема!» Театр его собственный, и он будет там находиться каждый вечер. И все-таки я сказала «нет», но для меня было невыносимо потерять его, и я предложила: «Не хочешь ли ты прийти на чай, только не будем больше говорить о «Мнимой служанке»?» Он ответил, что придет, но пообещать, что не будем говорить о «Служанке», не может, и уехал в Северную Африку. К счастью для меня, я повстречалась с актером, который сказал мне, что Шеро – самый значительный театральный режиссер, я этого не знала. Мы с мамой посмотрели пьесу Кольтеса «Битва негров с собаками», которую он поставил, – это было открытие, я стала думать, что, может, он сумеет мною руководить и я смогу повторить примерно то, что делала в «Пиратке», – сыграть женщину, которая разрывается между двумя людьми, Лелио и Шевалье. Когда работа над «Мнимой служанкой» уже подходила к концу, Шеро рассказал мне пикантную историю: он приехал в Нормандию, чтобы увидеться со мной, а я еще не вернулась со съемок; сэр Джон, знавший Шеро как крупного театрального деятеля, спросил у него: «Что ты тут делаешь, Патрис?» – и он ему ответил, что собирается предложить мне роль Графини в пьесе Мариво, на что сэр Джон ответил: «Ambitious!»^[75]

На репетициях я узнала все, чего прежде не знала о театре, каким образом можно вызвать у себя правдивые эмоции, как в кино. Когда были сцены, где я не понимала поведение Графини, я спрашивала Шеро: «Ты мне говорил, что у Графини нет ни малейшей заинтересованности, что же это тогда за история с отступными?»^[76] И он мне отвечал: «Если твой муж названивает по телефону, чтобы запустить проект, в котором у тебя главная роль, ты не станешь устраивать ему сцену из-за внушительного счета за телефон, но если он названивает другим актрисам, неужели тебе хватит благородства безропотно оплатить счет?» Тут я жалким голосом воскликнула: «О нет, нет, я мелочная и заурядная, я понимаю Графиню». Персонаж, кроме того, переменчив: она говорит Шевалье, чтобы он ехал в Париж, но, как только он собрался в дорогу, она на коленях умоляет его: «О нет, не уезжайте!» Патрис мне говорит: «Неужели ты никогда не ждала своего возлюбленного, не вела разумных разговоров о том, что вам лучше расстаться, а потом, при виде уходящего мужчины, никогда не падала на колени со словами: “Нет, нет, я не это хотела сказать?”» Он приблизил Мариво к нам и сделал его сложным, как мы; играя Графиню, он сел на стул, откинул голову назад, сильно согнул спину и вытянул вперед руки – он был самой прекрасной Графиней, которую только можно себе представить; я села на его место и выгнула спину так, что чуть не сломала, стремясь быть такой же прекрасной, как он. Текст Мариво был для меня так труден, что я попросила Клода Страта, ассистента Шеро, записать весь мой текст на пленку, я выучила его и отработала произношение, порой ничего не понимая, и уже на первом чтении знала свой текст наизусть, поскольку для меня невозможно просто нанизывать слова друг на друга; я не знала, как произносить некоторые окончания, не могла выговаривать «р», а мне хотелось быть абсолютно достоверной, избавиться от жуткого английского акцента; я произносила раскатисто «р» до боли в горле. В первой же фразе, которую мне нужно было сказать, их было пятнадцать! На генеральной репетиции зрители засмеялись, когда я встала на четвереньки, умоляя Шевалье не покидать меня. Меня это страшно уязвило. Я повторила Шеро одну из моих реплик: «Вот женщина, которую легко одурачить!» Он мне ответил: «Было бы поистине сильно, если б ты играла подобие: ты ползаешь на коленях, плачешь, но, в то время как у тебя текут слезы, ты улыбаешься своему ребячеству, следовательно, ты осознаешь свое смешное положение». Следующим вечером, на премьере, я именно так и сделала, и смеялись уже больше. Я думаю, что у меня были лучшие из партнеров, Дидье Сандр каждый вечер меня спрашивал: «Ну, как тебе было, все хорошо?» Пикколи был великолепен: весь в черном, словно страшная Баба-яга, он ходил в окружении слуг, грозный, раскатисто смеялся, и смех его был похож на воронье карканье. Поскольку я появлялась на сцене спустя какое-то время, я каждый вечер слушала, как он играет, глядя в свой текст, порой он откровенно сочинял, это было гениально. Я спросила у него: «А что, если у тебя случится провал памяти?» – и он мне ответил: «Провалы существуют для того, чтобы их заполнять». В один из вечеров пришла Шарлотта; стоя внизу большой лестницы и распахнув объятия, он воскликнул: «Добро пожаловать!»

Чтобы играть спектакль, надо было вечером ехать в Нантер, такси не хотели приезжать за нами в час ночи, слишком много было разных случаев. Тогда Шеро показал мне, как лучше добираться от улицы Ла-Тур, через Дефанс, а дальше прямиком в Нантер, главное – не сворачивать влево, не то окажешься на кладбище, а ехать все время прямо, до самого театра «Амандье». Иногда я подвозила Пикколи, высаживала его у Триумфальной арки; с той поры я всегда стараюсь делать, как он, – уезжать сразу после спектакля, прежде чем приглашенные гости смогут прийти вас поприветствовать; стоит представить себе, как они будут старательно подыскивать нужные слова, становится жутко неловко; я все это слышала в английском театре, где играла моя мать; я была счастлива через десять минут после финальных аплодисментов уже катить прямиком в Париж.

* * *

4 февраля

Сегодня вечером я устала от одиночества, я подыхаю от собственной заурядности и безликости, я считаю себя ничтожеством, меня преследуют женщины, которых я люблю больше, чем себя. О, лицо Кински, Фанни Ардан, о, талант, смелость, меткие высказывания, а мне нечего сказать, ничего интересного, сплошное бессилие, неблагодарность, я ненавижу книги, которые обо мне пишут, я бы приплатила, чтобы только этого не делали, я пожертвовала бы состоянием, чтобы Луи^[77] забыл о моих детских дневниках, ну почему я поддалась соблазну? В надежде, что это сделает меня интересной? И вот, при ближайшем рассмотрении я таковой не являюсь, при ближайшем рассмотрении ничего нет, никаких метких высказываний, все мелко, куски дилетантской писанины, надерганные неизвестно как, я ничто, ничто. Когда объявляли номинации на премию «Сезар», я так робела, так страшилась людей этой профессии; к счастью, были Лор^[78] и Зиди, однако же мой диплом доставил мне удовольствие. А потом сегодняшний вечер – брр! – я-то знаю, что я ничтожество. Если б только Жак хотел снимать меня, на меня давит груз надежд, я не являюсь для него кем-то, кто его вдохновляет, он видел меня, снимал, впрочем, это быстро закончилось. К тому же я человек вполне здравомыслящий, я мелкое ничтожество, которое время от времени мнит себя кем-то большим, но это блеф, я не гожусь на длинные дистанции, я для коротких пробежек, и люди считают меня умной только потому, что прежде считали глупой, а я нечто среднее, – я, которая мечтала быть великой. О, как я стараюсь понравиться Шеро, я пустила бы себе кровь, если бы это было нужно, чтобы он думал обо мне хорошо; я хочу, чтобы он не заблуждался на мой счет, однако полагаю, что он заблуждается. Какая прелесть этот парень! Какое обаяние, какой удивительной мягкостью проникнуто его терпение! Тысячу раз он объяснит, выслушает, опять объяснит, каждый раз какая-нибудь новая история, жизненная слабость, душевная рана, удар по самолюбию, он так точен, неутомим и снисходителен к нашей беспомощности. Я не говорю о Пикколи – вот кто скромнейший из всех, кого я когда-либо видела. Он в сотый раз слушает его наставления – нет, это слово слишком жесткое, – предложения, он ждет, слушает, он не завидует тому, что Патрис так терпелив ко мне и тратит на меня столько времени, вдохновленный проектом, талантом других людей, не блефуя и не лукавя. Я замираю в изумлении перед этим человеком, видя его смирение, умение сосредоточиваться на главном, вникая в его философию. Как быть такой, как он, – преданной тем, кого любишь, кем восхищаешься, совершенно равнодушной к суетности наград, оскаров, критики и т. п.? Как быть такой чистой? Я думаю, надо быть твердой в своих убеждениях, не слишком поддаваться чужому влиянию, свято следовать своим принципам, своему кодексу чести и соответствующим приоритетам. Пикколи – редкий человек, надежнейшее плечо, но он так убийственно честен, что я боюсь показать ему мои несовершенства, мои слабости, отсутствие собственного мнения, мою заурядность. Поэтому я доверительно сообщаю ему только то, что не повредит его мнению обо мне, и умалчиваю о лести, которую мне было приятно слышать, и об укоренившемся неверии в себя. Нужно, чтобы я перестала говорить о своих страхах даже Патрису, такие разговоры заразительны, и ему это в конце концов надоест, он потеряет со мной терпение. О нет, только не это! Иногда, когда мне удается ему понравиться, у меня возникает будоражащее меня ощущение: о, только бы он гордился мной, только бы любил меня, нет, все еще хуже, он и правда любит меня. Я боюсь, как бы он не увидел, что я того не стою, но больше всего я боюсь его разочаровать, этого я не вынесу. Меня так мучает этот страх разочаровать, что иногда я думаю, что вот-вот умру; все во мне кажется таким маленьким: мои руки, мой рот, мои глаза, мои неловкие детские движения, – как в первый год занятий драматическим искусством. Ни в чем нет подлинного взлета, настоящих крыльев, одни только желания: иметь голос или талант танцовщицы, как во сне. Я люблю красивых женщин, но они заставляют меня чувствовать собственное убожество. Какая-нибудь Аджани или Кински – о, какой бесцветной, пресной и бесталанной я себя чувствую, я так боюсь, что Жак или Шеро захотят других актрис, что они от меня устанут, что Жак уедет с Кински, и я немею перед ее красотой. Я чувствую себя носком, надетым на красивую ногу, но ведь я продырявлюсь, и меня заменят, я заменима, я вижу, что Шарлотта играет более правдиво, чем я, что она более обворожительна, и я это знаю, мне бы очень хотелось руководить ею на каком-нибудь фильме, я понимаю это ее возбужденное состояние. А я – мне скучно на себя смотреть, я очень боюсь быть плохой, так боюсь, что в «Dust»^[79] («Пыль») совсем распустилась, и мне потом будет стыдно, что я выставила напоказ свои переживания. Я себя не люблю и не могу от этого излечиться. Быть может, в 12 лет я считала себя хорошей, и потому я не хочу, чтобы Шарлотта упустила свой шанс. Сегодня вечером мне очень грустно, и никто не в силах мне помочь, потому что я понимаю, что права.