000
ОтложитьЧитал
Чем ближе мы будем рассматривать этот предмет, тем более мы убедимся, что национальная и религиозная ненависть – это извращение чувств и верх нелепости, что это плод грубого эгоизма немногих, которые пользуются слабостями народов. Если тут виноваты народы, а не их подстрекатели, отчего же в демократиях религиозная и национальная вражда исчезает, отчего в Швейцарии мы не видим национальной вражды, а видим религиозную, которая поддерживается крепко соединенным и единодушно действующим иерархическим духовенством?
Есть одно средство для излечения от этой болезни – это свобода речи. Везде, где водворяется свобода речи, а с тем вместе и возможность показать народам их интересы в настоящем их свете, религиозная и национальная вражда блекнет и исчезает. […]
Азбука социальных наук
Часть первая
Отдел первый
Значение сильных и слабых в истории развития человечества
[…] Кроме материальной производительности, благосостояние людей зависит еще от развития науки и интеллигенции. Из какого источника люди почерпали этот род совершенства? Первая наука, первая философия высказывалась в виде религиозного учения. Это учение преподавалось в виде поэм, и в такой форме выражалось мировоззрение, которое уже обнаруживало большую силу мысли и глубокое наблюдение. Исторические предания передавались точно так же в виде песен, поэтическую форму принимала у Греков и первая светская наука. К какому же роду людей принадлежали творцы этих первых умственных произведений? Творцы эти, по большей части, нам неизвестны, но мы все-таки можем себе составить приблизительное понятие об источнике первобытной поэзии. Нам известно, какую роль играли поэты среди варваров, разграбивших Рим. Они менее всего выходили из высших рядов гордых завоевателей – это были льстецы и потешники, стоявшие наряду с домашней челядью. Из низших же рядов общества набирались средневековые трубадуры. В настоящее время мы также встречаем певцов у хищных номадов. Певцы эти стоят на одном уровне с домашней прислугой. Везде хищники смотрят на них свысока, как на людей, которые могут доставить удовольствие, но которые не должны забывать своего места. Гомера изображают нам слепым нищим, который своими песнями выпрашивал для себя милостыню. Один путешественник рассказывает, что когда в Тунисе сказали про него, что он тальба (ученый), то тунисская аристократия получила о нем весьма низкое понятие. Предания иначе говорят о людях, которым приписывается начало религий. Христу, Будде, Конфуцию приписывается аристократическое происхождение. Но это аристократическое происхождение резко противоположно тому, что рассказывается об их жизни. Христос родился в конюшне, учеников он набирал из самых низких слоев общества. Он родился в местности, где жило население, наименее уважаемое между евреями. Будда нищенствовал. Религия браминов точно так же произошла от нищих, и потому истинный религиозный философ этой секты должен быть нищим. Не трудно объяснить себе, каким образом первоначальные вероучители попадали впоследствии в ряды аристократов. Самые древние религиозные источники показывают нам, что первоначальная религиозная философия имела чисто свободный научный характер, она не составляла догмата, она не была неподвижною. Такое состояние религиозной философии не только прямо высказывается в ее самых первобытных источниках, напр., в древнейших песнях Вед, но подобные же наблюдения могли сделать миссионеры во время проповеди между дикарями. Не только простые дикари, но даже их жрецы тотчас принимали известное религиозно-философское мировоззрение, как скоро оно казалось им более возвышенным по своей природе, но рядом с этим сохраняли свои суеверия до тех пор, пока они мало-помалу не истреблялись разными путями. Религиозно-философские свои воззрения они изменяли настолько же легко или трудно, насколько и всякие другие воззрения и предрассудки. Изменения эти следовали у них тому же закону, которому у всякого человека следует изменение всякого рода убеждений и предвзятых мнений; они, например, отчасти открыто признавали новые взгляды и отчасти оставались при старых. Такой характер религиозных воззрений покажется совершенно естественным, если припомнить, что на островах Тихого океана находили диких, которые дошли даже до отвлеченного понятия невидимого бога и не имели ни храмов, ни жрецов. Но уже рано не трудно было заметить, что религиозное учение способно соединять людей, что оно имеет такое сильное влияние на душу человеческую, что может порождать в них неразрывную привязанность и восторженное, добровольное повиновение. Победоносные хищники скоро сумели этим воспользоваться. Они то сами делались жрецами, то вводили в свой состав духовенство и для этого старались возвысить религию до себя и давали ей аристократическое происхождение. Обратив ее в орудие для своих целей, они старались придать ей единство и неподвижный характер. Таким образом зародились наследственно переходящие в семействах и письменах вероучения и господствующая церковь. Мало этого, они старались сделать из философского учепия, лежащего у религии в основании, таинство, недоступное народу, и всю религию обратить для него в ряд внешних обрядов, которых истинный смысл должен был остаться непонятным. Это значило, пользуясь другим свойством человеческой природы, убивать в людях стремление к религиозно-философскому мышлению, укореняя грубое суеверие, которое считает нетерпимость высшей своей добродетелью. Успех их в самом деле был так велик, что религия лишилась своего научного смысла уже у индийцев и персов, а у греков превратилась в грубое идолопоклонство. Это наконец привело к тому, что наука совершенно от нее отделилась и пошла своим путем, олицетворяя все в больших размерах интеллектуальный прогресс в то время, когда религия сделалась образом неподвижности. Несмотря на это, религия не скоро позабыла свое плебейское происхождение. Живо напомнило об этом распространяющееся христианство, где среди заносчивого направления феодального варварства духовенство набиралось преимущественно из угнетенных классов общества, из рабов, добровольно принимало внешние признаки рабства и даже бывало организацией, которая давала слабым средство защищаться против сильных.
Из среды слабых вышла первая наука, первая созерцательная философия в виде религиозного мировоззрения. Она достигла уже высокой степени совершенства, хотя и преклонялась пред сильными и льстила им. Грозил установиться порядок вещей, при котором наука, опираясь на религиозное чувство, должна была сделаться достоянием масс и развиваться вместе с ними, но захваченная сильными руками, эта первая наука сделалась бесплодною, утрачена была даже и этими сильными и выродилась в грубое суеверие. Религиозное чувство должно было оживлять ум человеческий, сделать из научной истины для него святыню и цель жизни, а это чувство обращено было в орудие, которое ратовало против всякой науки и всякого исследования. Наука лишилась своего значения, даже почти погибла; истина, которая под влиянием религиозного чувства обожалась как святыня, утратила в глазах народов свою прелесть, их религиозное чувство, при новом его направлении, сделало святыню из лжи и суеверия, бичующих истину. Но природа человеческая такова, что наука не могла погибнуть. Как же относились к ней сильные – хищники и их потомки. Это отношение видно довольно ясно из многочисленных свидетельств о глубоком презрении, которое показывали хищники Азии и Африки к людям, занимающимся научными исследованиями. Точно так же относились к ней Спартанцы и Римляне. Германцы-завоеватели, составившие аристократию средних веков, гордились своим невежеством. Те части населения современной Европы, где всего более преобладают хищники – турки, испанцы, относятся к ней почти таким же образом до настоящего дня. Но наука, точно так же как и религия, сделалась со временем силою. Люди науки вышли из среды угнетенных, ради своей слабости, масс, вместе с теми, которые порождены были развившеюся в той же среде промышленностью и составляли среднее сословие. Сословие это, под именем демоса, плебеев, тьерс-эта, вело вековую борьбу против сильных во имя слабых, борьбу, в течение которой оно постоянно подвергало науку новым и ожесточенным преследованиям. Эта антипатия к науке, эта страсть ее преследовать и до сих пор далеко не исчезла в высших слоях общества. Она внушает им мысль и чувства поразительной нелепости. Что может быть общего между открытием в химии или математике и народным волнением, возбужденным тягостью какой-нибудь рекрутской повинности или феодального права, – однако же в XIX столетии высшие слои общества цивилизованной Европы умели как-то связывать эти вещи, приписывать политические волнения развитию естественных наук и подвергать их гонению на этом основании. Когда мы встречаемся с этим настроением, где постоянно опасаются, чтобы чья-нибудь слабая голова не постигла истины и не распространила ее между слабым населением, когда мы видим, как в 1809 году во Франции, что все рукописи объявляются государственной собственностью и опубликование их дозволяется только с разрешения министра внутренних дел, как в 1839 году правительство предоставляет себе право назначать библиотекарей во все библиотеки, принадлежащие разным обществам, с тем, чтобы жители могли учиться только настолько, насколько это нужно высшим его слоям, как в 1852 году архивные книгохранилища этих обществ признаны государственною собственностью и недоступными для публики, когда мы видим все это, нам кажется, что такое настроение должно весьма замедлять исследование истины и развитие науки. Оказывается, однако же, что презрение к науке средневековых завоевателей и подозрительность по отношению к ней со стороны наследовавших им высших слоев общества еще несравненно более счастливое обстоятельство, чем слишком горячая любовь к ней. Мы видели, что сделалось из религии, когда она попала в руки высших, господствовавших в человечестве племен, – она стала источником умственной и нравственной неподвижности; та же самая судьба постигала науку, когда она, подобно религии, принималась господствовавшею частью населения с открытыми объятиями и находила тут для себя средоточие. […]
[…] Каким же образом эти две коренные ненормальности – обожание силы и обожание богатства – водворились среди человечества? Почему из них вытекали мировоззрения людей, почему эти мировоззрения разделялись не только малочисленными сильными, но и многочисленными слабыми, для которых они, однако же, должны были сделаться неиссякаемым источником страданий? Для здравого рассудка очень трудно понять такую крайнюю степень нездравости. Но чем больше ее значение в жизни человечества, тем с большим вниманием нужно ее изучать. Изучение это показывает, как подобная ненормальность окончательно помешала людям выработать в своей среде те чувства и наклонности, которые составляют единственное условие для достижения наибольшего благополучия как сильными, так и слабыми, и для того, чтобы человек исполнял свое назначение на земле. Благодаря этой уродливости, люди до сих пор не понимают солидарности, существующей между ними, и солидарности их с природою. […]
Отдел второй
Дикари
[…] Если, несмотря на все это, богатство природы, трудолюбие и природные способности жителей сделают возможным увеличение населения, то является новое положение. Кроме инстинкта, который побуждает человека угождать человеческому обществу и заставляет его находить удовлетворение даже в страданиях, перенесенных с этою целью, в нем существует другой инстинкт, столько же могущественный, который заставляет его обращать свою деятельность не только на пользу людей, но и на пользу всей окружающей его природы. Этот инстинкт, из которого вытекает религиозное чувство, проявляется позднее наклонности служить человеческому обществу и долго он находится в такой грубой смеси, что его трудно отличить. Сначала чувство это проявляется в виде самого неопределенного стремления питать религиозное уважение к чему-нибудь. Предполагали, что потребность боготворить внушается великими, неодолимыми силами, с которыми человек встречается в природе; но опыт вполне убеждает в ложности такого взгляда. Могучие проявления и неодолимые силы природы, землетрясения, грозы, мороз, жар, тут ни при чем или играют по крайней мере самую второстепенную роль. Человек просто чувствует неодолимую потребность обожать. Потребность, которая сначала слаба, но развивается с его развитием и может наконец превратиться в чувство, которое будет заставлять его с восторгом приносить всякую жертву. В Австралии различные роды производят себя от различных животных, птиц и рыб. Род считает это животное своим покровителем. Полезность животного или страх, который оно внушает, не играют тут никакой роли. Род называет себя именем этого животного, иногда дикари называют себя также именем растения. К животному питается особое уважение религиозного характера. Уважение это, однако же, еще так слабо, что дикарь только избегает делать вред животному, но при случае даже убивает его. По мере того, как развивается это чувство, дикарь уже начинает считать несчастьем убить животное, которое он признает своим покровителем. Ему кажется, что это животное с ним разговаривает. Наконец, он ему угождает и ни за что не решится его убить, даже если это животное крайне вредное или опасное, напр. змея или крокодил. Эта история развития религиозного инстинкта, явно предназначенного для того, чтобы побуждать человека употреблять свои силы с мировыми целями, и для того, чтобы плодить жизнь на земле, крайне интересна. Она показывает, как неопределенны инстинкты мировой жизни и как необходимо человеку правильное мировоззрение для того, чтобы инстинкты эти действительно исполняли свое назначение. По мере того, как религиозный инстинкт развивается, люди делаются способными переносить от священных животных более страданий и, наконец, эти животные могут сделаться истинным бичом известной местности. У брасменов на берегах, прилегающих, к Гвинейскому заливу, в Африке, невозможно держать птиц, коз, овец или свиней, потому что все это поедается змеями, которых они считают священными; страна решительно разоряется ими, между тем англичанам запрещено было даже договором, заключенным в 1856 г., убивать священных змей брасменов. Таким образом, инстинкт этот при слабом суждении, точно так же, как и инстинкт, заставляющий человека угождать обществу и возвышаться в его мнении, делает зло вместо добра. При таком положении человек не может наконец не понять всего бессмыслия такой деятельности инстинкта, но до истины ему еще чрезвычайно далеко. Прежде всего это приводит к отвлеченному мышлению. Человек начинает чувствовать, что тут что-то не так, что предмет, который он обожает, вовсе не есть тот предмет, ради которого вложены в него самоотверженные чувства, но внезапно перейти к мысли, что предмет этот есть весь мир и что этот инстинкт вложен в него для того, чтобы он жил мировою жизнью, для него совершенно невозможно; поэтому он сначала просто только начинает понимать, что истинное его религиозное чувство должно быть обращено на что-то другое и это другое представляется ему чем-то отвлеченным – фантастическим. Иногда ему во время этого настроения начинает казаться, что прежний предмет его обожания заслоняет ему путь, мешает ему, не дает доступа к истинному. Так, древнейшие обитатели Явы, которые обожали камни, представляли себе, что эти камни мешают им, заслоняют им доступ к истинному божеству, они завеса, которая отделяет их от всего божественного. Наконец, человек, собравшись с духом, начинает уже обожать божество, не предмет, а божественное начало, которое он влагает в предмет, и священное животное делается у него только символом. Вместо действительного животного обожается его изображение, из животного делается фантастический образ, является идол. Наконец, человек начинает приближаться к понятию о творческой силе. Дагомейцы обожают земную и небесную змею. Земная змея составляет первое лицо их троицы, второе составляют деревья, третье океан. Змея эта источник добра, она всемогуща, бессмертна и всеведуща. Небесная змея – источник богатства. Наконец, и все-таки еще в диком состоянии и на очень низкой ступени человек может доходить до идеи о едином отвлеченном боге. Но в то же самое время потребность обожать породила в нем уже бесчисленное множество богов, их приходится считать не единицами, а целыми категориями; одну категорию составляют герои, другую – светилы небесные, третью – животные и растения, четвертую – фантастические существа. Сверхъестественная сила, которая приписывается этим предметам для того, чтобы их сделать достойными обожания, порождает фетиша. Сначала приписывается сверхъестественная сила давно умершим героям, светилам небесным, животным, а потом эта сила переносится на бесчисленные другие предметы, которым эта сила будто бы сообщена религиозными обрядами или колдовством. Дикарь западной Африки приписывает такую силу освященному куску дерева или металла, рогу козы, подкове антилопы, а затем это верование переходит на чудотворные будто бы изображения и человеческие кости. Когда наконец тот же дикарь западной Африки дошел до идеи единого бога, этот бог представился ему чем-то очень далеким; он создал мир и о нем более не заботится, он обитает где-то очень далеко, на дела мира он не имеет никакого влияния. Такая идея могла родиться у него потому, что прежде чем она у него явилась, потребность обожания заставила его приписать сверхъестественные силы бесчисленным другим предметам. Приписав им сверхъестественную силу, он стал приписывать им влияние на свою жизнь, а так как духовенство старалось его как можно более пугать этими силами, то дурное их влияние взяло у него перевес над хорошим. Когда наконец у него явилась идея высшего бога, тогда он не мог его представить себе не чем другим, как отдаленным существом, не имеющим для людей значения и предоставившим мир на жертву мелким невидимым силам и духам, творящим преимущественно зло. Всякое другое представление заключало бы в себе для него логическое противоречие. И вот он стал отмаливаться от этих невидимых сил и поклоняться преимущественно злым духам. Таким образом, это проявление инстинктов мировой жизни было изуродовано до крайнего безобразия и совершенно было неспособно исполнять своего назначения. Казалось, что из этого хаоса могла спасти пленительность идеи высшего существа и навести человека на мысль жить мировою жизнью. Не тут-то было.
Как скоро человек дошел до понятия о всемогущем боге, он начал делать из этого самое крайнее злоупотребление. В древних Ведах почти всякий из множества богов признается всемогущим. Точно такое же крайнее злоупотребление делается и из возрастающей наклонности человека приносить жертвы для мировой жизни. Индеец не довольствуется тем, что он распространяет свое обожание на бесчисленное множество животных и не решается убить волка, который ест его ребенка; он распространяет свое обожание и на неодушевленные предметы: он не решается срубить пальму, которая грозит разрушить его дом.
Вот тот странный путь, которым человек доходит до понятия о боге. Все это постепенное изменение, конечно, не заставляет инстинкт мировой жизни отправлять свое назначение. Инстинкт этот приводит человека к таким же нелепым результатам, как и инстинкт, заставляющий его угождать общественному мнению. Дичи мало, охота неудачна – он старается задобрить идола, которого считает своим покровителем в этом случае, приносит ему жертву из своих запасов и тем ускоряет голод в своем семействе. Все проявления тут сначала настолько же глупы, насколько и странны: в нем не проявляется желание быть полезным для природы, но является какое-то странное желание извлекать воображаемую пользу из тех жертв, к которым его побуждает инстинкт. Мы видим пред собою в такой степени уродливое и безобразное психическое проявление, что делается весьма понятным, каким образом не было разгадано его настоящее значение. Проявления этого чувства, где мы прямо видим желание плодить жизнь, в природе совершенно ничтожны.
Местами любовь к природе побуждала человека приручать птиц, из которых он не умел еще делать полезного для себя употребления, и таким образом приучала его обзаводиться домашними животными; но подобные проявления, конечно, никак не могут дать нам никакого понятия о первобытной силе инстинкта. Однако же все это представляется нам таким образом только при поверхностном взгляде на вещи. Вникая глубже, мы встречаем в первобытном человеке потребносгь видеть перед собою и ощущать самому восторги по отношению к великим силам природы. Восторг – это такое чувство, которое заставляет нас ощущать самое сильное удовольствие, удовольствие, которое перевешивает величайшие страдания, – он заставляет нас поступать в пользу того предмета, который является источником восторга, совершенно забывая о себе. Мы не только беспрерывно встречаемся с жрецами, которых специальное назначение посредством восторгов, перед толпою зрителей, доводить себя до нервных припадков, но мы видим племена, где всякий старается испытывать то же самое ощущение и при первой возможности доводить себя до восторженных состояний и припадков. Если первые проявления религиозного чувства, в которых столько непосредственности и такое малое участие сознания доказывают нам, что религиозное чувство предназначено для того, чтобы побуждать человека действовать в пользу природы, то потребность ощущать восторг при появлениях этого чувства, т. е. самое сильное из приятных ощущений, к которым способен человек, доказывает нам, что при нормальном направлении это чувство может создать полную солидарность между счастьем каждого отдельного человека и пользою всего, что окружает его на земле. Если инстинкт угождения людям, явно назначенный для обеспечения человеческого благоденствия, получил такое употребление, что он послужил к совершенному искажению человеческих чувств и воззрений, то мудрено ли, что инстинкт угождения природе, так глубоко искаженный непониманием его значения, в самом начале сделался орудием для порождения самых зловреднейших уродств. Посредством первого инстинкта общество портило отдельных людей и искажало их природные наклонности, второй инстинкт сделался орудием в руках выдающихся личностей для изуродования чувств в массах. Наклонность оболванивать массы посредством религиозного инстинкта обнаруживается тотчас на самых первых ступенях общественной жизни. Иногда эти обманы приводили отчасти к хорошим целям, напр. запрещение прикасаться к плантациям до периода зрелости; но очень скоро интеллигенция научилась приказывать массам и распоряжаться ими по своему усмотрению под предлогом приказаний свыше. Тайные убийства, которые выдавались за таинственные наказания разгневанного божества, внушали суеверный страх и заставляли повиноваться каждому слову, произносимому в виде приказания свыше. Приказанием свыше введена была идея о неприкосновенности начальника и постепенно следовал ряд идей, который должен был возвеличивать начальника во мнении масс. Начальник, который производил сначала впечатление обыкновенного человека и был до того мало способен распоряжаться своими подчиненными, что один дикий царь не мог принудить своих подданных снять для европейцев два ореха и вынужден был наконец сам влезть для этого на дерево, – этот начальник представлялся наконец своим подданным если не таким же грозным явлением, как огнедышащая гора, то явлением более страшным, чем крокодил, змея и всякое другое из богов-животных. Ему приписывали божеское происхождение, перед ним падали ниц, власть делалась наследственною и могла переходить к ребенку. Самые могущественные вожди, обыкновенно нисколько не зараженные этим суеверием, из политических расчетов поддерживали подобные порядки, чтобы питать и распространять неукоренившийся еще предрассудок. Между таким начальником и даже тем начальником первой ступени развития, который мог все брать сам, но не мог приказывать сделать это для себя, уже целая пропасть. Степень успеха тут была в большой зависимости от склонности людей к суеверию; случалось, что из двух обществ, стоящих на одинаковой степени развития, в одном перед начальниками падали ниц и воздавали им божеские почести, а в другом обращали на них очень мало внимания, так что царь должен был на своей спине носить европейца, от которого желал получить ничтожный подарок. Божеские почести воздавались начальнику в обществе самом малолюдном, едва состоящем из какой-нибудь сотни людей, и не воздавались там, где уже было несколько сословий и целая иерархия начальников. Предрассудок укоренялся не вдруг, и власть, приобретенная таким образом, неоднократно утрачивалась среди смут и потоков крови; но подобное суеверие масс представляло столько выгод для начальников, что те из них, которым власть передавалась жребием войны, постоянно старались поддерживать уже укореняющуюся веру и ради этого сами унижали себя, по-видимому, с полным самоотвержением.