Заблуждения толпы

Акционеры радовались прибылям, а широкая публика заходилась в восторженном исступлении. Как писал Маккей: «Общественное сознание пребывало в состоянии нездорового возбуждения. Людей больше не удовлетворяли медленно растущие, но гарантированные доходы от вкладов. Упование на получение несметного богатства завтра делало их глупыми и сумасбродными сегодня»¹⁹⁵.

Лондон начала восемнадцатого столетия можно вообразить как два отдельных города: на западе, где обитало правительство, были Вестминстер, здание парламента, Сент-Джеймсский и Букингемский дворцы (последний недавно возвели для герцога Букингемского); а на востоке располагался торговый центр, то есть Сити, сердцем которого являлась Королевская биржа, где элита столичных купцов занималась всеми видами внешней и внутренней торговли, продавала и покупала шерсть, древесину, зерно и множество других товаров.

Биржевых маклеров, презираемых торговой элитой, не допускали в залы биржи, и потому они ютились в лабиринте кофеен на маленькой улочке, зажатой в углу между Ломбард-стрит и Корнхилл-стрит и получившей название Искчендж-элли («Биржевой переулок»).

Обычно спекулянты выстраивались в очередь в кофейнях, где «финансисты» торговали акциями, приобретаемыми за смехотворную цену начальной подписки. Затем новые владельцы спешили в соседний переулок, чтобы при посредстве доброжелательных биржевых маклеров продать свои акции поджидавшим их глупцам. В конце весны и летом 1720 года обстановка в переулке не уступала по степени безумия парижской улице Кенкампуа: наемных экипажей не хватало, а те немногие, что удавалось нанять, застревали в узких проулках. Торговцы, пристрастившиеся к кофеину, заполоняли кофейни вроде «У Джонатана», «У Гарравея» и «У Сэма», на радость карманникам; даже короля и придворных было проще отыскать тут, чем во дворце. Адвокат голландского инвестора описывал происходящее как «наглядную картину того, что произойдет, если все лунатики разом сбегут из сумасшедшего дома»¹⁹⁶.

Как и в Париже, спекуляции способствовали ускорению общей инфляции. Король Георг I закатил самое пышное празднование дня рождения в истории страны, а директора компаний сносили старые особняки, освобождая место под новые, еще более крупные. В современную эпоху цены на недвижимость, как правило, колеблются в пределах от пяти до двадцати размеров ежегодной арендной платы; но в 1720 году недвижимость в Лондоне продавалась по стоимости сорока пяти годовых аренд (к этому показателю приблизились позже благодаря пузырю на рынке недвижимости в начале 2000-х годов)¹⁹⁷. Всеобщая вакханалия, кроме того, вылилась в характерный признак всех пузырей: начались и вошли в моду спекуляции с ценными бумагами. В разгар событий социальная сцена Лондона сместилась на восток от Сент-Джеймсского дворца и Вестминстера – в Сити; группа аристократок арендовала лавку недалеко от Искчендж-элли и в свободное время, пока их агенты шныряли по городу, скупала фарфор¹⁹⁸. Этим забавам предавались не только высокородные; как пелось в популярной песенке:

 
Молодые проститутки с Друри-лейн
Съезжаются сюда в экипажах,
Чтобы выманить золото у глупцов
Своими непристойными дебошами¹⁹⁹.
 

Такая атмосфера отнюдь не способствовала рациональному мышлению. Спекуляции особенно притягивали аристократию. В июне, ближе к пику мании, обеспокоенный канцлер казначейства Джон Эйслаби посоветовал королю Георгу обналичить его акции на сумму 88 000 фунтов стерлингов. Известный своей прямотой монарх назвал канцлера трусом, но Эйслаби настаивал, и в конце концов Георг перевел около 40 процентов своих акций в безопасные активы²⁰⁰.

Третьей отличительной чертой пузыря Южных морей была растущая дерзость его виновников; Джон Лоу сохранял присущую ему скромность на всем протяжении «пузыря Миссисипи», этого никак не скажешь о его английских коллегах. Ничуть не трудно выставить Бланта или Эйслаби легковерными и лживыми мерзавцами, но эти два определения – всего-навсего отправная точка их характеристики. С самого своего появления коммерческие сообщества стремились приравнивать богатство к интеллекту и порядочности; люди с большим достатком ценят слухи об их превосходных умственных способностях и моральных качествах. Богатство и лесть, сопровождающие финансовые успехи, неизбежно вызывают чрезмерную гордыню, мешающую трезвой самооценке. Хуже того, большое богатство нередко складывается благодаря обману, а вовсе не благодаря интеллекту и предприимчивости; впору говорить о злокачественной опухоли души, что и произошло с Блантом, который к тому времени успел превратиться в этакого типичного современного генерального директора, страдающего манией величия. В анонимном памфлете, написанном, вероятно, сразу после краха компании, рассказывалось, как он, незадолго до взрыва пузыря, отправился на недавно открытый модный курорт Танбридж-Уэллс: «В каком великолепном экипаже [Блант] отправился в Уэллс, какое уважение ему там выказали, с каким высокомерием он вел себя там, и как он и его семья, когда говорили об акциях, называли их своими акциями!»²⁰¹

Памфлетист рисовал классическую картину:

«[Блант] никому не разрешал обсуждать [сделки компании], это был только его удел в первые месяцы своего правления; запрещал упоминать любые мелочи по поводу сделок в торговых книгах без его позволения. Выступая на публике, он словно нарочно притворялся пророком, изрекал слова громко, твердо и с необычайным пылом, принимал обыкновенно героические позы, упрекал в неверии всех, кто хоть сколько-нибудь осмеливался усомниться в сказанном, и старался внушать всем и каждому, будто он действует под неким порывом, вдохновленным свыше, произнося такие вот речи: “Джентльмены, не страшитесь; поступать нужно решительно, смело и дерзко. Говорю вам, это не обычное дело. Это поистине величайшее на свете свершение. Все деньги Европы станут вращаться вокруг вас. Все народы земли понесут вам дань”»²⁰².

Как отмечает историк Эдвард Ченселлор, пузыри от компании Южных морей до доткомов часто оборачиваются манией величия у тех, кто к ним причастен: «Планы великого финансиста могут послужить в качестве катализатора спекулятивной мании, но и сам финансист не остается равнодушным к событиям. Его амбиции становятся безграничными, разверзается пропасть между публичным успехом и всеобщей лестью, с одной стороны, и частным управлением делами, которое становится все более запутанным и даже мошенническим»²⁰³.

Блант организовывал спекуляции с акциями компании Южных морей, в том числе ссуду денег, полученных по подписке, на дальнейшие покупки акций. Он не просто разбогател вследствие повышения цен перед тем, как продать большую часть своих акций на пике их востребованности, но и тайно выпускал для себя, для друзей и для многих парламентариев дополнительные акции, не брезгуя откровенным мошенничеством.

Крах, как обычно и случается, подкрался с неожиданной стороны. В июне 1720 года, одним глазом отслеживая вывод капитала акционерных обществ из компании Южных морей, а другим наблюдая за падением курса акций «Компании Миссисипи», Блант добился от парламента принятия закона о пузырях – как раз когда цены на акции компании Южных морей достигли пика. Закон требовал одобрения парламента для создания новых обществ, число акционеров в которых не должно превышать пяти человек; еще Блант затеял судебное преследование трех существующих обществ за превышение уставного капитала.

Как было и в Париже, мания величия Бланта прорвалась наружу. Маккей писал, что один директор, «возгордившийся богатый невежда, однажды заявил, что он будет кормить свою лошадь золотом»²⁰⁴. Население в целом вело себя ничуть не лучше. «Повелительное высокомерие невежд, внезапно разбогатевших в результате удачных спекуляций, заставляло людей действительно утонченных и воспитанных краснеть оттого, что обладание золотом позволяло недостойным подниматься по социальной лестнице»²⁰⁵. Действия Бланта против конкурирующих компаний бумерангом ударили не только по акционерным обществам, но и по его собственной компании Южных морей; к концу октября цена на ее акции упала с пикового значения в 1000 фунтов стерлингов до 210 фунтов стерлингов, а к концу 1721 года оказалась ниже 150 фунтов²⁰⁶.

Цены на акции компании Южных морей, 1719–1721 гг.

Четвертое и последнее различие между пузырями компании Южных морей и «Компанией Миссисипи» заключается в видении и в масштабах. Джон Лоу вовсе не был аскетом, однако он не сосредоточивался исключительно на собственных интересах; он искренне желал посредством революционного расширения кредитных схем стимулировать и развивать экономику Франции. Схема Бланта, с другой стороны, выводила кредитные средства через компанию в его личный карман; когда кредитная экспансия выплеснулась за пределы компании и охватила другие общества, его попытки этому помешать оказались чересчур успешными, а в результате он уничтожил не только конкурентов, но и свое детище. Ограниченность схемы Бланта в национальных масштабах оказалась спасительной для финансового сектора страны, а вот во Франции, напомню, случился катастрофический банковский коллапс, отягощенный колоссальной инфляцией и многолетним неприятием банков как таковых впоследствии²⁰⁷.

Кроме того, в отличие от «Компании Миссисипи», компания Южных морей все-таки подкрепляла обещания делами. Даже в начале восемнадцатого столетия было возможно разумно оценить ее совокупную стоимость. Во-первых, она владела облигациями, полученными от исходных обладателей, ныне акционеров компании, и эти активы оценивались приблизительно в 100 фунтов стерлингов за акцию, причем сохранили, в общем-то, свою цену и после краха пузыря.

Кроме того, компания Южных морей унаследовала монополию на работорговлю в испанских колониях (asiento), утвержденную королевой Анной в 1707 году; работорговля составляла львиную долю предполагаемого бизнеса компании: договор с Испанией фактически исключал иные товары из Нового Света, помимо «ежегодных партий» размером в пятьсот тонн. Впрочем, торговать в Новом Свете компания толком и не собиралась, ибо она специализировалась на финансах, а не на международной торговле; один из директоров компании, к слову, был пойман с поличным, когда выяснилось, что он использовал на личные нужды шестьдесят из пятисот тонн «годового довольствия». К 1714 году, за шесть лет до краха, реальный торговый оборот сделался убыточным, и компания вышла из него; сорок лет спустя она продала свои права на asiento всего за 100 000 фунтов стерлингов²⁰⁸. В любом случае ценность товаров из Нового Света никого не заботила: спекулянтов интересовала не прибыль от торговли рабами или сахаром, а доходы от покупки и продажи акций, цены на которые, казалось, стремились в небеса.

Пожалуй, самые точные и замысловатые расчеты стоимости акций среди современников событий сделал стряпчий-парламентарий Арчибальд Хатчесон, который опубликовал длинную подборку отчетов по этому вопросу. К счастью, один отчет появился в июне 1720 года, незадолго до пика бума; Хатчесон отмечал высокую рыночную цену, 200 фунтов стерлингов, вдвое больше, чем рассчитывалось на основе аннуитетных активов компании. На тот момент цена акции составляла 740 фунтов стерлингов; Хатчесон предсказал, что «нынешнее безумие должно скоро прекратиться». На самом деле безумие растянулось еще на несколько месяцев; в июле при преобладающей цене 1000 фунтов стерлингов за акцию Хатчесон подсчитал, что общая стоимость компании почти вдвое превысила стоимость всей земли в Англии²⁰⁹. (Эта ситуация повторилась в 1980-е годы в Токио из-за пузыря на рынке недвижимости, когда гипотетическая стоимость земли под императорским дворцом превысила стоимость всей земли в Калифорнии.)²¹⁰

На следующий год, прислушавшись не только к расстроенным избирателям, но и к собственным обманутым членам, парламент провел расследование обвала цен на акции и обратил внимание на немалые богатства Бланта, его коллег и связанных с ним чиновников в правительстве. Канцлера казначейства Эйслаби сделали козлом отпущения, заставили подать в отставку и заключили в Тауэр, а шесть парламентариев лишились своих мест. Сама компания Южных морей продолжала функционировать до 1853 года, но не как торговая фирма, а как держатель государственного долга. Король пострадал от насмешек толпы, но этим все и ограничилось ^[77].

Поговаривали о тюремном заключении и даже о виселице для директоров компании; этой участи они чудом избежали после непродолжительного ареста. Парламент конфисковал их имущество, чтобы выплатить компенсацию жертвам мании; Блант сохранил в итоге 5000 фунтов стерлингов из активов в 187 000 фунтов стерлингов – и удалился на покой в Бат, откуда родом вереница его благочестивых потомков, в том числе епископ и капеллан королевы Виктории²¹¹.

Закон о пузырях, принятый в разгар мании, не только положил предел дальнейшим спекуляциям, но и, что было неожиданно, потопил компанию Южных морей; этот закон оставался в силе более столетия. Разумеется, память о биржевом безумии неизбежно должна была выветриться; «животный дух» рынка, подпитываемый поразительными новыми технологиями и легким кредитом, должен был снова обрести плоть по воле своих импресарио – публики, прессы и политиков, чтобы породить новую волну маний, которым предстояло затмить собой мании начала восемнадцатого века.

Глава четвертая
Джордж Хадсон, капиталист-герой

В начале 1950-х годов социальный психолог из Суортмор-колледжа ^[78] по имени Соломон Аш провел знаменитую серию экспериментов, которые наглядно показали всю заразность средневековых апокалиптических массовых заблуждений и финансовых маний восемнадцатого столетия.

Аш усадил группу приблизительно в полдюжины мужчин за прямоугольный стол и сообщил, что будет проверять зрительное восприятие. Всем присутствующим предъявили карточку с прямой линией фиксированной длины – скажем, 3 ¾ дюйма. Затем была показана вторая карточка с тремя прямыми, одна из которых имела в длину те же 3 ¾ дюйма, а две другие немного отличались – пусть одна будет ровно 3 дюйма, а вторая 4 ¼ дюйма. Испытуемых попросили выбрать прямую, которая соответствовала бы по длине линии с первой карточки. Тут, конечно, требовалось проявить наблюдательность, но в целом задача была достаточно простой: в среднем испытуемые допускали ошибки примерно в 1 проценте случаев для каждой пары карточек и давали правильные ответы для двенадцати пар карточек в 95 процентах случаев.

Многие, если не большинство психологических экспериментов опираются на ложные утверждения экспериментаторов. Так, эксперимент, о котором идет речь, вообще не имел отношения к визуальному восприятию; кроме того, в каждой группе присутствовал на самом деле всего один настоящий «подопытный». Остальные же были сотрудниками и помощниками доктора Аша; испытуемого сажали ближе к середине стола, чтобы минимизировать среднее расстояние прочих участников.

Испытуемого проверяли последним или предпоследним, тем самым исподволь заставляя выслушивать ответы помощников Аша, прежде чем отвечать самому. Когда «подставные» отвечали верно, испытуемые вели себя аналогично тем, кого проверяли поодиночке, давали правильные ответы по всем двенадцати парам карточек в 95 процентах случаев. Но вот когда «подставные» преднамеренно отвечали ошибочно, показатели испытуемых резко снижались. Лишь 25 процентов из них правильно определили все двенадцать пар, зато (поистине невероятно!) 5 процентов опознали все двенадцать пар неправильно²¹². Вдобавок испытуемые действовали последовательно, методом проб и ошибок: те, кто сильнее поддавался влиянию «подставных» на первых шести парах, давали неправильные ответы и на последних шести парах. Иначе говоря, некоторые испытуемые оказались куда более внушаемыми, чем прочие.

Рис. Карточки из экспериментов Аша

После экспериментов Аш опросил испытуемых, и следует отметить, что их реакция крайне познавательна. Подверженные внушению выражали беспокойство по поводу того, что зрение или мыслительные способности их подводят; один из них прокомментировал: «Я точно знаю, что группа не может ошибаться»²¹³. Даже те, кто меньше поддавался внушению, пребывали в недоумении из-за своего несогласия с большинством, причем они продолжали ощущать собственную правоту, а несколько человек и вовсе гордились собой.

Поразительные эксперименты в области социальных наук часто порождают изрядное количество городских легенд, как и произошло с результатами экспериментов Аша. За десятилетия после публикации плодов исследования выводы, к которым он пришел, часто мелькали в популярной прессе, в учебниках и даже в академической среде в качестве доказательств того, что большинство людей суть убежденные конформисты²¹⁴.

Впрочем, эти данные в реальности рисуют куда менее однозначную картину. Больше половины ответов испытуемых в присутствии неправильно отвечавших «подставных» были правильными, то есть нонконформистскими. А присутствие хотя бы одного-единственного «подставного», отвечавшего правильно, значительно снижало частоту ошибок среди испытуемых. Пожалуй, корректнее будет говорить, что эксперименты Аша показали: некоторые люди более поддаются внушению, чем остальные, а многие – 25 процентов испытуемых – нисколько не внушаемы. Не составляет труда допустить, что Аш легко выявил бы тех, кто податлив к энтузиазму финансовых пузырей или падок на апокалиптические посулы.

Результаты Аша тем ярче, что немногие задачи на свете могут соперничать в эмоциональном нейтралитете с установлением правильной длины прямой линии. То же самое можно сказать о зевоте: это занятие никак не назовешь эмоционально вовлекающим. Тем не менее, что хорошо известно большинству из нас и было доказано экспериментально, зевота заразительна. Причем ей поддаются нормальные, полностью бодрствующие субъекты – не только из-за примера окружающих, но и вследствие демонстрации видеороликов, на которых зевают, даже прикрывая рот. Любопытно, что видео, на котором был виден лишь рот, зевоты не вызывает²¹⁵.

В эмоционально нагруженных ситуациях конформизм возрастает. Рассуждения Чарльза Киндлбергера ^[79] о пагубных последствиях наблюдения за тем, как богатеет кто-то другой, вполне сочетаются с выводами Аша относительно большей внушаемости ряда испытуемых; те, кто успешно сопротивляется социальному давлению в лабораторных условиях, с неменьшей вероятностью устоят перед эмоционально нагруженным массовым заблуждением.

Подражание – не просто наиболее искренняя форма лести; это умение необходимо для нашего выживания. На протяжении человеческой эволюции наш вид вынужденно адаптировался к широкому разнообразию условий окружающей среды. Эта адаптация протекала двояко. Во-первых, в физической форме: если взять самый очевидный пример, кожа африканцев темнее, чем у северных европейцев, потому что им нужно как-то защищать подкожные ткани от яростного тропического солнца, а более светлая кожа способствует ускоренной выработке витамина D в менее солнечных северных широтах.

Вторую форму адаптации можно назвать культурной или психологической. Как отмечают пионеры эволюционной психологии Роберт Бойд и Питер Ричерсон, набор навыков для выживания в тропических лесах Амазонки сильно отличается от того, который необходим для обитания в Арктике, где «нужно уметь изготавливать десятки насущных приспособлений – каяки, теплую одежду, за-зубренные гарпуны, масляные лампы, укрытия из шкур и снега, очки против снежной слепоты, собачьи упряжки и инструменты для изготовления других инструментов… Да, люди – довольно умные животные, но мы не можем всего этого сделать, потому что мы недостаточно умны. Каяк – чрезвычайно сложный предмет со множеством характеристик. Сделать хорошую лодку – значит найти такую крайне редкую комбинацию характеристик, которая позволит изготовить нечто полезное»²¹⁶.

Иными словами, смастерить каяк из местного сырья, если вы никогда не видели раньше, как это делается, практически невозможно. То же самое верно для принципиально отличного набора навыков, нужного уроженцу берегов Амазонки. Людям понадобилось менее десяти тысяч лет для того, чтобы пересечь Берингов пролив и дойти до Амазонки, а это значит, что у нас должна была развиться склонность к успешному подражанию. По словам Бойда и Ричерсона, возможность выживать в столь разных окружениях означает, что людям пришлось «совершенствовать (в культурном отношении) адаптацию к местной среде – каяки в Арктике, духовые трубки в Амазонии; эта способность подразумевает умелую адаптацию к хаотическому, быстро меняющемуся миру эпохи плейстоцена. Однако те же самые психологические механизмы, которые наделяют нас этим преимуществом, чреваты соответствующими проблемами. Чтобы воспользоваться преимуществами социального обучения, люди должны быть легковерными… Мы создаем удивительные приспособления вроде каяков и духовых трубок, но беда в том, что стремление к быстрой и простой адаптивности неизбежно приводит к воспроизводству некорректных адаптаций, возникающих так или иначе»²¹⁷.

За последние пятьдесят тысяч лет человечество распространилось из Африки практически по всем уголкам планеты, от арктических берегов до тропиков и изолированных островов посреди огромного Тихого океана. Наша способность адаптации к столь разнообразным условиям окружающей среды в ходе миграций позднего плейстоцена из арктических широт к Магелланову проливу опиралась на умелое подражание. Увы, многие «приспособленческие» практики каменного века оказались скверной адаптацией с точки зрения современного мира: классическим примером служит наше исконное пристрастие к богатым энергией жирам и сахару, дефицитным и животворящим в нашем эволюционном прошлом, ныне свободно доступным в дешевой и нездоровой пище. А наша древняя склонность к подражанию тоже нередко проявляется как скверная адаптация, порождая, по знаменитым словам Маккея, «распространенные массовые заблуждения и безумства толпы».

* * *

Распространение массовых заблуждений также подпитывается еще одним древним психологическим стимулом, а именно нашей склонностью отмахиваться от фактов, которые противоречат повседневным убеждениям. В 1946 году психолог Фриц Хайдер сформулировал так называемое правило «сбалансированного состояния», чтобы объяснить, как люди обрабатывают сложные и зачастую противоречивые объемы данных, получаемые в повседневной жизни. Давайте вообразим, что у нас есть знакомый по имени Боб и что у него и у нас имеется свое мнение по некоему эмоционально окрашенному поводу – например, какая мобильная экосистема лучше, Android или iOS.

Если кто-то восхищается Бобом и они оба думают, что iPhone – это круто, тогда им комфортно вдвоем: налицо сбалансированное состояние, о котором рассуждал Хайдер. А если кто-то считает, что iPhone – это круто, но Боб обожает свой телефон на Android, и потому приятель видит в нем невежественного болвана, тут налицо тоже сбалансированное состояние, поскольку отрицательное мнение приятеля о Бобе позволяет отвергать противоположное мнение Боба²¹⁸. Но если человек восхищается Бобом, расходясь с ним в оценке мобильных экосистем, перед нами некомфортное, несбалансированное состояние.

Если наше восхищение Бобом невелико или если нам по большому счету наплевать на модель телефона, мы достаточно легко игнорируем этот дискомфорт. Но если Боб – наш самый близкий друг, хотя мы категорически не согласны с ним по какому-то эмоциональному поводу (скажем, о президенте Трампе), нам придется каким-то образом устранять дисбаланс между восхищением Бобом и нашими политическими разногласиями. Нейробиологи недавно обнаружили, что такие несбалансированные состояния увеличивают активность дорсомедиальной префронтальной коры (dmPFC, это область мозга в обоих полушариях, расположенная чуть выше середины лба). Кроме того, эта активность предвещает изменение мнения – либо о Бобе, либо о Дональде Трампе. Иными словами, если нам хочется, чтобы наша dmPFC перестала нас донимать, придется менять свое мнение²¹⁹. Наоборот, когда человек узнает, что эксперты согласны с его мнением, то есть когда он достигает сбалансированного состояния, задействуется другая область мозга, вентральное полосатое тело (парная структура, расположенная глубоко в обоих полушариях)²²⁰. Эта область получает четкие сигналы от нейронов, реагирующих на дофамин, наш излюбленный нейромедиатор, доставляющий удовольствие.

* * *

В первом издании «Распространенных массовых заблуждений» (1841) Маккей писал о пузыре компании Южных морей:

«Предприимчивость, подобно Икару, поднялась слишком высоко, и воск ее крыльев расплавился, после чего она, как и Икар, упала в море и, барахтаясь в волнах, уяснила, что ее необходимым составляющим было прочное связующее. С тех пор она никогда не пыталась взлететь на такую большую высоту»²²¹.

Всего через несколько лет после того, как были написаны эти строки, финансовые рынки докажут, что Маккей ошибался: Икар спекуляций воспарил снова, вызвал к жизни финансовую манию, которая затмила собой пузырь Южных морей 1719–1720 годов. На сей раз пузырь возник среди волнений и потрясений, вызванных прокладкой первых железных дорог. Немногие авторы ухватили состояние общества накануне эпохи пара точнее, чем историк Стивен Эмброуз: «Важнейшим фактом в мире 1801 года было то обстоятельство, что не было транспорта быстрее лошади. Ни человеческое существо, ни промышленное изделие, ни бушель пшеницы, ни груз говядины, ни письмо, ни информация, ни идея, ни приказ, ни инструкция не перемещались быстрее. Ничто и никогда не двигалось быстрее, а современникам Джефферсона казалось, что так будет и впредь»²²².

В 1851 году английский историк Джон Фрэнсис записал классическое свидетельство очевидца о строительстве национальной железнодорожной сети. Состояние досовременного транспорта он описывал следующим образом:

«Машины, которые использовались для доставки изделий, грубые и примитивные по своей конструкции, были столь же тяжелыми, сколь и неуклюжими. Даже при достаточно сносных дорогах они [эти машины] передвигались с трудом, а на плохих дорогах либо тонули в болотах, либо падали в канавы; порой они действительно уходили в болотистую почву так глубоко, что извлечь их не представлялось возможным, покуда теплая погода и жаркое солнце не изгонят избыточную влагу. Рынки оставались недоступными на протяжении месяцев, а земные плоды гнили в одном месте, тогда как буквально по соседству люди голодали… Выяснилось, что дешевле вывозить товары за границу, чем доставлять их с севера на юг Англии. Было проще отправить товар из столицы в Португалию, чем перевезти его из Нориджа в Лондон»²²³.

Идея использования энергии пара для выполнения физической работы, ранее выполнявшейся людьми, животными и водяными мельницами, зародилась двумя тысячелетиями ранее, у греков эпохи Птолемеев, которые, как считается, использовали пар для открытия и закрытия дверей храма в Александрии. Английский изобретатель Томас Ньюкомен предъявил обществу первую рабочую паровую машину около 1712 года, но она была настолько массивной и неэффективной, что годилась лишь для осушения угольных шахт, где для нее добывалось топливо. Джеймс Уатт вовсе не изобретал паровой двигатель в 1776 году, вопреки расхожему мнению: он внес существенное изменение в конструкцию машины Ньюкомена, добавив внешний накопитель. Тем самым было создано устройство, способное работать в отдалении от угольных шахт. Это нововведение позволило партнеру Уатта Мэтью Бултону обронить знаменитую фразу: «Я продаю здесь то, сэр, чего желает весь мир – власть»²²⁴.

Следующую четверть века громоздкие движители Уатта приводили в движение гребные колеса, а затем их удалось уменьшить настолько, что Ричард Тревитик в 1801 году сумел установить паровую машину на колесный экипаж; к 1808 году уже он предлагал пятишиллинговые поездки по улицам недалеко от лондонской площади Юстон-сквер. Ранние образцы из мягкого железа были настолько хилыми, что супруге одного из первых на свете инженеров-механиков приходилось просыпаться в 4 часа утра, чтобы запустить двигатель, и подталкивать агрегат своим крепким плечом, чтобы заставить его двигаться²²⁵.

На рубеже восемнадцатого столетия Джордж Стефенсон из Нортумберленда, сын неграмотного механика по обслуживанию паровых двигателей, пошел по отцовским стопам, но в отличие от отца приобрел навыки чтения, письма и математики в вечерней школе; талант и образование позволили ему постепенно усовершенствовать первые паровые агрегаты. Сразу после дорогостоящих Наполеоновских войн высокая цена на сено обеспечила пару временное преимущество перед гужевыми упряжками на угольных шахтах, но лишь в 1818 году Стефенсон убедил владельцев шахты в Дарлингтоне, недалеко от Ньюкасла, построить короткую, зато оказавшуюся экономически прибыльной паровую железнодорожную линию до пристаней в Стоктоне на реке Тис (двадцать пять миль диной). Движение открылось в сентябре 1825 года²²⁶.

Новая технология буквально очаровала мир: с 1825-го по 1845 год только в Англии возникло минимум три железнодорожных пузыря. Первый пузырь сформировался уже вскоре после открытия сообщения между Стоктоном и Дарлингтоном. Исходно двигатели Стефенсона были настолько ненадежными, что в первые годы эксплуатации вагоны с углем и пассажирами нередко приходилось буксировать лошадьми. По мере улучшения двигателей было запланировано проложить еще пятьдесят девять железнодорожных линий²²⁷.

Первые проекты встретили сильное сопротивление парламента, на суд которого, согласно закону о пузырях, этому вековому пережитку краха компании Южных морей, выносились все подобные инициативы. Особенно активно выступали против операторы канальных и дорожных маршрутов, быстро сообразившие, что железнодорожный транспорт лишит их привычной прибыли. Они и их приспешники твердили публике, что выхлопы двигателей убивают птиц, что тяжесть агрегатов лишит поезда подвижности, что искры будут вызывать пожары, что поезда будут давить стариков, что испуганные лошади примутся сбрасывать седоков, что лошади вымрут, а фермеры, выращивающие овес и торгующие сеном, разорятся, что лисы исчезнут, а коровы из-за постоянного грохота поездов перестанут давать молоко²²⁸.

В 1825 году парламент отменил закон о пузырях, но всеобщая финансовая паника, усугубленная плачевным состоянием первых двигателей, помешала реализации железнодорожных проектов. После бурного парламентского обсуждения в 1825–1826 годах строительства ветки между Ливерпулем и Манчестером по плану Стефенсона потребовалось четыре года на прокладку путей. Линия официально открылась 15 сентября 1830 года. Тридцать пять миль в длину, эта линия была чудом инженерной мысли своего времени; для нее потребовалось возвести шестьдесят четыре моста и выкопать три миллиона кубометров земли.