Киевский котёл

– А ты, Егорушка? Ты тоже мог проходить через «Черную рощу». Она тут неподалеку.

– Скажите, Ангел! Подтвердите, что она все лжет! Она один раз уж бросила меня. Предала. Ушла к другому. И теперь снова хочет обидеть своим антисоветским враньем!

– В чем же я соврала?

Вскочить.

Схватить.

Нет сил!

Оба, и Ангел, и Галя бросились ко мне, навалились. Боль терзала меня, мутила сознание. Я ослеп и мгновенно обессилел, не то обязательно бы вырвался.

– Он прикусил язык, – услышал я слова Ангела.

– Эх, хоть бы брага у нас была. Напоить его, как борова. Пусть спит.

– Лучше просто убей меня!!!

– Ха-ха-ха!!! Так же наивен!

– Послушайте! – Ангел снова положил ладонь мне на лоб. – Если угодно, можете называть меня Ангелом или как вам заблагорассудится. Ближе к вечеру мы вас прооперируем. Лечить вас – наш долг, и мы его выполним. А там, может быть, вы еще на что-то сгодитесь.

– Та на что же он сгодится…

Но Ангел посмотрел на Галю строго, и она умолкла. И даже зажала рот ладонью. Забавно, по-детски зажала. Скоморошина! Ангел обернулся ко мне.

– Не надо злиться на эту женщину. Вы ведь командир, а она нет. Тем не менее именно она спасла вас от плена. Хотя…

– …хотя лучше бы ему взаправду умереть, – закончила его речь Галя.

* * *

Я действительно не умер. Я просто провалился в забытье. Там я встретил Катю. С ней было скучновато, но надежно. Катя просто смотрела на меня и молчала: ни расспросов, ни упреков. Катя совсем не похожа на Галю. У нее темные волосы, карие глаза и хрупкое тело. Катя закончила три курса педагогического института в Харькове и готовилась быть учителем истории.

– Учитель истории нужен в каждом гарнизоне, – так говорила она.

Катя готовилась стать женой командира.

Мы долго гуляли по каким-то тропинкам, по обеим сторонам которых, в бурьяне, отчаянно кричали пичуги. Особенно старалась одна из них: выводила, гикала, охала. Я подумывал обнять Катю, она ведь, скорее всего, ждала этого, но как-то все не задавалось. Не знал, о чем говорить, и она молчала. Неловкости я не чувствовал. В голове прояснилось. Мучали лишь жара да жажда. Может, оттого не хотелось целоваться и говорить? А неизвестная пичуга все токовала, тосковала, преследовала нас от одного поворота тропинки до другого…

– Ишь как токует. Лучше ему.

– Определенно лучше. Возможно, наш план осуществим.

– Та не возможно, а наверняка! Он справится.

– Он слаб. Да и согласится ли он?

– А выбор есть? А за силы я отвечаю. Силы у него будут.

– Смотрите, он очнулся.

– Да. Катю больше не поминает. Ну-ка я посвечу ему.

– Не так! Левее. Хорошо. Зрачки хорошо реагируют. Вы побудете с ним? Нам надо готовиться к выступлению.

Их голоса то усиливались, то делались едва различимыми. Я понимал: военный врач светит мне в глаза, чтобы проверить реакцию зрачков. Им надо убедиться в том, что я очнулся. У них имеются на меня какие-то планы. Я должен совершить нечто важное, именно поэтому меня готовы лечить, ухаживать за мной. Сейчас военный врач уйдет, а Галя останется. Я попытался шевелиться. Напрягся, ожидая появления боли. На всякий случай даже застонал.

– Он очнулся.

Я почувствовал, как военный врач отступил в сторону. На короткий миг услышал шелест дождя, шлепки чьих-то шагов. Наверное, врач вышел и прикрыл за собой дверь. Я слегка повернул голову – хотелось увидеть ее – и сразу натолкнулся на изумрудный взгляд. Теперь Галя представилась мне совершенно иной – тихой до смирения и разумной. Это странное, необъяснимое с точки зрения логики качество – внезапно и радикально меняться – роднило Галю с моим отцом. Они и родились-то в одну дату с разницей в 17 лет.

– Ты ведь успела побывать в Киеве. Ты видела отца? – вопрос оказался внезапным и для меня самого.

И не только по сути своей, но и по звучанию. Голос! Мой голос и разумение снова повиновались мне.

– А то! Любили друг друга долго и без препятствий. Как медовый месяц у нас был. И мамаши твоей не надо было опасаться. Платьев новых мне понакупили. Хорошо! Только вот плохо, что война, а не будь ее – было бы еще лучше!

Вскочить.

Схватить.

Нет! Она же спасала меня. Она меня лечит. В каком-то смысле мы родственники. Дважды породнившиеся. Наши жизни, как воды двух маленьких ручейков, впадающих в одно общее русло, слились, переплелись, перемешались. Надо как-то смиряться перед лицом смерти, когда прет страшный враг.

– Как вы расстались с отцом? Он жив?

– Та расцеловались и поклялись в вечной любви. А ты как думал? Он хотел меня до Оржицы сопроводить. На руках нести собирался. А ты как думал? Только служба у него. А мне до Оржицы надо и непременно поскорей. А до этого так уж в Киев приглашал! Я не смогла отказаться. Умолял же всеми уважаемый человек. Та я и согласилась.

На ее ресницах блеснули слезинки, но она быстро их смахнула, а новых не допустила. Вот упрямая же кобылица! Такая непременно и несмотря ни на что доберется до Оржицы. Такая выживет и будет опять любить кого-то и после моей смерти, и после смерти отца, и после скончания миров. Иглы ревности язвили нестерпимо.

– Не звал он тебя в Киев, – выпалил я. – Не мог он тебя звать. Ты сама ему навязалась. А потом снова кому-нибудь навяжешься. О! Это точно! Я знаю. И Еся твой не от него!

– Та ты знать того не можешь, – она брезгливо цыкнула зубом. – Откуда тебе знать кто кому навязался? У нас с твоим отцом любовь!

– Я знал о начале войны. Только Любе не поверил, а сестра телефонировала.

– Сестра?

– Я не вру! Люба позвонила в часть двадцать первого утром. Я как раз был на дежурстве. Она сказала, что, уезжая в Киев, отец предупредил ее. Отец сказал ей: всякое может случиться и велел связаться со мной.

– От лукавый же человек Иосиф Христофорович! Все-то он знает, что простым людям знать не полагается… Как же я без него стану вживать?!

Я всякого ожидал, но не предполагал, что она может расплакаться. А она осела грудой на пол. Плечи ее дрожали от беззвучного плача. Неужто отца нет? Как же она смогла удерживать в себе такое горе, не выплеснув его на меня?

– Отца больше нет? – спросил я, из последних сил стараясь быть ласковым. – Ты сама видела?

– Он отослал меня. Запугал. Сказал, что Киев окружен и, может статься, немец уже в Оржице. Я перетрухала за Есю и побежала до Оржицы. Та он и настаивал на том. Говорил: аккупация. Неужели он уже не жив? Неужели как ты…

Она поперхнулась словами, подняла голову, долго глядела на меня с тревогой и жалостью.

– Когда? Какого числа вы расстались?

Задумавшись лишь на миг, она без запинки ответила:

– То было четырнадцатого вересня. Твой батька сказал мне, что со дня на день немец войдет в Киев. Та я не поверила ему поначалу. Но ты же знаешь его. Как начал ругать да пугать – я и побежала. Он мне на дорогу наставления давал и провожатых снарядил, та я подумала, как обычно, брешет пустолайка. Но как с Киева вышла, вмиг все его наставления вспомнила. Не пустой он человек, хоть и картежник, и сладкий пьяница. Сама не знаю, как отмахала столько верст.

– Сколько? – вскинулся я.

– Та сколько ж… – Она на минуту задумалась. – Доктор думает, ша на пивнич селение Лохвиця.

– Не может быть! Это почти на двести километров восточнее Киева!

– Может быть. Я шла сюда долго. Больше месяца. Сначала по страшной жаре. А последнюю неделю по такой-то слякоти. Та хорошо, что старик один со мной был. А потом мы Шварцева встретили, и он нас к присяге привел, как настоящих бойцов. Шварцев знает, куда идти надо. Он-то нас и ведет. А доктор, так… – Она махнула рукой. – Ты Шварцева слушай. Он нас выведет. Он говорит, что Киев взят. Знает откуда-то. А фашисты невесть где. Шварцев думает, что восточнее нас.

Я слушал Галю вполуха. Назвать отца пьяницей и «пустолайкой»! Он не может не знать, что Галюся «брешет» за его спиной. А сама-то! Что с ней станет, если Иосиф Пискунов перестанет ей помогать? Я еще раз оглядел Галю. Плотные мужицкие штаны, кирзачи, кофта женская, но латаная-перелатаная, на шее вылинявший платок. Галя и раньше не любила прикрывать голову ни тканью, ни шляпками, выставляя напоказ пламя своих волос, уложенных в высокую прическу. Галя носила шелковые чулки и кружевное белье. На нее, обычную оржицкую бабу, которую и в колхоз-то неохотно приняли – да и какая из нее колхозница? – шила лучшая полтавская портниха, к которой Галюся ездила едва ли не каждый месяц. Всем говорила, дескать, богатый любовник за все платит. Да откуда же у них в Оржицах богачи? Мать не единожды пыталась все это пресечь, но почему-то ничегошеньки у нее не получалось.

– Та за шо ж меня не любить? Глянь яка я! Твой отец, хоть и похабник известный, но все ж таки совесть имеет, и меня совсем не бросит никогда! Он меня Галюсей называл! Только он! Та вру. Мамо еще.

Говоря так, Галюся кружилась в узком пространстве землянки. Волосы она как-то умудрилась заплести в обычную косу, чего раньше почти никогда не делала. И огненная эта коса трепалась при каждом повороте ее мощного тела, перелетая с левого плеча на правое и обратно. Капли дождя барабанили по брезенту, закрывавшему вход в нашу берлогу. Под ногами Гали хлюпала вода.

– Все ты врешь! Киев не взят. А где ты сама шлялась… Все ты врешь. Не верю!

Снаружи доносились звуки чьих-то хлюпающих шагов, голоса, стук топора. Там под непрерывным дождем текла неведомая мне жизнь. Смогу ли я встать и выйти наружу? Может, я смогу уплыть от вражьей бабы по этим лужам и ручьям? Может, там уже все залито водой, и суши нет, и тихие волны качают ковчег, в который древний прародитель всех людей собирает стадо свое, чтобы каждому роду дать иную жизнь в новом, очищенном от скверны мире?

– Опять он бредит, – Галя, наконец, остановилась. – Нет там ковчега. И Ноя нет. А есть палатки, землянки, навесы, коновязь. Только вот коней почти не осталось, потому что кони пошли на харчи. И ты тут не трешься с другими болявыми в тех лужах только потому, что я командирам тебя мужем своим предъявила. На то и было похоже, ведь я тебя очень отважно из танка спасала. Такое только жена для мужа сделает, чи мать для сына. Та ты мне и есть как сын, ведь Иося твой отец.

– Переспала с кем надо? Так товарищ помогает товарищу. Рука руку моет.

– Грубишь. А кто тебя с танка спас? Слыхал, что военврач размовлял об этом? То правда. Ангелы не лгут.

Она тоже умела уставать. Глядь, присела на край моей лежанки. Задумалась. Очи отуманились усталостью. Наверное, на уме все Оржица, ее старая ведьма-мать, сынишка-выродок. Догадалась же его отцовым именем назвать? Неужели других имен не придумалось?

– Наверное, тебе тоже тяжело пришлось драпать, – вздохнула вдруг Галя.

– Нет, – огрызнулся я. – Наше дело правое. Я сражался за него и погиб… То есть не погиб, конечно. Пока не погиб.

Мне вдруг захотелось расспросить ее обо всем. Узнать точно. Наверное, каждого в последние минуты одолевает такое вот тоскливое любопытство. Мне хотелось узнать о судьбе сестры и матери. Ведь может же быть, что случайно, мимоходом Галя видела ее, уезжая из Оржиц в Киев. И – главное – действительно ли ее сын Иосиф приходится мне младшим братом. А если так, то жив ли он еще? Вдруг да она получила какие-то известия?

Наверное, превозмогая боль, в тошнотном бреду предсмертия я проговаривал вслух даже самую мимолетную свою мысль. И Галя всегда отзывалась. Ответы ее казались мне и толковыми, и рассудительными, и на удивление искренними. Лукавая, ветреная, напористая. Вот уж не подумал бы, ни за что не мог бы себе представить эту женщину столь правдивой. Время от времени она подносила к моему лицу кружку с горячим пойлом.

– Я надеюсь и молюсь о том, что все они живы. И Люба, и ее сыновья, и ее сознательный муж, и даже мерзотная старуха…

– Твоя мать?

– Твоя мать… – эхом отозвалась она. – Такая под любым немцем выживет.

– Ты не веришь в нашу победу!

Вскочить.

Ударить.

Убить!

– Будешь цепляться – перестану рассказывать.

– Нет. Ты рассказывай. Пожалуйста. Целая жизнь прошла. Давно не был дома. А я пока думать буду.

– О чем это?

– Должен же быть из этого положения какой-то выход. Не можем мы все вот так просто умереть.

Галя посмотрела на меня искоса, так косит глазом задумавшая бедокурство кобыла.

– Я плохо умею молиться. А ты, партиец, и вовсе не умеешь. Но тут есть один человек. Он все умеет. И молиться умеет.

В ее зеленых очах вспыхнул нехороший огонек. Ну вот! Минуту назад была нормальная баба. Ненадолго же ее хватило. Глядь, снова обернулась строптивой кобылицей.

– Расскажи, Галюся!

– Сначала ты. Скажи, что видел.

– Да что там говорить? Я видел то же, что и ты. Хаос!

– Расскажи! – Она сложила руки в молитвенном жесте, и мне вдруг сделалось жалко ее. Делает вид, будто весела, а самой, наверное, так, что горше не бывает.

Разве мог я рассказать ей что-либо веселое, рассмешить, позабавить? Она и сама насмотрелась всякого. Как и добралась сюда от Киева живой? Выходит, она провела в Киеве с отцом большую часть лета. Страшные месяцы. Вместе пережидали бомбежки. Да, я знал, что Киев начали бомбить с первых часов войны. Об этом сообщалось в штабных сводках, которые я успел прочесть перед тем, как все рухнуло.

Я рассматривал Галю. Страх и лишения ничуть не отразились на ее внешности. Такая же полнокровная, живая, подвижная. Такая же ироничная и недобрая. И очень-очень красивая. Внезапно мне сделалось жаль матери. Не так уж много было в нашем доме фотографий, но кое-какие имелись. Были среди них и дореволюционные. Мать и отец молодые. Мы с сестрой – младенцы, бантики-рюшечки, розовая ретушь на щечках. Где мальчик, где девочка – не разберешь. Партийная кличка матери – Старуха – вполне соответствовала ее внешности – суровая, костлявая, чахоточного сложения женщина с жестким, потухшим взглядом. Конечно, Галя полная противоположность матери, которая вынесла на своих плечах и революцию, и тяжелые годы становления советской власти, и семью. Мать никогда не ошибалась. Ответственность за нас и отца не оставляла ей прав на просчеты в работе, которые партия не прощала даже проверенным товарищам. А Галя могла позволить себе все, любую каверзу. Какой может быть спрос с осеннего мотылька, которому и всей жизни-то отпущено?..

– Прошла огонь и воду, – внезапно сказала Галина. – Как жива осталась, не понимаю. Что там жажда и лагерь! Ты видел мертвяков по обочинам дорог? Ты видел немецкие бомбардировщики, расстреливающие беженцев – безоружных, полоумных, голодных? Так то беженцы. А войска? Доблестные сыны отечества, бойцы рабоче-крестьянской Красной армии, которой ты партиец и командир, такие же голодные и безоружные, вооруженные лишь отвагой да отчаянием. Ты видел висельников? Вот что наделали твои большевики! Они предали. Отступили.

Повернуться к стене.

Провалиться в сон.

Нет, лучше умереть.

– Ничего такого я не видел.

– Как так? Откуда же к нам прибыл такой герой верхом на новеньком танке?

– Из Чернигова.

– Ну так расскажи мне за Чернигов. Там тоже трупы по обочинам улиц и виселицы на каждом углу?

Глава 3

Мне не хотелось исполнять ее просьбы. Чуялось мне – такое внимание и забота неспроста. Отца я помнил хитрым, непростым человеком. Пожив с ним десяток лет, Галюся и сама сделалась такою же ушлой. Она играла в откровенность, не опасаясь меня, партийца. Да за такие разговоры следовало бы ставить к стенке. Но там, за брезентовым пологом землянки, явно творилось что-то невнятное и неправильное. Скорее всего, собранная из обрывков разных частей разноперая компания пыталась как-то спасаться от надвигающейся катастрофы, более ужасной, чем вселенский потоп, когда-то давно и тайно описанный мне старой бабушкой, матерью моей матери.

Так я решил поиграть с Галей в откровенность. Возможно, наслушавшись моих рассказов, она и сама проболтается. Расскажет мне свою тайну: зачем спасала, лечила, для какой участи готовила вместе со своим новым любовником, которого я, вероятно, скоро увижу. Я скрипел зубами, думая о себе и об отце, о том, как рыжая кобылица обманула, обошла нас обоих. И почему-то особенно мне стало за отца обидно. Он, никому не доверявший, именно ей доверился безо всяких ограничений. А она…

– Тебе больно?

– Не очень. Привык. Терпеть можно.

– Тогда зачем зубами скрипишь?

– Поговорить хочу.

– Лучше спи. Не трать силы на пустое.

Она поднесла к моим губам плошку с водой. Теперь я догадался, почему вода отдает гнильцой. Галюся собрала дождевой воды, чтобы напоить меня. Значит, источников питьевой воды поблизости нет. Как же узнать, где они? Каков состав их части? Кто командир? Как получить на свои вопросы ответы простые, без лукавства? Надо же в конце концов как-то спасаться. В самом деле, не умирать же здесь, под непрерывным осенним дождем, посреди степи. Или умирать?

– Я расскажу тебе…

– Что? Мне все и так известно.

– Тебе не интересно, как я оказался возле Лохвиц?

– Нет.

И она подалась к выходу из землянки. Уходя, задула светильник, и все вокруг погрузилось в темноту. Темнота внутри и темнота снаружи. Наверное, мои неведомые товарищи и спасители, соблюдая правила маскировки, не зажигали костров. Я не слышал их треска. Я не видел живых отсветов огня на брезенте.

Об руку со мраков в землянку вползла тишина. Я слышал лишь стук дождинок по брезенту да шуршание. Кто-то – может быть, крот? – возился меж белыми корнями, торчащими из земляной стены у меня над головой. Я полагал – а может быть, мне это лишь привиделось, – будто потолок моего убежища был сложен из толстых бревен. Но я слишком плохо ориентировался в пространстве между бредовыми видениями и явью. Я ни в чем не был уверен. Что станется со мной, если напитавшаяся дождевой влагой земля осыплется? Тогда мое убежище превратится в могилу.

– О чем думаешь, командир? – спросил тихий голос.

– О том, каково это быть похороненным заживо, – ответил я.

– Тут к нам прибился один старик. Всякое нам нарассказывал. И тебе мог бы рассказать. Хочешь, позову?

– Ты не Галюся и не Ангел. То есть не военврач. Кто ты?

– Не ангел. Мне ангелом не быть, – я услышал в интонации неизвестного усмешку. – Капитан Шварцев. Петр Леонидович. А ты кто?

– Я? Как же… я – коммунист! То есть, товарищ капитан, я – лейтенант Пискунов. Номер части…

– Не надо. Это уже не имеет значения. Я и так знаю, что ты герой и не предатель. Ты из этих мест?

– А как же? Отец мой и мать остались здесь, когда меня по комсомольской путевке забрали в военное училище. Сам-то я жениться не успел, но невеста есть. Вернее, была. Ее зовут… звали… Катей.

– А тебя самого как величают?

– Егор Иосифович. Мой отец – Иосиф Пискунов. Мать – Лия Азарьевна. Она секретарь Оржицкого окружкома.

– А отец? Он тоже командир?

– Отец? Он муж моей матери и… Ну, просто человек.

– Непонятно.

– Я не знаю, где мой отец. Он, бывает, ездит в командировки. Но мать должна быть в Оржице. Я не предатель. Я сделал все возможное. Я не трусил, товарищ капитан.

– Ты – герой. Ты сделал все, что мог, – эхом отозвался он.

– Герой не должен бояться, а я испытываю страх, – мне удалось повернуть голову и уткнуться лбом в изголовье своей лежанки. Так безопасней. Так я не вижу мрак и шевелящуюся в нем, едва различимую тень моего неясного собеседника.

– Страх не важен. Важно умение его преодолевать. Не стану скрывать – положение наше ужасное. Связи со штабами нет. Да и где эти штабы? Мы – сбившиеся в кучу окруженцы. Расположение и планы противника нам неизвестны. Понятно одно: надо пробиваться на восток. В нашем распоряжении имеется транспорт – несколько автомобилей, пара трофейных мотоциклов, танк – но горючего нет совсем. По этой причине мы совсем пехота.

– Не сдаваться же в плен?

– В плен сдаваться не стоит. Об этом предупреждаю тебя с полной ответственностью, потому что успел там побывать.

– Как так?

Я таращил глаза и щурил их, пытаясь разглядеть собеседника в полной темноте, но видел лишь слабое движение плотной тени.

Глава 4

– Мне от роду тридцать лет. Недавно, в августе сровнялось. Сам я не из этих мест, с Горького. Есть такой город на Оке, знаешь? Что, думаешь Горький на Волге? А вот и нет! В месте слияния Ока шире Волги. И я всегда считал, что родился на Оке. Отец считал меня слишком умным, но в армию я попал случайно. Капитанские лычки получил по стечению обстоятельств, перед самой войной. Так вышло, наш полк остался без старших командиров. А тут как раз нас перебросили к границе. Конечный пункт назначения – Жолква. Не слышал?

Наверное, Шварцев ждал моего ответа. Пару долгих минут я слушал тишину. Тук-тук-тук – стучали капли по брезенту.

Вскочить.

Пистолет.

К стенке!

Нет!

Сначала допросить предателя.

Тело снова, в который уже раз, отказалось повиноваться мне, а Шварцев снова заговорил.

– Я попал в плен в июле, в результате контузии. Это случилось не сразу. Сначала мы все же немного повоевали. Воспоминания мои отрывочны. Помню, как эшелон тащился от Горького через Москву и Смоленск. Нас высадили на станции Броды. На тот момент, а именного двадцатого июня, у моих новобранцев, только-только призванных из Горького ребят, все еще не было оружия. Помню, солнце нещадно пекло… А двадцать второго нас всех собрали на плацу – по радио выступал Молотов. Так мы узнали о начале войны. Молчаливые и подавленные, мы стояли и слушали. Слова горькие и неожиданные. Нас с детства убеждали в том, что мы готовы дать мощный и сокрушительный отпор любому агрессору. А в это время враг вторгся на землю нашей Родины на протяжении всей западной границы и молниеносно продвигался в глубь страны. Справедливый гнев, ненависть к фашистам горели в груди каждого из моих бойцов. Они стремились скорее вступить в схватку, отомстить ненавистному врагу за сожженные села и города. Утром следующего дня нас наскоро экипировали и пешей колонной направили в сторону быстро приближающегося фронта. Винтовок всем не хватило. Только каждый десятый получил по винтовке Мосина образца 1898 года и одну обойму патронов. Я был вынужден нагрузить каждого пехотинца согласно инструкции громоздким ранцем и противогазом. Так же каждому выдали по две гранаты-лимонки и по две пустых бутылки для горючей смеси.

Три или четыре дня мы в пешем строю продвигались в сторону линии фронта. В походе мои люди страдали от изнуряющего зноя. Мне было стыдно, но я так и не смог добиться от командования полагающегося нам довольствия. Бойцы моей роты кормились преимущественно ржавой селедкой. Вода, запасенная во фляги, быстро кончалась. Следуя требованиям приказов, я запретил моим подчиненным брать воду от украинских женщин в селах и хуторах. Изъятие продуктов у населения считалось мародерством. Но мы с политруком между собой решили, что не станем расстреливать за такое… В последний день нашего движения вдали уже явственно слышались звуки дальних боев. По безоблачному небу плыли дымы пожарищ. В той стороне, на небосклоне, после наступления темноты сверкали багровые зарницы и всполохи. Фронт приближался, но связь со штабом дивизии еще работала исправно, и я передал по команде приказ: окопаться и ждать дальнейших распоряжений.

К вечеру я отправился проверять качество окопов. Проверка показала, что выучка бойцов оставляет желать лучшего. Ничего удивительного! На обучение бойцов нам дали слишком мало времени. Да и тратили мы то время в основном на политическую подготовку. Да и голодны они были и страдали от жажды. Я был уверен: если враг попрет, нам не выстоять. Терзаемый сомнениями, я сел на край одного из окопов, закурил, разговорился с бойцами. Разговор шел о мирной жизни, о встречах с девушками, о семьях. На небо между тем высыпали крупные звезды. Мы любовались ими, как в последний раз.

А наутро был первый наш бой. Из утреннего тумана сначала появились танки. Под их прикрытием шли автоматчики. Издали все они казались ненастоящими, игрушечными – маленькие плоские коробочки танков и солдатики в серых мундирах. Но вот полыхнуло пламя, громыхнуло. Первый снаряд пролетел и разорвался далеко за нашими окопами. За первым выстрелом последовал второй, третий и так далее. Но ни один из них не причинил нам никакого вреда. Я не отдавал приказа открывать огонь, подпуская немцев поближе, но стоило лишь моим бойцам дать первый залп, как немцы залегли. Однако танки продолжали движение. Танки приближались.

По сути, нам нечем было встретить танки, и они свободно прошли нашу линию обороны, проутюжили несколько ячеек и повернули назад. Я поднял людей в атаку. А что еще мне оставалось делать? С криком «Ура!» мы побежали в сторону удалявшихся танков. Те, у кого имелись винтовки, держали их наперевес, а остальные бежали в атаку, держа в руке по гранате-лимонке. Залегшие немцы встретили нас шквальным огнем, и нам пришлось сначала залечь, а потом ползком возвращаться на свои позиции. Среди ровной степи негде укрыться. Я видел на лицах своих бойцов страх, но пока им удавалось преодолевать его. Так закончился наш первый бой. Для меня дело обернулось легкой контузией, следствием которой явились провалы в памяти.

– Вы не помните, как оказались здесь? – спросил я.

Шварцев ответил рассеянно, будто сам страдал от ран и бредил:

– Помню.

Он немного помолчал. Чиркнул зажигалкой, прикурил. Я видел его лицо всего лишь несколько мгновений: сивая щетина от глаз до воротника гимнастерки, темные провалы под бровями. Он затянулся пару раз и продолжил:

– А потом начался долгий марш в сторону Винницы. Мы отступали. Я подсчитал: в те дни мы преодолели триста десять километров. Мы шли маршем, и нас обгоняли колонны машин, танковые колонны. В одном месте довелось увидеть удивительное творение советской технической мысли – тяжелый танк-крепость «За Родину!». Железный колосс напомнил мне вагон бронепоезда, поставленный на гусеницы – несколько пулеметных и орудийных башен красовались на его бортах. Экипаж этого «динозавра» состоит из десяти человек, так? Так-то оно так, однако толку от колосса не оказалось никакого. Непригодный для передвижения по мягкому грунту, он застрял на обочине шоссе. Видно, не оказалось поблизости тягачей, чтобы вытащить танк на дорогу, по которой мы следовали в глубь территории СССР.

По вечерам солнце так же садилось за горизонт, а мои бойцы, усталые, покрытые дорожной пылью, как подкошенные падали на теплую землю. Вокруг, насколько хватало видимости, была ровная украинская степь – проселочные дороги, пшеничные поля, которые так и не дождутся жатвы.

А наутро бойцы поднимались, вешали за спины картонные ранцы, в которых хранился их скудный рацион: вобла и сухари. Там же они держали ложку и котелок. Вокруг ранца они привязывали шинель в скатку. Колонна на марше представляла собой забавное зрелище: пропыленные, смертельно усталые люди перемещаются в неизвестность под стеклянный перезвон пустых бутылок. Меня эти звуки раздражали. Несколько раз я порывался отдать приказ, чтобы избавиться наконец от бутылок. Но мой политрук с особенной бдительностью следил за сохранностью бутылок, которые могли потребоваться для борьбы с танками противника. Он надеялся, что когда-нибудь мы достигнем заветного дна – того места, где лавина отступления остановится. Там в бутылки каждого бойца зальют горючую жидкость и каждому дадут зажигательные ампулы.

После единственного боя и нескольких дней изнурительного марша моя рота была вооружена намного лучше, чем в момент высадки из эшелона в Бродах, когда одна винтовка Мосина приходилась на десятерых моих бойцов. Теперь дела обстояли лучше – вооружен винтовкой был каждый третий боец моей роты. К каждой винтовке полагалась обойма патронов, и мы могли дать хоть какой-то отпор «мессершмиттам», время от времени нападавшим на нашу колонну. Примерно так пикирует стервятник на стадо курей. Мы рассыпались по степи по обе стороны дороги. Кто мог стрелять – стрелял. После окончания каждого налета мы собирали раненых бойцов и здесь же, в степи, хоронили убитых. Так шли мы маршем, оставляя по обочинам дороги безымянные могилы.

Хочется быть все-таки справедливым: полевая кухня навещала нас каждый вечер. Я ел вместе с моими бойцами остывшую перловку, которую старшина валил в алюминиевые миски огромным черпаком. Во время одного из таких ужинов я получил приказ из штаба дивизии: немцы пытаются взять нас в кольцо, и поэтому мы должны на этом месте, в этой степи окопаться и принять бой. Суть приказа: контролировать дорогу, по которой отступают войска и беженцы.

Копать твердую степную землю саперной лопаткой невыносимо тяжело, особенно после долгого дневного перехода. Болит спина, кровавые мозоли на руках, а тут еще я хожу от одного окопчика к другому да подгоняю матерком. В летних сумерках слышны пение цикад, тяжелое дыхание служилых людей и скрежет лопат о сухую землю.

Тяжкий труд окончен. На небо высыпают крупные, чужие звезды. В степи тишина. Лишь сонная птица нет-нет да нарушит покой ночной тишины. Мои бойцы замертво валятся в свои отрытые окопчики. Так расстрелянные пленные валятся в вырытые для себя могилы. Но они пока живы. Дышат. Они спят.

Утром, построив роту перед вырытыми ночью окопами, я объяснил, откуда командование ждет появления врага. Наша задача – не пропустить или задержать немцев до прихода подкрепления. А по дороге снова движется нескончаемый поток отступающих частей и беженцев. Они создают монотонный гул, пыль стелется от сотен и тысяч ног и колес. К полудню интенсивность движения на дороге падает. Солнце печет наши незащищенные головы и спины. Мучит жажда после съеденной утром ржавой селедки. Все мы ждем появления немцев и вглядываемся в далекое степное марево. Тишину нарушает только пение жаворонков.

Около полудня над вершиной ближнего холма поднялось пыльное облако. Затем мы услышали грохот моторов, и почти сразу появились танки. На серой броне ясно выделялись черные с белой окантовкой кресты. Немного отстав от танков, перебежками двигалась пехота. На ходу, сделав несколько выстрелов из орудий по окопам, танки зашли на нашу позицию с двух сторон. Мои бойцы открыли беспорядочный огонь из винтовок. У нас было мало гранат, да и те хороши только против пехоты – противотанковыми гранатами нас не обеспечили. Танки, как по команде, одновременно развернулись и с двух сторон стали утюжить наши окопчики. Каждый из них резко тормозил возле окопа и несколько раз прокручивался на одном месте, пока от окопа ничего не оставалось. Так они заживо хоронили моих бойцов одного за другим… Пройдя по всей линии нашей обороны, танки ушли за тот же холм. Наступило зловещее затишье. Я не слышал того разрыва. Помню лишь лицо моего товарища-политрука. Чем-то похож он на тебя, Егор. Только, пожалуй, постарше будет. Он-то и помог мне выжить. С ним-то мы вывели нашу роту и остатки других, прибившихся к нам из окружения, в котором оказались, прикрывая отход наших частей…