000
ОтложитьЧитал
Дизайнер обложки Людмила Бессонова
© Алёна Бессонов, 2021
© Владимир Казаков, 2021
© Людмила Бессонова, дизайн обложки, 2021
ISBN 978-5-0050-6998-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Рождённый ползать
Бог слепил человека из глины,
и остался у него неиспользованный кусок.
– Что ещё слепить тебе? – спросил Бог.
– Слепи мне счастье, – попросил человек.
Ничего не ответил Бог,
и только положил человеку в ладонь
оставшийся кусочек глины.
Притча о счастье
2010 год. Волжский город Сартов
Утро пришедшего дня было задумано природой как весеннее, хотя на дворе всё ещё стоял февраль. Февраль сопротивлялся, порывами дул холодными ветрами, леденил тронутые горячими лучами солнца рыхлые снежные сугробы. И всё же в воздухе стоял запах весны. Михаил Исайчев, как всегда в эти ранние часы, расположился в отапливаемой веранде, пристроенной к дому три лета назад. Здесь, угнездившись в любимом кресле он по устоявшейся привычке выкуривал первую сигарету. Сигарета доживала последние миллиметры и Михаил с грустью смотрел на почти метровый слой слежавшегося в саду снега, на утрамбованные после падения с крыши бурты вокруг дома, которые (а он был в этом уверен) именно сегодня Ольга пошлёт его отбросить, чтобы талая вода не устремилась в подвал и не подтопила фундамент. Исайчев вздохнул, вспоминая ту пору, когда у него не было, как сейчас, времени покачивать полуснятым со ступни тапком и медленно выдыхать, разглядывая, витиеватые узоры сизого дымка. А нужно было, заглатывая на ходу горячий кофе, мчатся на работу в Следственный Комитет. Тогда Исайчев служил начальником следственного отдела и гордо носил на золотых погонах две хорошего размера звезды. В те времена жена Оля, как-то справлялась со снегом в саду, не сама, конечно, а силами граждан чужой южной страны, приезжающих в Сартов на заработки. Сейчас она убеждена: снег в сугробах – лучшее средство борьбы с жировыми отложениями на боках бывшего подполковника. Бывшим он стал два года назад, причём по собственной воле. Более пятнадцати лет Михаил Исайчев верно служил Отечеству, изобличая преступников. Процент раскрываемости у него дотягивал до ста. И сто получалось бы, если бы не мешали, не били по рукам и по самолюбию. Может быть подполковник Исаичев и сейчас продолжал служить в правоохранительных органах, не упади на его голову последняя капля, имеющая вид громадной проблемы, организованной сыном известного в городе криминального авторитета, притворяющегося крупным чиновником. Сынок с подельниками ради куража ограбил ювелирный магазин и нечаянно до смерти прибил охранника. Авторитет своё дитятко любил, расставаться с ним на долгие годы не хотел и посему включил все имеющиеся рычаги, чтобы вывести сыночка из-под удара, взвалив ответственность за содеянное на остальных участников ограбления. Когда начальник Следственного Комитета после отказа Исайчева помочь уважаемому человеку сдвинул брови к переносице, Михаил покинул кабинет и вошёл обратно ровно через час с рапортом об увольнении по собственному желанию. Вслед за ним туда же с аналогичной бумагой явился его давний друг и сослуживец майор Васенко Роман Валерьевич. Покинув Комитет, друзья организовали собственное детективное агентство «ВАСИЛиск», что при ближайшем рассмотрении прочитывалось, как ВАСенкоИсайчевЛенина с компанией. В компанию периодически привлекались прежние сослуживцы, честные ребята, которые не жили на подношения, откаты и денежные подарки, а стремились увеличить бюджет своих семей собственной работой, хотя и на стороне. Фамилия Ленина появилась в названии агентства не с потолка, а в силу того, что она являлась девичьей фамилией Ольги – жены Михаила Исайчева, но это не было основным её достоинством. Ольга Анатольевна – адвокат по первому образованию, и психолог по второму. Причём адвокат отличный, известный в Сартове и прилегающей области. Агентство бралось за расследование любых дел, кроме слежки за неверными супругами. Кстати, Ольга по просьбе мужа, вела, как адвокат дело об ограблении ювелирного магазина, естественно, на стороне потерпевших, и совместными усилиями им удалось упечь отпрыска уважаемого человека в края, где весна и лето бывают, но недолго.
Звук приближающихся быстрых шагов прервал размышления Исайчева. Увидев жену, Михаил порывисто встал, приготовился парировать вопрос: «Чего сидим, весны ждём?»
Но Ольга молча протянула телефонную трубку.
– Кто? – тихонько спросил Михаил.
Жена пожала плечами и также тихо ответила:
– Кто-то сильно обрадовался, тому что, наконец, тебя нашёл. Говорит он твой старый приятель ещё с юридического, некто Русаков Александр Егорович.
Михаил забрал трубку и, приложив её к уху, обрадованно шумнул:
– Русак?! Сколько лет? Сколько зим? Ты где в Сартове? Записывай адрес…
Трубка в ответ загудела радостным голосом:
– Я на родине Ломоносова в Холмогорах. Слыхал о таком городище?
– Ещё как слыхал! Помнишь в детстве фильм Сергея Бондарчука «Серёжа», там паренёк говорит: «Какое счастье мы едем в Холмогоры!» На всю жизнь запомнил лицо мальчишки, оно и было счастье… Так ты, Александр Егорович, получается в самом центре счастья обретаешься?
– Выходит, так! – прогудела трубка, – с маленьким уточнением: основное жилище в Архангельске. Там семья. Я посещаю их наездами. Сам кучкуюсь в Холмогорах, там штаб моей нефтяной компании. Но и там бываю нечасто, чаще непосредственно на вышках. Как юридический институт закончил, так папаня мой меня к нефтянке и пристроил. Он в управлении архангельскими промыслами в отделе кадров главным был. Потом уже сам пробивался. Сейчас в качестве начальника промысла тружусь.
– Так ты ца-а-аль?! – хохотнул Исайчев, коверкая окончание слова.
– Цаль, цаль! Небольшой такой царёк! – подтвердил Русаков тоже похохатывая. – Чё звоню-то? Дело к тебе есть.
– Так, оно понятно… Стал бы ты меня без дела искать. Только, Сашок, я в органах больше не служу…
– Это и хорошо! – звякнула трубка. – Я в курсе, что ты частным сыском занялся. У меня дело конфиденциальное. Можно сказать, личное дело. Надо чтобы ты приехал. Бери своего напарника и приезжайте. Все расходы оплачу. И чтобы вам захотелось поехать, сообщаю: у нас здесь охота – с большой буквы охота, а рыбалка, ух! На Волге такой рыбалки в жисть не было…
– Подумать можно?
– Нет! – рявкнула трубка.
– Ну тогда встречай. Только про Волгу слова возьми назад. Наша Волга всем рекам мать.
– Мать, твою мать. Согласен! Только рыбы в ней мало осталось… Несогласен?
– Согла-а-асен… – нехотя подтвердил Исайчев.
1944 год. Сартов
В воскресный день Сенной базар в Сартове похож на растревоженный улей: сунь палец – ужалят. Так думал Ефим Мессиожник, подходя к толкучке, в которой действительно сновали подозрительные типы, жирующие на бедах войны.
– Чаво надо? Чо имешь? – заступил дорогу небритый парень и, лениво подождав, пока Мессиожник презрительно измерит его взглядом от сломанного козырька смятой военной фуражки до сапог-гармошек, исчез.
– Кто угадает карту, получит за рупь три красненьких… Три по тридцать за рупь! Попытай счастья… – звенел детский голосок в правом ухе, а слева тихо, почти умоляюще, – серебряная… От мужа осталась, упокой его, боже!
Мессиожник повернулся и увидел: согбенная старушка в драном сером полушалке крестится, а в её сморщенной ладони круглый кусочек белого металла – царская медаль.
– Зачем так, мать?
– Не украла я. От мужа осталась. Ерой был… Хлебцем возмести или маслицем.
В кармане у Мессиожника три солдатских пайки хлеба, взял, когда ехал на товарную станцию разгружать вагон с запчастями для самолётов. Думал, задержится – пожуёт. Вагон не пришёл. На обратном пути остановил Ефим полуторку у Сенного базара, слез, пошёл хлеб на табак поменять. Табак золотая вещь для обмена, за него что хочешь отдадут. Мужик без хлеба потерпит, без табака в военное время совсем худо.
– Нате, бабуся, – протянул Ефим ржаной ломоть.
– Мало, касатик, серебряная она, на зуб пробовала!
– Я ж вам так даю, бесплатно.
– Нет, и нет, и нет, я не нищая. Тогда возьми, возьми, голубок, – старуха сунула ему в руку медаль. Он еле успел её удержать, отдал последние два куска.
Собрался уходить, а перед ним тот же парень в мятой военной фуражке подрагивает коленкой в широкой брючине, скрипит носком новенького сапога.
– Положил я на тебя глаз, кореш. Если нужна будет медалька этой войны с документом, с утра к пивному ларьку жмись, засеку. Где вкалываешь-то? Фабричный? Ну, ну, не особенно-то буркалами блести… Может ещё чем интересуешься, так мы завсегда…
Ефим осмотрел, нестоящего на месте шнырялу, едва слышно произнёс,
– Антиквариат… Подлинники… Старинные…
Пройдоха заблестел глазами:
– Дедовское старьё? Этого добра сколько хочешь… На что менять будешь?
– А на что надо?
– На довоенные консервы, самолучшие: икру, осетрину, американскую тушёнку говяжью, балтийский шпрот…
– Куда приносить?
Шныряла сунул в ладонь Мессиожника бумажку,
– Позвони, как созреешь…
2010 год. Село Холмогоры. Дом Русакова
Исайчев с Романом Васенко прежде чем войти в избу Русакова по примеру хозяина у порога обмели веником унты1, любезно привезённые Александром Егоровичем прямо к самолёту. У трапа, прежде чем выдать гостям обувку, Русаков презрительно осмотрел их модные ботинки:
– Не в Венецию прибыли, господа, здесь вам не тут. Север!
Через двадцать минут поездки гости поняли, насколько был прав хозяин.
Воздух звенел и колол тонкими иголочками их ещё не успевшие замёрзнуть лица. Усаживаясь на переднее сиденье автомобиля, Русаков бросил водителю:
– Сеня, позаботься о медвежьих комбинезонах для наших гостей. Ты теперь работаешь с ними, чтоб не одного волоска… Понял?
Угрюмый Сеня молча кивнул.
Дом Русакова не оправдал ожидания Исайчева и Васенко, но тем самым даже обрадовал друзей. Это была обычная крепко сколоченная изба из нецилиндрованных стволов «железного» дерева лиственницы. Никаких изысков и излишних украшений.
Осмотрев залу, Роман не удержался тихим голосом пропел:
Новая светёлка чисто прибрана:
В темноте белеет занавес окна;
Пол отструган гладко; ровен потолок;
Печка развальная стала в уголок
Воздух в избе стоял особенный, пряный, наполненный ароматами сухих трав, еловой хвои, печёного теста. Некрашеное дерево излучало мягкий приглушённо золотистый цвет. По полу тянулись радужные домотканые половики или дорожки, впрямь напоминающие лесную широкую тропинку.
– Кто ж у тебя тут хозяйничает, коли жена в Архангельске? – спросил, рассматривая жилище и усаживаясь на полукруглый кожаный диван Исайчев.
Боковая дверь тихонько скрипнула и на её пороге показался пожилой с довольной улыбкой на лице мужчина. Его голова была лыса как коленка, только от виска по загривку и опять до виска едва проклёвываясь, рыжела узкая полоска сбритых волос. Припадая на одну ногу, человек вышел на середину зала и пристальным колющим взглядом изучил гостей, прежде чем протянуть руку для приветствия, пояснил:
– Мы с Санькой и хозяйничаем. Привыкли. Всю жизнь без мамки. Егор Ильич Русаков – отец Александра. Давайте прямо с порога в баньку и за стол, я пельмешек налепил. Северные с медвежатиной, – и дождавшись, когда лица мужиков расцветут предвкушающей улыбкой, обратился к сыну, – тебе, Саша, сегодня Семён нужен? Собираешься на промысел ехать? Или уж завтра гостей в курс дела вводить будешь?
– Да мы… – начал Исайчев.
Но Александр Егорович, неожиданно прервав гостя, обратился к отцу:
– Ты ехать куда-то нацелился?
Старик кивнул:
– Да. Пусть Семён отвезёт меня в реабилитационный центр. Хочу проведать летунов.
– Летунов? Кого же здесь так величают? – поинтересовался Васенко. Он удовлетворял любопытство, расхаживая по гостиной и, заглядывая в каждое окно, осматривал дворовые постройки.
– К нам по заявке Министерства обороны прислали ветеранов – бывших заслуженных лётчиков… – пояснил младший Русаков.
Старик вновь кивнул:
– Я в юности хоть и недолго в лётном учился, но к парящей братии себя причисляю. Со дня открытия центра разные Герои у нас были, а сейчас впервые лётчики. Тянет пообщаться… Молодость вспомнить… Да и вашим разговорам мешать не хочу…
Русаков одобрительно взглянул на отца, попросил:
– Спасибо. Скажи Семёну пусть завтра часикам к десяти подруливает… И про комбинезоны для гостей не забудет.
Исайчев, разглядывая хлипкую фигуру старика, не удержался, спросил:
– Чего же недоучились Егор Ильич? Случилось что?
Русаков старший кашлянул в кулачок, посмотрел увлажняющимися глазами:
– Вспоминать об этом не люблю… Меня тогда в особое училище зачислили – в планерное. Таких на всю страну два было. Курсантов готовили для работы с партизанскими отрядами. Планеристы – лётчики особые универсальные. Как-то начальство решило проверить наши охотничьи навыки. Сплоховал я на той охоте. Не добил кабанчика, а он хитрее человека оказался. Порвал ногу в клочья… Врачи думали вовсе ходить не буду… – обречённо взмахнул рукой старик, – ладно… Дело былое…
Егор Ильич потоптался на месте и ещё раз, обмерив гостей взглядом, спросил:
– Новую скважину запускать, когда будите? Чего тянете? Пора уже…
– Так, затем и приехали, – неожиданно для себя ответил Исайчев, и боковым зрением заметил, как, после его слов, Александр чуть кивнул.
– Ну… Ну, – приулыбнулся старик, но к двери двигаться всё же не торопился. По его лицу было видно: хочет что-то сказать, но не решается.
– Давай отец, не томи… – поторопил отца Русаков, – небось Ставриду хочешь с собой взять?
– Хочу, – завиноватился старик, – приболел он малость, подлечиться бы ему. Я за провиант свои деньги в кассу внесу, а раскладушку пусть ему в моём номере поставят.
Александр Егорович махнул рукой, сказал раздражённо:
– Не ко времени сейчас Ставрида там. Вот скважину откроем, и пусть едет. На промысле не всё готово. Я товарищей планировал туда дня на два отвезти… Нехорошо если мы всем кагалом заявимся.
– Так, мне всего на одну ночь, а дальше к внукам в Архангельск. У Ставриды только-только камень из почки вышел, ему дорога ложка к обеду…
– Допрыгался, старый дуралей, – покачал головой Русаков-младший, – говорил: с почками шутки плохи… Ладно вези. Директору позвоню – достойный уход организует.
Егор Ильич расцвёл лицом и шустро побежал к двери. Когда дверь за стариком закрылась, Исайчев отреагировал:
– Ставрида – странная фамилия… Ставрида!
– Отцовский дружан, – пояснил Александр Егорович. – Бо́льшую часть жизни проработал там же, где отец, только он был начальником отдела нефтеразведки. Они с батей одногодки. И что интересно, – Русаков не смог удержаться, хохотнул, – похожи друг на друга лицами, как близнецы однояйцовые… К таким годам, вероятно, все старики похожи друг на друга: у обоих волосы голову покинули ещё в молодости. Мы в наших холодах шапок не снимаем даже в помещении. Боимся лысины отморозить, а волос проветривание любит, посему и бежит. Мои стариканы ко всему ещё оба хромоножки, только батя на правую ногу припадает, а Ставрида на левую. Когда рядом идут – смехота… Отец здоровьем покрепче будет, а Ставрида ещё в детстве почки застудил и по сей день мается. Пантелеймон Львович из управления на пенсию раньше отца ушёл и со скандалом – морду одному нашему блатному набил. А теперь этот хмырь в управлении на отцовском месте сидит: кадрами заведует. Все путёвки в спец санаторий только через него. Посему отец напрямую через меня своего дружана устраивает.
– Чего ж ты на кадры хмыря посадил? Ты вроде на промысле цаль? – заметил Исайчев.
– Цаль, но не крупный. В Москве цали покрупнее водятся, – оправдался Русаков, – дали совет, от которого невозможно отказаться. Но Ставриду в городе до сих пор чтят. Геройский старик! Везде желанный гость…
Васенко, наконец, закончил изучение двора дома Русакова и уселся рядом с Исайчевым, разложил руки по спинке дивана, спросил:
– Из каких вод этот Ставрида вынырнул? Чей будет?
– В наших краях в людях много разных кровей намешано… – со значением сказал Русаков, – всяк сюда бежал, начиная от Ивана Васильевича Грозного и, кончая Иосифом Виссарионовичем. Отец его в шутку «Селёдкой» зовёт. У него жена до пенсии на кондитерской фабрике работала, давно ушла, а конфетами пахнуть продолжает. Пантелеймон Львович чай с конфетами не пьёт. Только с сахаром. К бате по вечерам почти каждый день в шахматы играть захаживает. Он здесь неподалёку живёт, как только усаживается, просит: «метни на стол селёдочки – душе надобно». Возьмёт в рот кусочек и сосёт целый вечер. Много нельзя – почки. Батя специально для Ставриды в холодильнике рыбку держит.
Русаков жестом указал на дверь под лестницей, ведущей на второй этаж, и не раздумывая, двинулся к ней, открыл, впуская в гостиную запах свежесваренных пельменей.
– Ох, ты! – воскликнул Васенко, вскочил и, ускоряя шаг, пошел в предложенном направлении, – жрать-то, как хочется!
В кухни-столовой, Роман обозрел накрытый стол, потёр ладонь о ладонь и, несмотря на укоризненный взгляд Исайчева, добавил:
– Красота —то какая! Пельмешки! А вот и селёдочка! Где старикан? К ней старикан положен…
2010 год. Медвежий угол глубоко в северном лесу
В комнате пахло сыростью. Свесив ноги под стол, на койке в ватных стёганых штанах и телогрейке лежал и смотрел в потолок средних лет крепкий мужик. Его лицо, истерзанное ранними морщинами, иногда подёргивалось нервным тиком, а глаза, рассматривающие размалёванный по углам свежими водяными узорами потолок, были безучастны. Извилистая лапка мокрого пятна над окном набухала очередной каплей. Сейчас она сорвётся в заранее подставленную пепельницу… Сорвалась, шлёпнулась булькнув… Вторая… Десятая… Третий день в этом потаённом месте мужик ждал человека для него без имени, но с кличкой Чудь. Знакомству с ним он обязан несчастному случаю. Кузьма, а именно так звали мужика, когда-то был подающим надежды, с особой чуйкой геологом. Только вот однажды, найденный им в реке золотой самородок, увёл Кузьму Калашникова из спокойной, будничной, хотя и кочевой жизни в холодную и опасную жизнь дикого старателя. Объединившись с таким же, как он жаждущим богатства добытчиком, они вырыли землянку, внутри отделали её сухими с ободранной корой стволами осины, щели проткнули мхом, перекрытия из жердей и брёвен засыпали ветками деревьев и землёй, поверх положили дёрн, который через неделю прижился и сделал землянку невидимой. За лето сложили печь. Место добычи оказалось царским. Золота было много. Мыли его до ледяной корки. А когда земля замерзала, приступали к очистке уже намытого золота: плавили «рыжий песок» на огне, удаляли лёгкие примеси, а чистое жидкое золото разливали в формы по пять граммов. Так горбатились три сезона, пока не намыли «рыжья» на целую безбедную жизнь себе и своим детям, но азарт не отпускал. Золото надо было пристраивать и однажды Кузьма поехал пошукать рынок сбыта в Архангельск. Нашёл ювелирную мастерскую и сразу же пристроил первые три слитка, через неделю обещал привести ещё. Но не судьба! Видимо, выследили бедолагу злодеи. В эту ночь и порезали: напарника убили, а Кузьму истекающему кровью оставили умирать. Золото, всё дочиста выгребли. Но видимо, сжалилась судьба над Кузьмой, пожалела геолога: в этот же день нашёл его старик Чудь, помог выгрести с того света. Смутно помнит Кузьма Калашников, как выбирался. Помнит выхаживала его зрелая ядрёная женщина. Внешне некрасивая, суровая, она перерождалась, когда начинала говорить. Мягкий, бархатный голос звучал задушевно, под голос настраивались глаза, теплели, загорались былой молодостью. Нянчилась она с ним, как с малым ребёнком. Подмывала, обтирала, кормила с ложки. Был при ней ещё один рыхлый болезненный мужичонка непонятного возраста. Когда туман рассеялся, и Кузьма стал осознавать, что жив, он разглядел старика. Тот лежал у окошка, накрытый до подбородка тёплым одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков в кипенно-белом пододеяльнике. Его совершенно лысая жёлтая голова покоилась высокой подушке. Брови, усы и борода были аккуратно расчёсаны, из усов и бороды высовывался белый заострившийся нос, да чёрными льдинками блестели широко открытые глаза. Тут же обретался и совсем молодой паренёк. Куда малец потом девался Кузьма не знает, жил как в тумане. А мужик помер. Когда помирал, прохрипел: «На совести моей тяжёлый грех и перед богом, и перед людьми, а ты, Кузя, беги! Я не смог, так хоть ты живи по-человечьи». Так и сказал «по-человечьи». Видно, человеком себя уже не считал… Кузя тогда не понял о чём ему говорил умирающий. Понял много позже. Как только окреп, Чудь перевёз его в землянку получше прежней и к прежнему делу приспособил. Только теперь Кузьма всё золото отдавал Чудю, а тот отстёгивал ему малый процент. Знал Чудь секрет, где золото в тех краях водится. Безошибочно указывал геологу в каком месте выходит жила. То ли чуйка у него была на драгоценный металл, то ли карта разведанных ранее мест. Каждый сезон привозил Чудь Кузьме новых старателей, обычно молчаливых и угрюмых. Догадывался бывший геолог: не просто так зацепил их Чудь, верно, за чёрную душу и чёрные дела. Через десяток лет образовалась рядом с Кузьмой целая артель. Старик Чудь главным среди них признал Калашникова, но последнее слово оставил за собой. Кузьме уже давно за сороковник перевалило, а он всё прислуживает…
У порога в избу послышалось шевеление, кто-то явно топтался у двери, видимо, прислушивался к шуму внутри.
– Входи Чудь, нет здесь чужих – шумнул Кузьма.
Дверь приоткрылась и в шёлке появились живые, бегающие чёрные глаза едва видные сквозь шерсть длинноворсной шапки. Человек обыскал взглядом помещение и бочком вошёл, впуская вместе с собой ледяной ветер. Сколько лет Кузьма знает старика, а разглядеть его лицо так и не смог. В общем-то, и разглядывать было нечего: расплывшийся в ноздрях длинный и мягкий нос да верхняя тонкая губа. Большая часть лица пряталась за массивными очками, клинообразной ухоженной седой бородой, слившейся с пушистыми баками и густой волнистой шевелюрой. Бородатых на севере Калашников видел много и на себе понял: густая растительность на лице – лучшая защита от комаров.
– Ты что же, Кузя, себя родным мне считаешь? – ядовито ухмыльнулся визитёр.
– Родным, не родным, а уже не один годочек друг о друга трёмся, – нехотя вставая с кровати, прохрипел Кузьма. – Чё опоздал? Три дня, как жду!
– Ничего… ничего …не за так ждёшь. Ахму я забираю? Она успокоилась?
Кузьма вынул из-под подушки увесистый плотно набитый полотняный мешочек, протянул Чудю:
– Твоя доля. Ахму увози, она в порядке, а здесь мёрзнет…
Старик подкинул передачку на ладони, вес её его удовлетворил:
– Здесь пятьдесят процентов?
– Да, – кивнул Кузьма, – новая бригада не сразу согласилась, но Ахма убедила. Ропщут ребята… Говорят на что тебе столько? А действительно, Чудь, на что тебе столько. Семья, наверняка уже более чем упакована. Самому, может ещё два понедельника жить осталось, а ты всё тянешь и тянешь… Отдай старателям карту, иди на покой…
Гость посмотрел на Кузьму с хитрым прищуром, усмехнулся:
– Карту отдать? А вы её добывали? Ты ж бывший геолог знать должен: за разглашение карты золотоносных жил, как за государственную измену – расстрел! И потом ты никогда не думал, почему меня зовут Чудь? Это не кличка, это принадлежность к особому народу. У меня и мирское имя есть. Только ни тебе, ни твоим головорезам-старателям его знать не положено. Я один из тех, предки которого не приняли христианства на Руси и ушли под землю. Мои деды закрылись там до иных времён. Посему не только карта указывает мне места, где спрятано золото, но и особое чутьё. Ты, сынок, спрашиваешь: куда столько «рыжего дьявола»? – старик ещё раз подкинул на ладони упругий мешочек, – половину от него пойдут на промприборы, металлодетекторы. Карта перспективных месторождений – моя охранная грамота от твоих архаровцев, а ещё вот этот нос. Без него вы и с картой неделями лёжку золота не найдёте, – старик смешно пошевелил кончиком носа, – так что половина мешочка ему, моему носу.
Чудь сел в единственное потёртое временем кресло, откинулся на спинку и сжал веки так сильно, что лицо его стало похоже на белый мятый кусок теста, а правая рука, как всегда, в минуты волнения, принялась что-то теребить в глубине кармана брюк. Калашников обычно в такие минуты ехидно улыбался. Он предполагал, что женщины у Чудя рядом нет. Кому нужен такой заплесневелый огрызок? Тогда, что старику остаётся, как не тешить себя подобным способом, сбрасывать напряжение? Но однажды понял: ошибается. Как-то Чудь вынул руку из кармана и в ладони показалась монета, которую он потирал большим пальцем. Чудь, перехватив взгляд Кузьмы, быстро сунул её обратно.
Тем временем старик продолжал хрипловатым голосом, не открывая глаз, будто смотрел кинофильм. Глазные яблоки под веками метались из стороны в сторону. Видно, невесёлый был фильм:
– Я пришёл сюда молодым, чтобы начать жизнь заново. Первую порцию намыл сам, никто не помогал, не указывал где. Потом, разнося «рыжьё» по кабинетам, на бумажном клочке, а дальше и на листочках с гербовой печатью делал свою жизнь, рисовал её!.. Осознанно лишал себя удовольствий, бежал из городов сюда, в комариное царство. На Севере деловой человек виден издалёка! Я пришёл сюда, оброс хорошей шерстью. Своим умом, своими делами приобрёл крепкую красивую шкуру, а вы хотите всё и сразу?
Кузьма понял: разговор продолжать бесполезно. Чудь до смерти не откажется от причитающихся ему мешочков с золотом. Калашников с ненавистью рассматривал фигуру гостя, когда тот резко размежил веки и воззрился на него колким леденистым взглядом, отчего у Кузьмы внутри продолжала разрастаться сосулька, которая появлялась всегда, когда Чудь только открывал дверь их потаённого места встреч. Сейчас она добралась до сердца и больно корябнула. Гость ухмыльнулся, спросил:
– Что скажешь о фигурке Мяндаш-пырре, ты смог забрать её у староверов?
Кузьма передёрнул плечами, сбросил оцепенение:
– Пока нет. Я же добыл золотую фигурку Мяндаша, зачем тебе ещё и поделка?
– Золото – тьфу. Сейчас поделка древнего мастера цены не имеет. Нет цены Мяндашу-пырре. Ищи, Кузя, найдёшь, отдам десять процентов от любой моей доли… Понял?
– Найду, отпустишь? – с надеждой спросил Кузьма, – пожить хочу, как человек… Не могу больше золотом и кровью руки марать…
Чудь молча встал и уже в проёме двери, бросил:
– Ошибки, Кузьма, нельзя исправить их можно только искупить.
– Искупить?! – закричал Калашников, – я что ещё…
– А то! – осклабился Чудь, – что в учении об искуплении сказано? Нужен кто-то, кто умрёт за нас или вместо нас, и тогда мы сможем снова жить… Ладно… Не дрейфь… Добудешь фигурку, отпущу.
Чудь ногой толкнул дверь, вышел. Кузьма, плюхнулся в кресло, заворчал:
– Сволочь! Сволочь! Учение об искуплении… Дураков ищет… «Человек никак не искупит брата своего и не даст Богу выкупа за него… Чтобы остался кто жить навсегда и не увидел могилы» псалом 48. Разве ж ты читал его? Прости господи…