ГЛАВА I
Всю дорогу в боковом окне “Газели”, почти совсем закрытом болтающейся бордовой занавеской, мелькали заснеженные деревья, поселки, городки. Когда открывался кусочек пустого холодного неба, становилось особенно тоскливо от постоянной тряски на заднем сидении. Машина взбрыкивала на каждом бугорке и норовила сбросить меня на пол. Конвоир-сержант сидел напротив и снисходительно усмехался на мои прыжки, его-то над передним мостом только покачивало, и он несколько раз задремывал. В конце пути “Газель” осторожно спускалась по извилистой дороге, слева сквозь березовую рощу засветило солнце, а справа открылась и тут же пропала панорама трехэтажных корпусов, стоявших друг за другом. Остановились у КПП.
Бетонная ограда Больницы была невысока, не больше полутора метров. Наш водитель о чем-то заговорил с вышедшим мужиком, который принялся размахивать руками в разные стороны, потом шлагбаум нехотя поднялся. Проехали еще с минуту, и водитель заглушил мотор.
–Выходим, уважаемый!– позвали меня.
На немного затекших ногах я вылез из салона. Встали мы между каким-то очень высоким забором и трехэтажным зданием из белого кирпича. Было четыре часа дня, лихой морозец сразу пробрался под куртку.
–Заходим!– конвоир нажал перед этим кнопку звонка у металлической двери. Щелкнул электрический замок, и мы гуськом начали подниматься по чистой полутемной лестнице на третий этаж. Конвоир с водителем весело переругивались позади меня. Широкое пространство между перилами было надежно отгорожено стальной сеткой. Дверь наверху, обитая рваным дерматином, через который вылезала вата, была уже распахнута, в проеме стоял невысокий усач средних лет в камуфляже без знаков различия.
– Откуда привезли?– усач игнорировал меня.
– Москва,– ответил ему водитель, и мы прошли в натопленную комнату, которая почти посередине была перегорожена покрашеной в зеленый цвет Г-образной стойкой. На полке справа, возле настенного календаря с веселыми цифрами “2011”, работал телевизор, на кушетке у окна сидел молодой в камуфляже. Он, по-видимому, только что вывалился из сна и недовольно глядел вбок.
– А, это вы “Двоечника” привезли? Нам насчет него уже звонили,– заулыбался усач и за руку поздоровался с моими провожатыми. Конвоир передал ему папку с моими документами.
Я пока стоял и старательно делал вид, что меня ничто не волнует.
– Сейчас медика приглашу,– произнес усач, открыл еще одну дверь напротив стойки и крикнул,
– Толя, привезли тут, принимай!
В комнату, поигрывая большой связкой разномастных ключей, зашел симпатичный молодой человек роста чуть ниже среднего в длинном белом халате, поприветствовал всех кроме меня. Принялся изучать папку с документами.
– Фамилия, имя, отчество, дата рождения,– наконец произнес он, отрываясь от папки.
Внимательно глядел мне в глаза.
Я назвался.
– Откуда прибыл? – все так же бесстрастно.
– Из Москвы. После домашнего ареста, в суде на экспертизу отправили.
– Почему к нам- в другую область?– Толя листал папку, что-то пытаясь найти.
– Я здесь в Городе прописан, вот, судья сюда направила.
– Ты, значит, “Двоечник”?
– Я.
– В школе как учился?– Толя снова поднял глаза на меня.
– Три-четыре-пять.
– А чо тогда “Двоечник”?– усмехнулся он.
– По телевизору так назвали, вот и все.
– Отличник боевой и политической подготовки!– загоготал усач, а за ним мои провожатые.
Толя еще полистал документы, потом позвал меня в соседнюю комнату, которую я не заметил сначала. В ней стояли три стола с разными стульями, старые плакаты за стеклами на стене, и больше ничего не было. Там он тщательно обыскал меня, причем, его приемы ничем не отличались от тех, что использовали конвойные сегодня в суде. Даже три приседания было. Проверил волосы на голове и швы футболки на предмет насекомых.
– Сейчас пойдем в отделение, оформимся.
Пока я одевался, он проверял пакет, в котором был мой телефон, зубная щетка, паста, мыло, печенье и чай-все это после суда успела мне передать мама. Внезапно Толя спохватился и сказал мне остановиться, потому что надо все равно переодеться в пижаму. Я почему-то представил себе оранжевую пижаму как в американских фильмах про тюрьмы, но получил клетчатую фланелевую пару в бордовом тоне и еще кожаные тапочки.
Одевшись, я приобрел несколько домашний вид, каким его обозначают в мультиках. Мы снова прошли в первую комнату. Он попрощался с конвоирами, и мы шагнули в ту дверь, откуда появился Толя. Я очутился посередине коридора, который простирался на всю длину этажа. Следуя налево за Толей, успел заметить палаты без малейшего намека на двери, в которых сидели и лежали на кроватях люди в таких же пижамах как у меня, еще какие то закрытые помещения. В конце коридора было небольшое расширение, в котором располагался старый низенький медицинский пост, за ним сидела и смотрела на меня пожилая женщина в белом халате. Напротив поста перед тремя зарешеченными окнами располагалось много широколистных больших растений ростом почти с человека. Их было так много, что они образовали небольшие джунгли. Большие цветочные горшки стояли на разбитой плитке, образующей геометрические узоры, как принято было декорировать полы в старых поликлиниках. Медсестра вопросительно подняла брови, глядя на меня. Я назвался.
– Двоечник, Ольга Валерьевна-пояснил Толя.
– А, наслышаны,– медсестра нагнулась к ящику своего стола и вытащила несколько журналов с толстыми картонными обложками.– Не стыдно?
Я пожал плечами. Как двоечник перед учительницей. Медсестра вынула “Историю болезни” и начала заполнять ее, поглядывая на данные из моих документов. Толя пока переписывал в тетрадку мои вещи из пакета.
– Образование какое?– не отрываясь от бумаг спросила Ольга Валерьевна.
– Неоконченное высшее, наверно,– отвечал я.
На ее удивленный взгляд пояснил, что до недавнего времени был на первом курсе.
– Телефон будешь получать по четвергам на час. Зарядку не взял, получается.– утвердительно произнес Толя, закончив переписывать.
Я запаниковал, но он уверил меня, что кто-нибудь из больных поделится зарядкой.
В проеме палаты, находившейся слева от поста и напротив какой то двери с большим стеклом, стояли двое: высокий крепкий парень с детской улыбкой и невероятно низким лбом, из-за него выглядывал мелкий тщедушный подросток со злым острым лицом и татуированными кистями.
– Бабушка пиедет?– как ребенок спросил высокий, но на него не обратили внимания.
– А сейчас мне можно позвонить родителям, что доехал?– с надеждой спросил я. Разрешили послать смс.
Пока заполняли журналы, Толя уведомил меня, что сейчас проходит режимное мероприятие под названием “Тихий час”, во время которого все должны сидеть по палатам.
– Сегодня наш врач закончил работу и ушел. Завтра с утра он тебя посмотрит и побеседует,– он говорил это монотонно, будто в тысячный раз, как инструкцию,– Медперсонал называть по имени-отчеству. Меня зовут Анатолий Сергеевич, медсестру – Ольга Валерьевна. Пока будешь находиться в надзорке,– тут он показал в сторону микроцефала и мелкого.– Будешь вести себя хорошо, из надзорки быстрее выйдешь и будешь жить в палате ( прозвучало как поощрительный приз). В надзорке все вещи запрещены, кроме предметов гигиены. Из надзорки можно выходить только в туалет,– указал на дверь со стеклом,– и на прием пищи. Еще на процедуры. Выйдешь без разрешения, будешь дольше сидеть в надзорке.
Толя дочитал свой текст. В дальнем конце коридора кто-то возился у двери. Этот кто-то вытащил свернутый матрас.
Микроцефал внезапно сорвался, перейдя невидимую черту между надзоркой и коридором и понесся туда.
– Сименовна, я пинесу, сам пинесу!– кричал он на бегу и, достигнув цели, мгновенно отобрал матрас.
– Что ты, черт, напугал!– вскрикнула эта “Семеновна” и закрыв дверь пошла к нам.
– Блин, Юрочка, тебе триста раз говорили не выходить! Привяжу тебя!– устало попенял микроцефалу Толя и повел меня в надзорку.
Я посчитал обещание привязать за шутку. Юрочка уже расстелил матрас на свободной кровати у окна и довольно сиял.
– Подем покуим,– обратился он ко мне, очевидно, ожидая оплаты своего труда.
– Тихий час, спи,– без выражения ответил за меня Толя.
– Я знаю, Толя,– сказал Юрочка и остался стоять.
– Тебе сказали: Анатолий Сергеич,– мрачно обратился подросток к Юрочке.
Несмотря на комплекцию, говорил он басом.
– Пошел ты,– радостно ответил ему Юрочка.
Толя рассмеялся и ушел. Я оглядел большую прямоугольную палату: стояло одиннадцать кроватей в два ряда, семь из них были застелены, моя была восьмая. Три широких зарешеченных окна с фрамугами наверху. В правом углу, накрывшись с головой одеялом, кто-то кряхтел. Напротив меня лежал широколицый губастый парень и приветливо-дурашливо мне улыбался. В проходе между рядами кроватей прохаживался высокий мощный старик с вислым носом, все время бормоча под нос. Я разобрал только “колбасЫ, сала, колбасЫ”. Внезапно он подошел ко мне и бодро начал хриплым баритоном:
– Здорово, парень! Как звать?
– Илья.
– Молодец!– похвалил меня старик и продолжил ходьбу.
На кровати слева от меня сидели двое пожилых мужчин и негромко переговаривались, глядя на меня, не предпринимая, впрочем, попыток познакомиться.
Один был полноватый, с очень недовольным лицом. Второй повыше, лысый, над выступающей верхней губой его торчали усы. Я отметил, что все больные тут были очень чисто выбриты и только этот с усами.
Внезапно я вспомнил, что за время, прошедшее с начала поездки, не был в туалете. Подошел к выходу из палаты:
– Послушайте, я с Москвы не ходил в туалет. Разрешите?
Ольга Валерьевна, очевидно, только закончила прописывать меня в многочисленных журналах. Получив разрешение, я подошел к той двери с большим стеклом.
За ней оказалась квадратная комната, облицованная старой белой плиткой, в которой справа на небольшом возвышении в ряд стояли три унитаза без перегородок между ними, а у зарешеченного окна напротив-широкая крашеная лавка.
На ней сидели двое и курили. Брюнет лет двадцати с татуировками на кистях и горле, грубо спросил:
– Кто по жизни?
Я замешкался. Сразу забыл все то, что мне рассказывал адвокат на этот случай.
– Двоечник он, фраер.– ответил за меня второй-стройный мужчина лет тридцати пяти с правильными чертами лица и русой челкой. Он как будто это мне сказал, а не брюнету.
Я успокоился-это определение вроде было неопасным для меня. В то же время я был удивлен такому скорому информированию о моей персоне. Эти двое вовсе не казались сумасшедшими. Таких можно легко встретить на улице и во дворе. Тем не менее они были тут, и были в пижамах. Не зная, как продолжить разговор, я шагнул к унитазу. Помыв затем руки над раковиной, уже собрался выйти из туалета, как меня остановил тот с челкой:
– Двоечник, погоди.
Я повернулся к ним. Тот с челкой начал задавать вопросы, от ответа на которые зависит положение человека, попадающего в места лишения свободы. Наученный Ашотычем-моим адвокатом, я отвечал в целом правильно, потому что экзаменатор снисходительно подытожил:
– Ужин будет, с мужиками садись, а то попутаешь.
– А как мне узнать, где мужики?
– У тебя в палате Циркуль с Губошлепом, они за “петушиный” стол пойдут. – информировал меня челочный.
– Не попутай! – почему-то заржал брюнет.
Дверь туалета распахнулась. Та пожилая, невысокая женщина, у которой выхватил матрас Юрочка, строго оглядела нас и скомандовала:
– Марш отседова! Тихий час! Курим, зажигалки опять завели?!
Челочный обаятельно улыбнулся и игриво протянул:
– Ну, Семеновна, не ругайся, пять минут осталось от того тихого часа.
– Вот и идите отсюда на пять минут!
Я ушел в надзорку и кое-как начал надевать наволочку, простыню и пододеяльник, очутившиеся на моем матрасе. Очевидно, их принесла Семеновна. Пока все шло хорошо, осталось только вычислить, кто эти Циркуль и Губошлеп.
На кличку “Губошлеп” отлично подходил тот парень с губами, но я не был уверен: в школе клички иногда были самые невероятные и по самым неподходящим поводам, например, одного рослого пухлого парня звали Микробом.
И вообще, как эти “петухи” выглядят? Из школьного фольклора я, конечно, знал, кто они такие, но никогда не видел. Похожи они на женщин или нет? Видимо, я должен был найти их, не прибегая к новым расспросам.
Это было что-то вроде теста на сообразительность. Адвокат мне несколько раз подчеркнул, что если я чего не пойму в уголовных обычаях, то могу переспросить тех, кто эти обычаи поддерживает, но пока я решил выяснить все самостоятельно.
Маленький, который был с Юрочкой, на циркуль был не похож. Остальные: лысый, усатый и старик никак не походили на отверженных. Оставался этот в углу. Про него ничего выяснить пока не удалось, он все так же кряхтел под одеялом. Вот это квест! Венька с Левой ржать будут, когда узнают.
Видимо, “тихий час” закончился, потому что туалетная дверь захлопала, за ней нарастал гул голосов. Юрочка, губастый и мелкий сорвались туда. Старик вытащил из кармана сигарету и тоже удалился, бормоча. Лысый со своим недовольным приятелем последовали за ним.
Вскоре в надзорке остался только я и этот в углу. Я перевел дух. Впервые за день я как будто остался один. Сегодня, пока меня окружали приставы, милиция, конвойные, не было возможности обдумать свое положение.
Боже, теперь придется жить непонятно сколько времени с этими недоумками, безумными стариками и гопниками! Встраиваться в их иерархию, представления о правильном и недопустимом! Подгонять себя еще и под эти мертвые правила режима и распорядка отделения. Ашотыч уговаривал: ни в коем случае не вступать ни с кем в конфликт! Ни с больными, ни с персоналом. Иначе время моего так называемого лечения может растянуться и на несколько лет! Легко сказать ” не вступать в конфликт”. Да тут спокойно и сутки провести невозможно! Такие типажи, взять хоть этого Юрочку-по умственному развитию совершеннейший второклассник, а вон какой! Силищи у него, чувствуется, полно. Он, интересно, за что здесь? Убил кого или изнасиловал?
Мои соседи потихоньку возвратились обратно. Раздался звонкий женский голос:
– Кипя-а-то-о-ок!
Больные снова повскакивали, достали откуда-то пластиковые кружки и быстро двинулись вправо по коридору. Там образовалось какое-то оживление, потом звуки ругани.
– А ну, быстро встали в очередь, сейчас никакого кипятка не будет! Что такое?– Женский голос звенел как колокольчик из детского мультика, однако, больные сразу затихли.
Больные возвращались, осторожно несли полные кружки. Запах чая и дешевого кофе завитал по надзорке. Тот в углу выбрался из-под одеяла, принял сидячее положение и оказался пухлым брюнетом, толстые его щеки как у всех были гладковыбритыми. Зарычал сквозь вислые синеватые губы, посмотрел на меня. Потом как-то сразу потерял ко мне интерес и, сунув руки в карманы, потащился в туалет. Этот что ли Губошлеп?
Из туалета выскочил Юрочка и стал меня тормошить за ногу под одеялом:
– Подем куить!– и широко улыбался.
– Я не курю,– я постарался как можно спокойнее ответить этому троллю.
Юрочка ничуть не обиделся и снова ускакал в туалет. Судя по всему, он испытывал проблемы с куревом. Я решил пока лежать, под одеялом оказалось жарко в пижаме, пришлось раскутаться.
Надо хоть осмотреться, где Больница стоит, решил я и поднялся. В трех больших окнах надзорки между рамами надежно стояли решетки, изготовленные из толстой арматуры. За окнами небольшой лесок из сосен и березок.
Бетонная невысокая ограда. Высокие деревянные стены огораживали какой-то дворик. А, час назад у стены этого дворика "Газель" остановилась, и мы зашли через стальную дверь! Да… Глубокие сугробы, испещренные птичьими каракулями, шли до какого то поселка, состоящего из нескольких панельных пятиэтажек и хаотично разбросанных вокруг них досчатых домиков, сараев и кривых заборов. В целом, довольно симпатично смотрелось. Умел бы я рисовать, такая натура могла бы вдохновить.
Вдруг раздался голос Ольги Валерьевны:
– Переда-а-ачи-и-и! Переда-а-ачи!
Я оглянулся: в коридоре вырастала очередь из пижам, начинающаяся где-то за постом. Я подошел к выходу из надзорки. Дальше от поста оказались две двери, которых я сначала не заметил.
Одна со стеклом открыта, и из нее слышались голоса медсестры и больных. Другая, обитая старым коричневым дерматином, была захлопнута. За открытой дверью было темно, там терялась голова очереди. Оттуда вышли челочный и его приятель. Прижав к груди, они несли толсто порезанный и рассыпающийся веером батон вареной колбасы, треугольник сыра, пакет с конфетами. Они прошли мимо меня и скрылись в самой дальней палате. Потом вышел высокий полный мужчина тоже с колбасой и сыром. Он подмигнул мне и тоже ушел в дальнюю палату. Я почувствовал, что меня могут заподозрить в том, что я завидую, и поспешно возвратился к созерцанию пейзажа.
В надзорку возвращались обитатели, и кто поодиночке, а кто в компании начинали закусывать, сидя на кроватях. Юрочка примкнул к Старику, Недовольному и Усатому. Они весело переговаривались и без разбору засовывали в себя колбасу с печеньем, сыр с конфетами. Меняли с компанией Недовольного и Усатого сыр на колбасу, конфеты на печенье. Если обмен признавался неравнозначным, присовокупляли сигареты или обещания “со следующей передачи отдать”.
Старик завершил трапезу и подошел ко мне. Улыбаясь и раскатисто выговаривая “Р” , он посоветовал:
– Пацан, тебе надо вареной колбасы, мяса копченого килограмм, сала кусок вот такой,– он показал размер этого сала на своей широкой ладони,– окорочков куриных, сыру, колбасы вареной, копченой, мяса надо, сыру, хлеба тоже бери, колбасы, ну, вот тогда все нормально у тебя будет!
Он похлопал меня дружески по плечу и принялся ходить в проходе. Я решил сдержать удивление и снова улегся в кровать под защиту одеяла.
Звякнула, закрываясь, стеклянная дверь с “передачами”, и в надзорку ввалились “губастый” и “подросток”. Они сели на кровать губастого и начали доставать из принесенного пакета изломанные пряники. Я заметил, что с ними никто не менялся, и они тоже не предпринимали попыток поменять свои пряники на более разнообразные продукты, хотя было видно, что им хотелось. Наконец, губастый не выдержал и предложил усатому
дать в долг колбасы. Усатый сиплым фальцетом ответил:
– Отдыхай!
Губастый удовлетворился и наперегонки с подростком прикончил пряники. Мои подозрения насчет этих двоих усилились.
Обитатели надзорки потянулись в туалет, доставая сигареты. Размышляя над своим скорбным положением, я задремал. Слышал, как продолжал ходить старик, как губастый смеялся, что-то рассказывая подростку.
Вдалеке хлопнуло, что-то тяжелое звякнуло по плитке пола. Женский голос звонко бранился. Туалетная дверь безостановочно раскрывалась, выпуская многоголосицу и снова глушила звуки. Я вспотел и никак не мог выбраться из дремоты.
Раздался крик Семеновны:
– Выходим из туалета! Ужин!
Я вскочил. Старик кстати оказался около моей кровати и снова перечислил необходимые мне продукты.
– Мы во вторую очередь,– внезапно обратился ко мне полный с недовольным лицом.
Я сначала не понял, что он имеет в виду. Потом догадался, что он говорит об ужине, наверно, что надзорка идет ужинать во вторую очередь. Кивнул, в знак того, что я его понял. Отвернулся к пейзажу.
В коридоре неподалеку послышался шум, как будто задвИгались столы и стулья. Звякали посудой. Губастый, который стоял в проеме, радостно вскричал и запрыгал:
– Кисель, кисель, кисель! – и затормошил подростка.
Тот мрачно осадил его:
– Каждую среду кисель, тупорылый!
Губастый не оскорбился и снова начал выглядывать в сторону киселя. Я поймал себя на мысли, что не помню, когда в последний раз пил кисель. Это было такое далекое детство, что нельзя было даже приблизительно сказать, в каком возрасте я его помню. То ли три года, то ли шесть. Или это было в школе? В первых классах. Вроде тогда, или… Пока я размышлял, вдалеке снова задвигались стулья, и женский голос, который я слышал при раздаче кипятка, весело скомандовал:
– Вторая очередь, на ужин!
Губастый выскочил первым, а за ним все остальные. Я и “толстый из угла” вышли последними.
Посередине коридора оказался небольшой зальчик, который я не заметил сначала. В нем стояли высокая тумба с телевизором, тумбочка и девять столов, вокруг каждого по четыре стула.
Два окна столовой также были зарешечены. Больные из надзорки и других палат рассаживались, после того как споласкивали руки из чайника, который держал над тазом маленький коренастый мужичок, похожий на цыгана. На чайнике красным было написано “Хлорамин 0,5%”. В проеме двери с табличкой “Буфет” спиной ко мне стояла низенькая полная женщина и что-то смеясь говорила невидимому мне собеседнику. Я задержался у чайника, стараясь выиграть время, чтобы убедиться, что губастый и подросток сядут рядом, не то мне пришлось бы на ходу менять концепцию рассаживания. Губастый и подросток оба сели за крайний правый стол у окна. Но вместе с ними сели еще двое не из моей палаты.
Я остановился посреди столовой. То есть теперь получается, что губастый с товарищем не отверженные? Тогда где тот стол? Я уже собрался уйти обратно в палату, оправдываясь тем, что не голоден, как сзади меня окликнули:
– Чо замерз, Двоечник? Садись вот сюда!
Я оглянулся: парень чуть выше среднего роста в расстегнутом грязновато-белом халате стоял в дверях Буфета. Парень указывал мне на средний стол, за которым сидели двое пожилых мужчин. Я сел с ними и перевел дух. Наверное, если тот парень в халате знает мое прозвище, то и не станет сажать за “неправильный” стол-успокоил я себя и огляделся.
Стол был самый обыкновенный- из уже растрескавшегося по кромке ДСП, покрытого голубеньким ламинатом. На алюминиевых тарелках лежали квадраты запеканки, в пластиковых кружках- желтый кисель.
Эту трапезу делили со мной два персонажа: один был высок и лицом походил на одного старого актера, которого я видел в советских фильмах исключительно в ролях королей, маркизов и высших партийных работников. Печально-величественное выражение лица, осанка, длинные пальцы, изящно сжимающие ложку-сразу выделяли его из всего этого пижамного скудоумия. Я захотел познакомиться с ним попозже, и был рад, что случай посадил меня с ним за один стол.
Другой старик был тоже интеллигентен на вид, но без “лоска”, походил на деревенского учителя, пробившегося из низов. Эти двое не глядели друг на друга и были погружены в процесс питания.
Между тем творожная запеканка оказалась хоть и пресной, но вполне съедобной, а кисель вкусным, хоть и чуялись в нем нотки “идентичные натуральным”. Я поймал себя на мысли, что, оказывается, проголодался с тех пор как приехал на Суд.
Вспомнил, что фельдшер Толя забрал мои печенье и чай, и во время “передач” мне бы надо было попросить несколько печений. Завтра спрошу-решил я и, допивая кисель, посмотрел в окно. Столовая была на противоположной стороне от надзорки, и в ее окнах виднелись трехэтажные корпуса Больницы из белого кирпича, располагавшиеся друг за другом и соединенные переходами на уровне вторых этажей.
У всех зданий были плоские крыши, покрытые рубероидом. Наш корпус стоял вдалеке от них, между нами было еще какое то низенькое широкое здание тоже из белого кирпича. На его крыльце стоял бугай в белом халате и курил.
Вдалеке за оградой в гору, мимо знакомой мне березовой рощи, взбирался автобус.
Меня вывел из созерцания окрик:
– Поел- иди в надзорку!
Парень, что посадил меня за стол, протирал столы, за которыми уже никого не было и недовольно глядел на меня. Я побрел обратно. Больные безостановочно заходили и выходили через туалетную дверь.
Видимо, туалет был самым посещаемым местом и выполнял функцию местного клуба, потому что из него слышалась ругань, смех, несмолкаемый говор. За постом был Толя. Ольга Валерьевна и Семеновна сбоку от поста на лавке, с ними почему то сидел и “челочный”. Все четверо что-то мирно обсуждали. Напротив у зарослей ходил невысокий коренастый больной и настороженно поглядывал на них.
Я улегся на кровать и ощутил, что сейчас бы не мешало попить: кружки киселя явно не хватило, чтобы запить сухую запеканку. Решил потерпеть. Потом вспомнил, что не рассмотрел, кто сидел за столом вместе с Губошлепом и Циркулем, теперь я был уверен, что это именно они и есть “отверженные”. И надо было бы запомнить других, кто сидел за этим столом, потому что с ними, по словам Ашотыча, нельзя было здороваться за руку, прикуривать от их сигареты, пользоваться их вещами, вообще следовало не дотрагиваться до них. Это смахивало на школьную игру в “Сифу”, когда требовалось уворачиваться от летящего “засифованного” предмета. Очевидно, название игры происходило от позорной и непонятной для детей болезни Сифилис. В “Сифе” того, ко не смог увернуться, все весело именовали “сифой” и до него нельзя было дотрагиваться, пока ему не удавалось попасть в следующего. Здесь же эти обычаи игрой не являлись, и попавший в отверженные навсегда оставался в этом качестве, утрачивая уважение и многие права. Все это походило на кастовую систему. Впрочем, в кастовой системе нет возможности перехода, здесь же можно перейти легко, но только в одном направлении-вниз.
Понемногу затих гомон в туалете, со стороны столовой послышались звуки какого то милицейского сериала. Другие палаты хоть имеют возможность смотреть тупые телепередачи, а в надзорке и того нет. И придется терпеть непонятно сколько времени, чтобы заслужить эту огромную привилегию. И, видимо, утратить ее тоже возможно, судя по моим сотоварищам. Как же мне пережить все это? Тупо лежа в постели?
Прогуливаясь по проходу между кроватями с этим стариком, который кроме “колбасы-сала” не сможет поговорить ни на какую другую тему? Или с этими двумя: толстым и усатым задружиться на несколько дней? Чтобы хоть о погоде говорить, что ли?
Я впервые остался один среди множества незнакомых людей и вполне мог бы с этой парочкой познакомиться, но мне потом не о чем было бы с ними говорить. Ну в самом деле, не будешь же как джентльмен обсуждать погоду по утрам?
” Прекрасная погода, сэр, не правда ли? Isnt it, sir?” ” О, да сэр! Великолепная погода для крикета, сэр! Не желаете ли сыграть после завтрака?” Тут, скорее всего, кроме домино и карт нет ничего.
Еще это, как его?.. “Поле чудес” по пятницам, вроде, должно идти. Блин, как я попал!
Пока я изнывал, изображая при этом, как мне казалось, мужественное безразличие, из туалета возвратились Губошлеп и Циркуль. Они принялись что то обсуждать, сидя на кровати Губошлепа. Старик все ходил и ходил в проходе, заложив руки за спину и бормоча.
Полный и усатый лежали в кроватях. Из туалета пришел и Юрочка, снова позвал меня “куить”, снова легко принял отказ и встал в проеме надзорки, кого-то высматривая в дали коридора. Я понял, что равнодушная реакция Коли на Юрочку, видимо, выработана от безысходности, от того, что не было никакого смысла перевоспитывать его. Он, наверно, решительно не воспринимал педагогические приемы, а нахождение в надзорке воспринимал как досадное недоразумение. Но что-то же его удерживало в ее пределах? Пока я не заметил никаких признаков насилия со стороны персонала, да и непонятно было, кто смог бы с успехом применить его к такому бугаю как Юрочка. Коля с женщинами явно не походил такую силу. Возможно, эти в камуфляже, которые принимали меня у конвоя? Но они тоже не выглядели силачами-спецназовцами. Таких скорее встретишь в супермаркетах, способных лишь на то, чтобы скучать с похмельным видом.
А Юрочка был, что называется, “кровь с молоком”: мощная грудь, бычья шея, крепкие кулаки. Несмотря на отсутствие изрядной части мозга, двигался он быстро и ловко, и обладал независимым характером. Что же могло воздействовать на него? Впоследствии я понял, чего всерьез опасался Юрочка, да и все в отделении. Пока же мне оставалось только внимательно присматриваться и запоминать.
Пока же я лежал и рассматривал потолок с длинными лампами. Внезапно меня посетило далекое воспоминание: передо мной кружка, из которой я уже выпил кисель, и мне теперь нечем запивать ненавистную запеканку, которую я, как и все детишки вокруг меня, уныло ковыряю ложкой. Между столиками ходит Валентина Сергеевна и строго-ласково вещает о пользе чудесного творога. Зернышки запеканки гадко облепили мои десна, язык, небо, глотку. Хочется все это незаметно выплюнуть, но воспитательница начеку. Я и мои товарищи до дна доедим эту творожную чашу и только после этого пойдем играть.
Я мрачно улыбался. Снова попал в детский сад. В детский сад с татуированными детьми…
Так я лежал около часа, по-моему, прежде чем раздался звук, похожий на дверной звонок. Через минуту еще. Послышалось какое то оживление в районе поста, больных тут прибавилось, они как будто чего-то ждали. Послышался голос челочного:
– О, Георгич, добрый вечер! Васильна, как здоровье, дорогая?
Мужской сиплый голос что-то буркнул, а контральто пожилой женщины недоверчиво протянуло:
– Ой, Валера, с каких это пор я тебе дорога стала?
Тот не сдавался:
– Да я в тебя еще в школе влюблен был, Васильна!
– Тебя, небось, и в школе то не было никогда,– парировала неведимая мне Васильна.
– Твоя правда, Васильна! Но если бы был, то обязательно тебя за косички дергал!
– Вот и надергал себе на всю жизнь.
– Ну, ты не усугубляй, выйду на волю, женюсь на тебе!
– Ты выйди сначала! А то тебе все продлевают и продлевают за твои выкрутасы.
Мне стало любопытно, что это у Валеры за невеста с голосом пожилой женщины. Я догадался, что это пришла ночная смена, но не решался пойти им представиться, да и принято ли это здесь? Пока что оставаться в надзорке считал самым целесообразным. А то продлят как этому Валере срок лечения. Судя по всему, он не является образцовым больным.
Больные подходили и здоровались с ночной сменой, через некоторое время к голосам Георгича и Васильны присоединился еще один. Как будто бы тоже пожилой женщины, сильно напиравшей на “О” и “Я”, наверно, из местного поселка или деревни.
Года два назад, когда я с родителями приезжал во В. область, чтобы меня прописали в квартиру, оставшуюся нам от сестры отца, я уловил от многих местных этот говор. Отец тогда сказал, что это деревенские так говорят.
В проеме надзорки показался пожилой невысокий коренастый мужчина в белом халате. Его усы были щегольски подстрижены в тонкие ниточки как у актеров немого кино. Он сипло произнес мою фамилию.
– Ты, что ли? – он строго смотрел на меня. Я подскочил и назвал ФИО и год рождения.
– Как дела? – спросил мужчина, очевидно, это и был Георгич.
– Нормально.
– Голоса есть? – непонятно продолжил он.
Какие голоса? Что имеется в виду? Непонимающе смотрел на него.