…рецессивные аллели влияют
на признаки только
в гомозиготном состоянии
Эрвин Шрёдингер
Не знаю отчего,
Я так мечтал
На поезде поехать.
Вот – с поезда сошёл,
И некуда идти.
Исикава Такубоку
ГЛАВА 1
В один из жарких июльских дней, когда с безоблачного неба струилось дремотное марево, часа в три пополудни на одном из строительных объектов Москвы случилось чрезвычайное происшествие. Некий монтажник, будучи в состоянии похмельного синдрома, неловким движением выхватил из ящика здоровенный анкерный болт, а он возьми да выскользни из его мозолистой руки. Жалобно звякнув о балку, крепежное изделие полетело с четвертого этажа. Как раз в то самое время внизу прораб Николай Кузькин решительным шагом направлялся к стропальщикам, устроившим незапланированный перекур. Он собирался крикнуть этим аморальным бездельникам «Хули расселись?!», но успел произнести только первое слово. В следующее мгновение анкерный болт, набравший в соответствии с формулой ускорения свободного падения приличную скорость, ударил прораба аккуратно в самое его рыжее темечко. Хрясь! Несчастный тотчас обмяк и рухнул на гравий. Происшествие получилось довольно эффектное, казалось, сверкающий перст божий покарал сквернослова. Ошеломленные рабочие поначалу не двигались с места и только спустя немного побежали вызывать «скорую». Минут через надцать понаехало начальство, а через полчаса, наконец, подоспела и скорая медицинская помощь. Прораба Кузькина по настоянию начальства увезли не куда-нибудь, а в Склиф. Там Кузькина подключили к системе жизнеобеспечения, поскольку он впал в запредельную кому четвёртой степени и, по словам лечащего врача Рогова, дело его было дрянь.
После этого случая все на стройке целых две недели ходили в касках. Кузькина несколько дней жалели, да так, что двое в медвытрезвитель попали. А между тем история прораба только начиналась. Череп его оказался на редкость крепким и почти не пострадал. Мозг был целёхонек, в нем не обнаружилось даже ни одной маломальской гематомы. Причину комы никому так и не удалось установить. Такие обстоятельства весьма удивляли всех врачей. Один профессор даже привел студентов посмотреть на Кузькина. Однако сей факт не привел к излечению бедняги. Напротив, через две недели энцефалограмма показала, что мозг пациента безвозвратно умер, и персонал тянул с отключением тела от аппаратуры лишь потому, что его супруга не давала согласия.
Однако вскоре все формальности удалось уладить, и соответствующая медкомиссия, а также без пяти минут вдова Кузькина Люся, направились в палату прораба с печальной миссией.
Решительно открыв дверь и ступив за порог, председатель комиссии доктор Рогов сразу прищурился. Палату Кузькина заливал яркий солнечный свет. За открытым окном жизнерадостно щебетали птички, а сам Кузькин, казалось, умиротворенно улыбался. Рогов хмыкнул чему-то своему и пригласил всех за собой.
Когда соответствующие бланки были почти заполнены, медсестра Верочка Неверова, писавшая под диктовку доктора, спросила:
– Алексей Алексеевич, а что писать в графе «диагноз»?
– А вы не знаете? – недовольно посмотрел на нее Рогов. – Пишите, как есть: биологическая смерть. И не забудьте проставить время, 12 часов 15 минут.
– Так ведь он пока не умер, – возразила Верочка.
– Ну, так, значит, умрёт, у нас есть ещё сорок секунд. А вы, Анна Петровна, – обращаясь к своему заместителю, добавил Рогов, – не мешкайте, ИВЛ отключайте, пожалуйста. На этих словах Люся, женщина простая и добрая, громко всхлипнула и торопливо принялась вытирать брызнувшие слезы.
Анна Петровна перекрестилась, пробормотала «Прости, господи, его душу грешную», и перекрыла Кузькину дыхание, выключив вентиляцию лёгких.
– Какую еще душу? Вы в клинике или в церкви? – сделал ей замечание строгий доктор Рогов.
– Извините, Алексей Алексеевич. Само собой вырвалось, – ответила Анна Петровна, стараясь не смотреть на простыню, которой был уже с головой накрыт Кузькин, ибо по белому полотну как раз одна за другой побежали слабеющие волны конвульсий. Рогов приподнял простыню и наклонился над несчастным, чтобы удостовериться в отсутствии пульса и реакции зрачков.
– Пульса нет. Вот и ладно, – покосившись на умершего, констатировал Рогов и повернулся к Верочке. – Мы уходим, а вы позвоните санитарам.
После этого все, включая бедную Люсю, расписались в бумагах и с облегчением поспешили покинуть палату. Однако, когда медкомиссия находилась в самом конце коридора у выхода с этажа, вдруг сзади, из палаты Кузькина, с воплем выскочила медсестра Верочка Неверова. Она находилась в состоянии аффекта, через слово заикалась, и только после стакана воды и ватки с нашатырем смогла поведать о напугавшем ее происшествии. Оказывается, перед тем как позвонить санитарам, Верочка решила поправить колготки. В самый пикантный момент девушка вдруг обнаружила, что Кузькин, которого уже все считали предметом неодушевленным, пристально смотрит на нее и тихо что-то бормочет будто бы на немецком языке. А Кузькина, надо заметить, красавцем никто бы не назвал, рожа у него была страшная, заросшая щетиной, с нависшими бровями и широким мясистым носом. Можно представить, какой ужас испытала бедная Верочка.
– Наверно, это конвульсии продолжаются, – неуверенно предположил председатель комиссии и направился в палату. Остальные последовали за ним и там имели возможность изумленно уставиться на Кузькина, который как ни в чем ни бывало сидел на кровати и, глядя прямо перед собой в никуда, действительно, разговаривал сам с собой на языке, похожем на немецкий. Речь его лилась медленно, а бархатный с хрипотцой баритон производил завораживающий эффект. Кузькин произносил слова нараспев и слегка раскачивался. Закончив странный свой монолог, он перевел взгляд на вошедших и виновато улыбнулся.
– Извините, но это никак не возможно, – обращаясь куда-то в пространство, пробормотал Рогов.
– Коленька, да что же они с тобой сделали?! – запричитала испуганно то ли вдова, то ли жена Люся. Все кроме доктора Рогова перекрестились.
ГЛАВА 2
Плавно покачиваясь, поезд быстро удалялся от Берлина все дальше и дальше на восток, к польской границе, оставляя позади сосновые рощи, озера и болотца, которых не счесть в земле Бранденбург. Но Макс, подтянутый белокурый молодой человек, еще мог видеть темнеющий вдалеке знаменитый Шпреевальд. Когда-то эта земля была самой большой провинцией Пруссии. Именно здесь тысячу лет назад происходили захватывающие события в биографии знаменитого императора Оттона I, основателя Священной Римской империи. Макс много читал об истории Бранденбурга и теперь, пристально вглядываясь в проплывающие за окном ландшафты, явственно представлял себе тевтонских рыцарей, скачущих по здешним лесам в поисках приключений, славы и богатства.
Он был не один в уютном мягком купе. Напротив сидели и потягивали чай с лимоном двое его спутников. Один, – поджарый старик, доктор медицины Ганс Оркельназель. Другой, – высоченного роста лысый мужчина почтенных лет, но всё ещё крепкий на вид, профессор истории и лингвистики Франц Гестэрнтагер. Какое-то время все трое молчали, хотя немного нашлось бы на свете людей способных подобно этим мужам идеально логически и грамматически излагать свои мысли, которые у них, к тому же, всегда имелись. Ныне так уж не говорят. Речь превратилась в утилитарное средство коммуницирования, совсем утратив эстетический флёр былых времён. Но не для этих троих.
Ещё раз бросив взгляд в окно на убегавший в западном направлении пейзаж, Макс первым нарушил молчание.
– И всё-таки, почему вы решили ехать поездом, профессор? – сказал он, обращаясь к Гестэрнтагеру. Тот отхлебнул из стакана и тоже задумчиво посмотрел в окно.
– Мой юный друг, – отвечал он затем с невозмутимым видом, – в Россию лучше погружаться постепенно.
– Warum?[1] – удивился Макс, откусывая бутерброд с любимой колбасой «Kalbslebenwurst[2]».
– Это же очевидно, – охотно продолжил свою мысль Гестэрнтагер. – Что есть самолёт? По сути – лифт. На одном этаже дверь закрывается, на другом открывается, и вот ты уже в другом месте, даже не успев как следует подумать о цели своего перемещения в пространстве. Лифт переносит нас из точки А в точку Б словно багаж в контейнере, совершенно уничтожая расстояние. Это оправдано, если ты путешествуешь, скажем, из Берлина в Амстердам или, к примеру, из Будапешта в Барселону. Между этими городами, по большому счёту, нет никакой разницы. И в пути мы не заметим ничего принципиально нового для себя. Но Россия – совсем другое дело. Иной мир, непостижимый даже для самих русских. Медленно погружаясь в Россию, я надеюсь подготовить себя наилучшим образом к встрече с русским простолюдином, внезапно заговорившем на старом верхненемецком языке. – Тут профессор потёр блестящий шар своей головы, как бы приводя в порядок имеющиеся в ней мысли. – Повторюсь ещё раз, уже много веков – это мёртвый язык. У меня ушло немало времени на его изучение. И я должен понять, с чего это малообразованный русский мужик по фамилии Кузькин выучил его после удара не очень тяжёлым предметом по совершенно пустой голове.
– Но с чего вы взяли, что он говорил на старом верхненемецком? – По лицу Макса трудно было определить, от чего он получает большее удовольствие: от беседы с профессором или от колбасы. – Насколько я понимаю, это всего лишь ваше предположение, сделанное на слишком косвенных основаниях.
– Опыт, мой юный друг, опыт, – спокойно парировал Франц. – Опыт, в особенности мой, не может быть косвенным основанием. Все утверждали, что слышали немецкую речь, но никто не понял ни слова. Мне всегда говорят то же самое, когда я использую старый верхненемецкий язык.
Профессор говорил на безупречном русском с едва заметным акцентом. Горькая ирония заключалась в том, что далеко не всякий русский способен был ныне так искусно изъясняться на великом и могучем, как этот немец. Единственным недостатком казалась, пожалуй, чрезмерная любовь профессора к прилагательным превосходной степени. Впрочем, это уж кому как. Франц не лез за словом в карман и с годами отработал необычайную меткость в определениях. В научных кругах моложавый старик снискал известность как редкий полиглот, блестящий эрудит и человек острого ума. Последнее качество Гестэрнтагер не замедлил проявить.
– К тому же, у поезда имеется ещё одно ценнейшее свойство, выгодно отличающее его от самолёта, – сказал он и посмотрел вопросительно на своего коллегу Ганса Оркельназеля, который в ответ, как показалось Максу, одобрительно ухмыльнулся.
– Да? И какое же? – спросил Макс.
– Поезд делает остановки в пути, – ответил Франц, – и на любой из них возможно сойти.
– Очень глубокая мысль, но на что это вы намекаете? – Правая бровь Макса удивлённо поползла вверх.
– Мой коллега всё объяснит, – улыбнулся Гестэрнтагер. – А то я уже начинаю думать, что он решил отмолчаться.
– Не надейся, – ответил на шутку доктор медицины и пристально посмотрел на Макса. Его русский сильно хромал, но был вполне сносен. – Молодой человек, мой друг Франц, безусловно, иметь интерес смотреть человек, который знать старый верхненемецкий язык. Мне также хочется изучить рентгеновские снимки, томография, кардио и энцефалограмма человека, который чудесно вернулся из другой свет. Но мы пока не понимаем, зачем вам надо на ваши деньги тащить два немецкий старик в Москву.
– Я уже объяснял, – начал было Макс, но Ганс жестом остановил его.
– Слушайте меня спокойно, Макс. Мы не торопимся. Мой коллега правильно сказать, что это поезд, а не самолёт. Поэтому время у нас много.
Доктор медицины нарочито медленно отхлебнул ароматного чая, а затем продолжил, как ни в чем, ни бывало, произнося слова монотонно, словно читал лекцию.
– Вы сразу предупреждать нас, что останетесь инкогнито. Вы не пытались обмануть нас и выдавать себя за кто-то другой. Это делать вам честь. Вы рассказали нам об удивительный феномен Николай Кузькин, устроили нам приглашение из Москва и просить наш экспертная помощь, хотя, честно говоря, я плохо представлять, в чём точно она будет заключаться. Мы с мой коллега отправились с вами в полный неизвестность. Да, я и Франц, конечно, есть авантюристы. Любознательность – наша натура. Да, всё так. Но согласитесь, Макс, если вы хотеть от нас что-то особенное, также и мы можем требовать от вас большего. Это есть справедливо. Сейчас мы знать только ваше имя и то не факт, что оно настоящее. Вы понимаете?
Тут Ганс Оркельназель пригнул голову и сказал совсем тихо.
– Мы с Францем думать, что не знаем, где тут э-э-э, – он посмотрел вверх, словно пытаясь отыскать забытый русский глагол на потолке, – э-э-э зарыта собака. Мы думать, что вы не открыли нам самое главное. Так расскажите сейчас. Облегчите душу.
– В противном случае, – Франц был тут как тут, – мы с Гансом сойдём в Варшаве. Зря время не потеряем, навестим моего старого друга, профессора словесности Кшиштофа Жбанека. Последний раз я гостил у пана Жбанека восемь лет назад, и, помнится, он угощал меня отменной зубровкой.
На этих словах Гестэрнтагер заговорщицки подмигнул Оркельназелю и вредные старикашки довольно рассмеялись.
Макс встал, собираясь было демонстративно нервно походить из угла в угол, но сообразил, что купе для этого не предназначено. Поползновение не осталось незамеченным, и профессор Гестэрнтагер укоризненно покачал головой.
– Макс, лучше скажите нам нечто утешительное. Например, объясните, зачем вы оплатили дорогостоящее медицинское оборудование той самой клинике, в которую мы направляемся, и как этот факт связан с тем обстоятельством, что мы с Гансом – единственные иностранцы, приглашённые на закрытую пресс-конференцию, посвящённую феномену Кузькина? Мы храбрые люди, но, признаюсь, нас немного пугает ваша одержимость этим событием. По какой причине вы так стремитесь туда попасть? И отчего именно с нами?
Макс нахмурился,
– Но как вы узнали про оборудование?
– По правде говоря, – улыбнулся Гестэрнтагер – просто предположили. Небольшой блеф. Но вы купились, Макс. А про оборудование от неизвестного мецената было написано во всех новостях. И теперь мы точно знаем, что, во-первых, вы человек не бедный, а, во-вторых, вам зачем-то позарез нужен Кузькин.
Стариканы были не промах, голыми руками таких не взять. Словно подтверждая сей неутешительный вывод Макса, немцы дружно замолчали и подвергли внимательному изучению ландшафты за окном. Теперь мяч был не на их стороне, они предоставили своему оппоненту возможность поломать голову над нелёгким выбором. Но Макс уже приготовил ответный выпад.
– Хорошо, – скрепя сердце, кивнул он белокурой головой. – Ваша взяла. – Макс пристально посмотрел на шантажистов и продолжил тихим голосом. – Всё сказанное мной должно остаться между нами. И я обязан предупредить, что как только начну говорить, ваши жизни окажутся в опасности. Да, да, господа. Вы открываете ящик Пандоры. Лично я предпочитаю доставить вас в Москву, получить там ваши ответы на несколько моих вопросов и отправить вас с миром домой к вашим креслам-качалкам, к чаю с тирольской малиной и мягким тапочкам. Но если вы требуете посвятить вас во все тонкости дела, это уж совсем другое. В таком случае вы, господа, останетесь со мной на неопределённый срок, разделите со мной все риски и попадёте в подчинение ко мне. Ну, как? По рукам?
Немцы переглянулись и дружно кивнули, протянув руки в знак согласия. Глаза Франца при этом лучились радостью, как у подростка, отправляющегося воровать яблоки в соседском саду.
– Тогда слушайте мою историю, – сказал Макс, пожав немцам руки. – Но предупреждаю, придётся начать издалека, с моего дедушки. Иначе вы ничего не поймёте. Рассказ будет долгим, так что расслабьтесь и слушайте.
Макс начал повествование и с удовольствием отметил, что быстро завладел вниманием слушателей. Немцы ловили каждое его слово. По чести сказать, он и сам был рад освежить в памяти удивительную историю своего легендарного дедушки.
[1] Почему (нем.)
[2] Телячья колбаса (нем.)
ГЛАВА 3
Это случилось давно. Дедушка был еще никакой ни дедушка, а вполне молодой человек двадцати пяти лет от роду и при том совершенно холостой.
Ясным воскресным июльским днём 1938 года дверь дедушкиной комнаты в обычной московской коммунальной квартире с треском распахнулась. На пороге стояли сотрудники НКВД, сзади двое в серо-зелёных мундирах, впереди старший офицер в неуставной кожанке. Дедушка, работавший уже два года старшим научным сотрудником в Институте экспериментальной биологии, перечитывал машинописную копию свежей статьи Макса Дельбрюка о генетических мутациях бактерий, сидя за столом, который по совместительству являлся и обеденным, и письменным. Он с сожалением оторвался от чтения и осуждающе посмотрел в сторону нарушителей спокойствия. Двое подручных сразу направились со скучающими лицами к книжному шкафу и принялись деловито выкидывать из него на пол все книги подряд. Видно было, что занятие это для них привычное. Старшой в кожанке, закурил «Беломор», кинул потухшую спичку на белую скатерть, пыхнул пару раз дымом в лицо дедушке и, сверля его рыбьими бесцветными глазами, тихо спросил:
– Морозов Владимир Александрович, 1913 года рождения?
– Да, это я, – ответил дедушка.
– А это что? – Офицер выхватил у него из рук стопку листов с Дельбрюком. – На каком языке напечатано? На английском?
– На немецком, – поправил дедушка.
– Нет, ну ты посмотри на него. Совсем народ оборзел. Читает спокойно шпионские инструкции и даже не прячется, – вяло проворчал энкэведэшник
– Это научная литература. Хотите переведу на русский?
– Вопросы тут я задаю, писарчук.
– Как скажете, – улыбнулся дедушка.
– Встать, сволочь! – внезапно заорал энкэведэшник. Улыбка явно его взбесила. Видимо, на памяти у него не было ещё никого из тех, за кем он приезжал на своём воронке, кто бы улыбался. Он видел страх, беспамятство, истерику, апатию, растерянность, слёзы, но не улыбку.
Дедушка встал.
– Что это ты за спиной прячешь, учёный хренов?
– Колечко, – ответил дедушка и, вытянув вперёд левую руку, потряс металлическим кольцом.
– Что ещё за колечко? Откуда оно у тебя?
– Оно вот отсюда. – И тут дедушка вынул из-за спины и показал чекисту правую руку, с зажатой в кулаке лимонкой.
– Что это? – побледнел тот, понимая, что задал, вероятно, самый глупый вопрос в своей жизни.
– Ручная оборонительная граната Ф-1. Количество осколков до трёхсот штук. Радиус поражения 50 метров, – охотно ответил дедушка, и, обращаясь ко всем троим, весело добавил, – Ну, что, козлы, кто хочет умереть за товарища Сталина?
Энкэвэдэшники застыли в растерянности, но дедушка быстро разрядил обстановку.
– Бегите скорее к своему воронку, дурни. Вызывайте подкрепление. Я долго её не удержу.
Все трое немедленно попятились к двери, а затем кинулись прочь. Дедушка, грустно вздохнув, достал из-под кровати заранее собранный чемоданчик и подошёл к раскрытому окну. На пустынной улице стоял чёрный воронок. Собственно говоря, потому улица и опустела. Энкэвэдэшники выскочили из подъезда, бросились к машине. Дедушка сказал «à la guerre comme à la guerre[1]» и аккуратно бросил им под ноги гранату. Когда смолк грохот и звон разбитых стёкол, Владимир Морозов поднялся с пола и посмотрел вниз. Дым стоял столбом. Фаечка убила всех супостатов. Воронок лежал на боку и горел. Дедушка сказал «Au danger on connaît les braves[2]», подошёл к столу, аккуратно поднял обугленную чекистскую спичку с белой скатерти и отправил её в мусорное ведро. Затем окинул комнату взглядом в последний раз и спокойно вышел вон. Перепуганные соседи сидели по своим комнатам тихо, как мышки. Он поднялся на чердак, пробрался в дальний его конец и, спустившись по лестнице, спокойно вышел во двор через другой подъезд. Повернув за угол, дедушка перешёл на соседнюю людную улицу и растворился в толпе.
Наверное, он родился в рубашке. Череда счастливых случаев сопутствовала ему всегда и всюду. Около месяца назад к нему домой заявился товарищ по работе Ефим Капельман. Зайдя в комнату, он запер дверь, сел за стол, посмотрел извиняющимся взглядом на дедушку и выложил перед собой газетный свёрток.
– Что это, Ефим? – спросил дедушка.
Капельман молча развернул газету, и дедушка увидел гранату. Она понравилась ему с первого взгляда. Темно-зелёная, рубчатая, тяжелая, Ф-1 была прекрасна.
– Я привёз её со сборов, – прошептал, озираясь, Капельман.
– Ты смелый парень, Ефим, – сказал дедушка. – Украл гранату у Красной Армии.
Глаза его смеялись, и это странным образом успокоило Капельмана.
– Пусть немного у тебя побудет, – сказал он, сделав вид, будто не расслышал про Красную Армию, – возможно, ко мне скоро придут с обыском. Ну, а если не придут, я её через какое-то время заберу.
Конечно, вероятность провокации оставалась высокой, но дедушка не мог отказать товарищу. К тому же граната оказалась слишком хороша.
Ефим ушёл, а дедушка остался немного озадаченный. Ему представлялось таким очевидным, что избавляться от гранаты накануне обыска – по меньшей мере странно. Граната – самая необходимая вещь, когда к тебе идёт НКВД. Через пару дней Ефима Капельмана увезли в воронке, и больше его никто не видел.
Дедушка частенько, вернувшись с работы, доставал Ф-1 и любовался ею. Ему нравилась шероховатая поверхность. Он чувствовал её скрытую мощь. Дедушка привязался к ней и даже дал имя, нарек её Фаиной.
Ему жаль было расставаться с Фаечкой, так приятно она лежала в руке. Когда он бросал её из окна в ненавистный воронок, душа его сжималась не от страха, а только от непонятной грусти.
Младший научный сотрудник Владимир Морозов сел в ближайший поезд Москва-Одесса и через пару дней уже спускался по Потемкинской лестнице к порту. Он смотрел на вибрировавшие в утренней дымке силуэты кораблей и пытался составить оптимальный план действий. Задача виделась ясно: как можно быстрее и в любом направлении бежать из СССР. Поразмыслив немного, дедушка решил для начала узнать, как попасть на грузовой причал. После недолгих наблюдений он обнаружил, что на территорию порта ведут два входа. Один – со шлагбаумом и охраной, другой в сотне метров сбоку через дырку в дощатом заборе. Второй вариант дедушке показался привлекательней.
Одесское солнце начинало припекать. Владимир решительно спустился с лестницы, свернул направо, прошёл немного, нырнул в дырку и оказался на грузовом причале. Мало того, прямо перед ним стоял немецкий двухпалубный грузовой турбоэлектроход с трогательным названием «Schwalbe[3]». По трапу на борт поднимались матросы, несколько грузчиков закрепляли груз на нижней палубе, а с верхней человек в белой фуражке, по виду боцман, что-то орал матросам. Подойдя ближе и прислушавшись, Владимир понял, что оказался в нужном месте в нужное время.
– Hey, Hopke! Was zum Teufel kommst du allein? Ich befohlen eine Student treffen am Haupteingang. Er ist groß und blond. Wir können nicht Weg ohne ihn kommen[4], – ещё раз проорал боцман. Один из матросов (видимо, он и был Хопке) остановился посредине трапа и крикнул в ответ:
– Endschuldigen Sie mir bitte, Herr Bootsmann. Der Haupteingang war leer. Aber ich kann gehen und warten ein noch wenig. Wie heißt er[5]?
– Klaus. Sein Name ist Klaus Müller. Hopke, du bist Dummkopf! Du kannst nicht so einen einfachen Namen merken[6]?
Из диалога следовало, что матрос был послан боцманом встретить некоего студента Мюллера, но тот почему-то не явился в назначенное время.
– Jawohl[7], – виновато ответил боцману Хопке и, спустившись с трапа, проворно засеменил в сторону пропускного пункта навстречу дедушке. Когда они поравнялись, Хопке подозрительно смерил его взглядом.
– Herr Matrose, – вдруг обратился к нему Владимир, – sagen Sie mir bitte, wo befindet Schiff «Schwalbe[8]»?
– Wie heißt du[9]? – радостно воскликнул Хопке, довольный, что ему не придётся искать этого проклятого Мюллера.
– Ich heiße Klaus. Klaus Müller[10].
Дедушка положился на инстинкты и стал импровизировать. Он изобразил бурную радость от встречи с соотечественником, обнял Хопке и немедля зашагал вместе с ним к кораблю. Дедушка размахивал руками и громко рассказывал матросу на чистейшем литературном немецком языке, как чуть не заблудился в Одессе, как ему пришлось дважды спускаться и подниматься по Потемкинской лестнице за документами, которые он забыл в гостинице и так далее, и тому подобное. Он тут же «вспомнил» как в детстве мечтал стать матросом и спросил можно ли ему померить бескозырку. Не дожидаясь разрешения, дедушка сдёрнул бескозырку с головы Хопке и со счастливым выражением лица нахлобучил на себя. Красноармейцу с винтовкой у трапа «Schwalbe» и в голову не пришло спросить документы у двух немецких матросов. Он скучал и к тому же был сосредоточен на своей папироске.
Через пару минут Владимир Морозов уже стоял на верхней палубе перед боцманом. К чести дедушки следует заметить, он сразу признался боцману в своём обмане и попросил убежища от грозящей ему смертельной опасности. Боцман хмуро выслушал, внимательно посмотрел в глаза русскому беглецу и, сочтя, видимо, что тот не лжёт, велел отвести его в небольшую каюту на корме. Судьба настоящего Клауса Мюллера осталась неизвестной, и потому боцман приказал Хопке на свой страх и риск до конца рейса считать русского Мюллером, а правду утаить от капитана.
«Schwalbe» вскоре отчалила и, оправдывая своё имя, резво набрала ход в юго-западном направлении.
С самого начала путешествия судьба без устали улыбалась дедушке. Оказавшись на «Schwalbe», он готовился сойти на берег в Констанце или в Варне. Однако турбоэлектроход устремился прямиком к Босфору, а вскоре дедушка узнал всё от того же Хопке, что на всём пути до Германии планируется только один заход в порт. И этим портом была Венеция. Более идеального варианта он представить не мог. Дело в том, что Владимир Морозов в качестве конечного пункта своего путешествия сразу выбрал Эрленбах, симпатичный городок на берегу Цюрихского озера. Там жил старинный друг его отца и преуспевающий коммерсант Вильгельм Кнаубе. Правда, связь с ним прервалась более двадцати лет назад, и никто не знал, жив ли он вообще. Если Кнаубе в добром здравии, то ему должно было быть лет шестьдесят или около того. Из рассказов отца Владимир составил представление о Вильгельме Кнаубе как о человеке, живо интересующимся наукой и обладающим приличным состоянием. Венецию и Эрленбах разделяли не более пятисот вёрст пути, практически, рукой подать. Хопке принёс из корабельной библиотеки большой цветной атлас, и пока «Schwalbe» стремительно шла по Чёрному и Адриатическому морям, дедушка детально изучил дорогу в Эрленбах, выбрав самый короткий маршрут через Больцано.
Когда подошли к Венеции настолько, что стали уже видны стаи голубей над площадью Сан-Марко и знаменитый силуэт колокольни Кампаниле, Владимир одел матросскую форму, которую принёс всё тот же Хопке. Смешавшись с командой, он сошёл на берег. Пройдя контроль по паспорту Хопке, дедушка вернул документ одному из матросов и тотчас двинулся в северо-западном направлении. В одном из трактиров ему удалось выменять карманные часы Павелъ Буре, давнишний подарок отца, на пять никелевых монеток достоинством в две лиры каждая. Половину этой суммы он сразу потратил на старый спальный мешок и пару лепёшек. Найдя дорогу на Больцано, дедушка с лёгким сердцем отправился в путь. С самого начала, как только стало известно об остановке в Венеции, он мечтал совершить пешее путешествие по здешним местам подобно юному Жан-Жаку Руссо. К слову сказать, другого варианта его финансовое положение и не предполагало. Маршрут пролегал в сельской местности вдоль горных долин, по зелёным лугам через быстрые холодные реки с тяжелой водой млечного цвета, под синим небом, обрамлённым белоснежными вершинами альпийских гор. Владимир ночевал там, где его заставала ночь, а питался хлебом с водой и овечьим сыром, купленным у пастухов, благо, все они понимали по-немецки. Прошла неделя, и впереди, наконец-то, показалась голубая полоса Цюрихского озера. Спустя ещё два дня пути по северному его берегу дедушка оказался в Эрленбахе.
Вопреки ожиданию Вильгельм Кнаубе принял дедушку весьма радушно, даже невзирая на его, мягко говоря, потрепанный вид. Первым делом ему предложили горячую ванну. Когда дедушка привел себя в порядок, Вильгельм уже с нетерпением ждал его у накрытого стола. За ужином они разговорились, и Владимир выяснил, что Кнаубе владел двенадцатью сыроварнями в разных частях Швейцарии. Кнаубе в свою очередь с живым интересом выслушал дедушку и буквально засыпал его вопросами. Когда он узнал, что Владимир Морозов являлся ведущими специалистом Московского института экспериментальной биологии в области вирусологии, глаза его округлились от удивления. Он тут же поделился своей мечтой. Оказалось, весь последний год Вильгельм Кнаубе всерьёз обдумывал план создания собственной лаборатории. По его мнению, она должна была поднять контроль качества его сыров на самый высокий уровень и помогла бы в создании новых сортов. Они принялись обсуждать перспективы, разные тонкие нюансы, и не заметили, как пролетело целых три часа. На следующий день Вильгельм Кнаубе сделал дедушке деловое предложение, предложив возглавить лабораторию. Дедушка с радостью согласился, поставив два условия: оснащение лаборатории самым мощным и современным оборудованием, а также устройство в том же здании жилой комнаты для его постоянного проживания.
Кнаубе без раздумий согласился и, не медля, развил кипучую деятельность. Первым делом он помог Владимиру с оформлением документов на жительство, и это далось совсем непросто. Из соображений безопасности дедушке решили сменить имя и фамилию. Так он превратился в Вилли Фроста. Затем Вильгельм принялся искать помещение под лабораторию. Вместе они остановили выбор на небольшом одноэтажном домике с мансардой на краю Эрленбаха. Место было тихим, а из окон открывался изумительной красоты вид на Цюрихское озеро. Но главное – дом находился на твердом скалистом основании, что являлось непременным условием для установки первого в мире коммерческого электронного микроскопа, который любезно согласилась изготовить специально для Кнаубе фирма Siemens. Каким образом дедушке удалось уговорить Кнаубе на столь дорогую покупку, осталось загадкой.
В свободное от сыров и молочных бактерий время Вилли Фрост собирался заниматься собственными научными изысканиями и получил на то согласие Кнаубе. Но всей правды ему дедушка не сказал. На вопрос Вильгельма о направлении его научных поисков ответил уклончиво и неопределённо. Нет, он не боялся быть неправильно понятым или показаться сумасшедшим, всего лишь твёрдо намеревался сохранить свою тайну, памятуя о старой, как мир истине: что знают двое, то знают все.