Кофе с перцем

Художественное оформление Елены Сергеевой

Издательство благодарит литературное агентство “Banke, Goumen & Smirnova” за содействие в приобретении прав

Автор благодарит Даныяла Ашхаруа за помощь с переводом

© Бергер Д.

© ООО “Издательство АСТ”.

Не знаю, что является сутью других земель, – я ведь нигде не был, но моя родина имеет в своей основе тройственность – кофе, перец и кровь.

Здесь у них нет ни объема, ни массы, ни протяженности, словом, всего того, что свойственно материи. Хотя вру – вот плотность, пожалуй, есть. В том смысле, что они, то уплотняясь, то вновь разрежаясь, как бы придают местному времени вещественность, вкусом и запахом пропитывая эпохи и минуты послеобеденного сна.

Кофе состоит из круглых атомов, которые, смешиваясь с водой, превращают обычную темноту в густую ночь перед самым новолунием. Тьма окутывает тебя, тяжелит веки, делает слова значительными и неспешными – кто вообще решил, что кофе бодрит? Он что, никогда не пил кофе в горячем мареве, смягченном – да и то лишь слегка – полотняной тенью улицы Банщиков?

А перец… Кто отважится провести по перечной доске широким влажным языком, тот немало удивлен будет. Ведь после огня придет сладость. И продержится ровно столько, сколько времени нужно слезе, чтобы омыть глаз. А потом, сквозь слезы, почувствует смельчак и послевкусие, голодное и злое. И увидит, как караван кораблей, груженных жгучим перцем, тонет у самого берега и целый день радует нищих старух обильным уловом рыбы, славно просоленной и перченной, как надо. Но потом рыба надолго уйдет отсюда… Уже кости тех старух, что собирали по берегу перченую рыбу, истлеют, а рыба так и не вернется. Пока однажды не принесут люди жертву морю, сверх меры наполнив его своей кровью и кровью тех, кто живет на ближайших островах. Тогда-то рыбаки заново осмолят лодки, зачинят сети и вернутся домой только под утро, усталые и счастливые. Их жены найдут в желудках рыб тяжелые пули и отдадут их сыновьям, чтобы те играли.

Любой вам скажет, что кофе, кровь и перец, будучи взятыми попарно, дадут три сочетания. Скажет и будет прав. Но если он хоть немного знаком с поварским искусством, то отринет закон о неизменности суммы в результате перестановки слагаемых и найдет еще три возможности. Ведь мы-то, повара, знаем, что в каждом блюде важно то, в каком порядке следуют ингредиенты. Вот поэтому-то сочетаний будет шесть.

И я выберу свое – кофе и перец.

От крови я отрекся пятьдесят лет назад, в последний раз сойдя на берег в качестве судового кока. Море в тот день было похоже на старика, мучимого густой мокротой. Оно отхаркнуло меня, как многих, застрявших в нем своими нелепыми, развороченными телами. Захлебываясь волнами, как приступами кашля, ругалось море шепотом на нас, на испуганных чаек, на вонючую маслянистую жидкость, вытекавшую из тонущего корабля… Море с отвращением сплевывало все это на землю, нарочно метя в скалы, и утирало щербатый рот просоленным рукавом. Из всей команды славного фрегата «Кисмет» только я не разбился о камни. И ныне, перерезая сонную артерию животного – а ведь я мужчина, и мне приходится делать это в праздник жертвоприношения, – я благодарю Аллаха, Милостивого и Милосердного, за то, что дернувшееся под моим ножом животное не пело ангельским голосом колыбельных своим детенышам. Слава Аллаху, Милостивому и Милосердному! Слава Аллаху!

Кофе и перец

Я счастливый человек. Даже сейчас, когда среди седых волос темные стали попадаться все реже и больные суставы порой совсем не слушаются, а спина к вечеру ноет так, что, будь я собакой, завыл бы… Даже сейчас.

Мои сны полны счастья. В них нет ни боли, ни печали, ни уныния, а сомнения, если и прокрадываются ко мне в сон, касаются только приятной возможности выбора. И тогда я, по словам жены, шевелю губами и восторженно поднимаю брови. Там, во сне, я решаю, что подам на стол сегодня.

И едва решу, как сразу же сновидение наполняется в избытке всем, что потребно для главного блюда этой ночи. И продукты всегда наивысшего качества, будь то мраморная, с тончайшим рисунком белой кисти по алому полотну, говядина или живой еще, шевелящий, подобно мне, губами крупный паламут. Валятся откуда- то на стол перцы, краснобокие и полнотелые, баклажаны, блестящие и черные, поскрипывающие от спелости, сладкий лук сам падает под нож.

Щеку обжигает жар от печи. Она ждет, утроба ненасытная, когда я разделю с ней свою любовь. Да, пусть зароком будущего счастья будет запах, источаемый ею, чуть горьковатый запах можжевельника.

А я пока займусь соусом. Чем еще насытить душу, возжелавшую красного мяса из жаркой печи? Может быть, сырым томатным соусом? Мелко рублю – нож сечет нежную мякоть, едва касаясь доски. Все эти ваши блендеры-шмендеры, Иблис отец им! Нет, вот нож возьми из хорошей стали и заточи его! И вот уже красная гора увенчана пряной зеленью, а склоны ее сияют частыми кристаллами соли. И соль впивается в томатное тело, вытягивая из него на поверхность сок.

Я замираю. Предчувствие не слаще ли наслаждения?.. Исчезают цвета и звуки. Даже запах, первый помощник повара, скромно уступает дорогу вкусу. Но спите, правоверные, все спокойно! Спите.

Проснувшись, я могу на мгновение удержать в памяти ниспосланный мне вкус. Он становится все слабее, рассеяннее, в то время как разум, наоборот, проясняется. Наконец я открываю глаза, переворачиваюсь на левый бок и, нащупав мягкое горячее бедро жены, говорю: «Доброе утро, Танели! Что прячешь ты от меня в тайнике под холмом?»

«Зайди, – говорит Танели. – И сам посмотри, Хозяин моих холмов и пещер. Если что найдешь, знай – это твое. Никогда не будет во мне ничего от другого мужчины!»

Так мы здороваемся с моей Танели каждое ут- ро вот уже сорок лет, и никогда не надоест нам это.

Потом я пью кофе. Кофе с перцем.

Помню, как в школе учитель рисовал на доске треугольники, круги, писал какие-то цифры и формулы. Формулы надо было знать наизусть, чтобы потом подставлять числа вместо букв и таким образом получать новые числа. Зачем? Нам не объясняли, но во мне тогда поселилась мысль, что без этих формул не сможет прорасти колос, не будут крутиться колеса арбы, а земля – она ведь такая же, как глобус, только большая – слетит с удерживающего ее стержня и разобьется о небесную твердь.

Поэтому простой веры учителю мне было мало. Как можно ссылаться в таком важном вопросе на каких-то греков, которые придумали все эти штуки и заставили остальных жить по своим правилам? Ужасно несправедливым казалось мне подчиняться грекам, тем более умершим так давно, что даже моя бабушка не помнила никого из них по имени.

И как-то раз я решил проверить самый невероятный и загадочный из всех известных мне тогда фокусов, а именно постоянство соотношения длины окружности и ее радиуса. Первым делом я вытащил из своего ботинка шнурок и привязал его к спичке, чтобы начертить круг. Потом я долго пылил по песку пяткой, рисуя все новые и новые круги – с помощью шнурка, рукава от рубашки и длиннющего седого волоса с головы моей бабушки. Результат измерения всякий раз подтверждал правоту ненавистных мне греков, а число π – со своими девятнадцатью известными учителю знаками после запятой и, по словам учебника, бесконечным рядом цифр после тех первых девятнадцати – не давало покоя.

Зачем Имеющему знание о каждой капле дождя и о каждой песчинке в море создавать число, знаки в котором сосчитать не под силу даже Ему? Или Он знает всё число целиком, и только нам оно недоступно? Но зачем тогда Он сокрыл его от нас? Может быть, на том конце π, после девятнадцати и еще плюс бесконечности знаков, восседает Он на престоле Своем?

Чтобы узнать это наверняка, я впервые в жизни зашел в библиотеку, и попросил книгу с числом π, и увидел в многоточии на конце длинного ряда цифр дорогу, уходящую прямо к звездному небу, и различил я в этом небе все 99 имен Аллаха.

Я спросил библиотекаря, почему люди не ищут новых цифр дальше, там, за многоточием, и он ответил, что в реальной жизни хватает и двух знаков, а значит, и искать дальше незачем, и печатать их – только бумагу зря переводить!

«Нет уж, – подумал я. – Разве может быть ненужной тропа, которая ведет к престолу Всевышнего? Так ли уж важно высчитывать, сколько яблок есть у Фатиха, если у Орхана их семь, и это в три раза меньше, чем у брата его Фатиха? Разве не должны оба они, Фатих и Орхан, выбросить яблоки и отправиться туда, где за пределами длинного ряда цифр, за вратами из трех точек их ждет Тот, у кого истинное величие и все совершенные качества?»

На следующий день, когда учитель спросил меня, сколько яблок осталось в корзине, из которой Фатих и Орхан взяли свои яблоки, я сказал, что не хочу ничего об этом знать, потому что пока эти два дуралея объедались яблоками, их мать перебрала корзину и выбросила из нее подгнившие, а оставшиеся продала, не считая, все скопом на базаре, и только одно укатилось, и поэтому его склевал петух, но так как это было незрелое яблоко, он тут же заболел и умер, и даже сварить его теперь нельзя. Учитель побил меня линейкой и выгнал из школы. Бабушка немного поворчала, погоревала и отправила в город помогать дяде в кафе.

И теперь я по утрам прибегал на базар в овощной ряд, где торговцы еще только доставали из тележек свой товар и, наспех отобрав плоды с чуть потемневшими бочками, отдавали мне их за бесценок. Тяжело груженный овощами, я возвращался открывать заведение, разводить огонь и кипятить воду.

Однажды дядя серьезно заболел. Тетя полдня металась между кухней и столиками, пока не решилась, наконец, сосредоточиться на готовке и доверить мне обслуживание клиентов.

Теперь я должен был быстро посчитать, на сколько наши посетители съели и выпили, принять у них деньги и, найдя разницу, вынести им сдачу. Но ведь ум мой тогда был занят не сотней курушей, а таинственными бесконечными тропами, ведущими к престолу Всевышнего. И я раздумывал, как же случилось так, что люди стали пользоваться не божественными числами, а презренными круглыми двойками, десятками, сотнями и так далее? Скажете, что иначе и овец в своем стаде не посчитаешь? А я отвечу – и не стоит их считать. Для всего было бы две меры – достаточно и нет. И тогда мужчины, встречаясь в кафе, говорили бы так: сколько у тебя овец, брат мой? Достаточно? О, как радуют слова твои сердце мое! А сколько у вас, уважаемый? Их вовсе нет? Так возьмите от полноты нашей ярок и барашков, чтобы и вы могли радовать нас достатком! И да умножит Всеблагодетельный стада наши…

– Эй, мальчик, сколько с нас?

– Две с половиной лиры, господин.

Но нет, нет. Иблис, бросающий в душу семена гордыни, наверняка опять выкрутится и обратит бесконечность на потеху себе. Вот, скажем, два друга, равные по уму, красоте и талантам, захотят сравняться и в мерах соли, что в доме у каждого. И, отчаявшись прикладывать крупинку к крупинке, – а как иначе исчислить разницу? – призовут Нечестивого в помощь. И тот придет, вооруженный абаком, и, пощелкав костяшками, убедится, что и соли у тех друзей отмерено поровну. Но, упорный в своих планах, он скажет им: «Я нашел, что у Кемрана в доме соли больше, чем у Салиха!»

И когда Кемран поблагодарит за помощь и попросит разделить соль поровну с другом его, этот лжец ответит ему так: «Я не могу отделить излишек соли в доме твоем, ведь он меньше наименьшего числа во Вселенной…

– Ты чего задумался, парень? Принеси-ка мне сдачу, я тороплюсь.

– Да, господин, сейчас!

…меньше, чем число, спрятавшееся за таким длинным рядом нулей, что их количество, наоборот, превышает наибольшее число во Вселенной! Нет, Кемран, я не могу сравнять соль между вами». Сказав это, Иблис уйдет, посмеиваясь. А Кемран скажет своему другу Салиху: «Раз это число столь мало, то не будем печалиться, брат. Во всем остальном мы равны, и да не будет между нами никакого раздора!»

Но той же ночью Салих проснется, услышав Иблиса в сердце своем, и затоскует. И с тех пор любая пища, приготовленная женой или старой матерью его, будет казаться ему пресной, ведь в доме его отныне соли недостаточно, в то время как у Кемрана соли полно и стены дома его не выдерживают этого изобилия и вот-вот треснут…

– Эй, Фарук, отнеси тем женщинам гёзлеме и чай.

– Да, тетушка!

Отвернется Салих от друга своего, и озлобится, и замыслит ужасное: дождавшись, когда не будет никого в доме Кемрана, он прокрадется тайно и зачерпнет из мешка полную меру соли…

– Фарук, ах ты негодник! Чай уже остыл! Где ты ходишь?

– Да-да, сейчас, тетушка, уже бегу!

…и убьет внезапно вернувшегося друга своего Кемрана, и жену его, и обоих сыновей. И выпьет всю кровь их, так вкусна и солона она ему покажется!

О Аллах, избави меня от ровного счета и точных подсчетов, веди меня золотыми путями Своими вверх по лестнице из чисел, не знающих конца! В Тебе мое пристанище, в Тебе мое утешение!

Пребывая в таких молитвах и размышлениях, я совсем забылся и принес тетушке две лиры вместо двух с половиной, а вместо чаевых – куруш, сломанную спичку и дохлую муху в кармане. Тогда она осердилась и сама пошла к столикам, оставив меня на кухне.

– Иди-ка ты, Фарук, вари кофе и только попробуй сделать еще что-нибудь не так! Я тебя пришибу!

До этого мне никогда не доверяли варить кофе, но я много раз видел, как дядя это делает. Для начала я вытянул руку над жаровней и убедился, что песок достаточно прогрет. Затем помолился, открыл банку, в которой дядюшка хранил кофе, и вдруг внутренним взором увидел, как частицы кофе вырываются на свободу и, попав в поток вдыхаемого мною воздуха, устремляются вверх. По пути они сталкивались с другими частицами, свободно парившими в пространстве кухни, и увлекали их за собой, так что когда запах достиг наконец моего носа, то принес с собой знание не только обо всех блюдах, томящихся, шкварчащих и булькающих вокруг нас, но и запах земли, на которой стоит этот город; а вместе с ним и воспоминания, мечты и мысли всех когда-либо живших здесь, ходивших вверх и вниз по каменным дорогам, то раскаленным от солнца, то скользким от дождя; всех рождавшихся в плаче, рожающих в муках и умирающих в печали; всех, чьи имена мы не знаем, чьи кости уже побелели, но чья плоть успела напитать эту почву, отчего она здесь так влажна, плодородна и пряна.

Не отмеряя ничего и не оскорбляя счетом, я насыпал кофе в джезву, налил туда воды и поставил на огонь. А в положенное время, откликнувшись на зов души моей, добавил перец, которым до этого тетушка так щедро приправляла мясо. Не дав коричневой пенной шапочке покинуть пределы джезвы, я снял кофе с жаровни и наполнил чашку. В этот момент на кухню как раз вбежала тетя. Не обращая внимания на меня, она схватила поднос с кофе и понеслась к господину, сидевшему за крайним столиком.

Через несколько минут тетушка вернулась в крайнем изумлении и прошептала мне на ухо:

– Тот господин, Фарук… Он едва поднес чашку ко рту, сделал глоток и вдруг застыл, как каменный! Будто Аллах, Дарующий бескорыстно блага рабам Своим, ниспослал ему некое откровение на самом дне чашки с твоим кофе. Откровение это пролилось одинокой слезой из левого глаза. Я клянусь тебе, Фарук, он не видит сейчас ничего левым глазом, затянутым пеленой, но правым, кажется, узрел свое будущее! И, не имея возможности вознести хвалу, достойную Великолепного, господин протянул мне, проводнице этого откровения, целых десять лир, поклонился и ушел.

А ну-ка сделай и мне кофе, Фарук. Устала я сегодня…

Уж не знаю, какое откровение было уготовано Всевышним моей тетушке, но вот что она сказала, когда поздно вечером мы, закрыв кафе, шли к дому:

– Пока не должно никому знать об этом. Даже дяде своему не говори. Но пусть кофе с перцем принесет тебе удачу и богатство, когда ты вырастешь…

* * *

Раньше я каждое утро, допив кофе и поцеловав жену, шел на работу. Так было еще год назад. Но с тех пор многое изменилось. А началось с того, что впервые за все время семейной жизни мы с Танели серьезно поссорились.

– Разотри-ка мне поясницу, – попросил я ее как-то вечером. – Ноет, сил нет!

Танели достала камфорное масло и, усевшись на меня сверху, стала разминать мне спину и поясницу. В тот день ее и саму замучила ломота в ногах, так что движения ее были не очень нежны и даже, пожалуй, болезненны. Я кряхтел и помалкивал, зная, что лучше ее не задевать сейчас.

– Ты совсем старый стал, Фарук.

Я не ответил. Что-то уж слишком часто она напоминала мне о возрасте.

– Да, старый! – не унималась Танели. – Нельзя тебе целый день на ногах стоять! Другие уже дома сидят, в саду цветы разводят! А ты только и знаешь, что бегать туда-сюда…

– Разве я бегаю? Я шеф-повар. Мое дело составлять меню и следить за тем, чтобы все работали, как надо. Это же чистое удовольствие!

– Видела я, как ты «следишь»! Не можешь присесть ни на минуту.

– Глупости, Танели! Я постоянно сижу…

– А отчего же у тебя спина сейчас болит, а? Отсидел, что ли? – И она в сердцах надавила мне на поясницу так, что я взревел:

– Ты что делаешь?! Убить меня решила на старости лет?

– А, значит, на старости все-таки? Признаешься теперь?

– Да, мне уже семьдесят. Ну и что? Некоторые и в семьдесят пять работают… И потом, на что нам жить, если я буду цветочками в саду заниматься? Ведь детей у нас нет, и некому нам помочь!

Танели молча встала и пошла на кухню выпить перед сном лекарство, всем своим видом показывая, что массаж на сегодня закончен. Вернулась все такая же раздраженная, легла от меня подальше и, нарочито громко вздохнув, наконец сказала:

– Всю жизнь горбишь спину на других. Вот от этого-то она и болит! Лучше бы хоть раз напряг свою умную голову и придумал, как заработать нам на старость! Правильно говорят про тебя люди – умная голова, да дураку досталась!

Да, я не умею устраивать свои финансовые дела. Многие мои бывшие помощники уже открыли собственные рестораны, а я продолжал работать шеф-поваром, так и не накопив ничего. Но, если не брать в расчет неизбежную старость и немощь, меня моя жизнь устраивала гораздо больше, чем бесконечная беготня владельца ресторана. Ведь я могу, закончив со своими дневными делами, выйти на берег, туда, где меня не увидят посетители и куда не достает гул караоке, и долго сидеть там, слушая море и свои мысли.

В лунную ночь по морю бежит золотистая дорожка, а в безлунную нет, но зато шум моря слышно всегда. Волны – одна громче, другая тише, третья рокочет, четвертая шипит и пенится – подбираются к босым ногам, и в чередовании их можно, если очень постараешься, уловить какую-то закономерность, скорее всего воображаемую, но от этого не менее значимую. И значимость ее сродни бесконечному ряду цифр в числе π, потому что даже если высохнет море и исчезнет вся вода, никуда не денутся те силы, которые заставляют эту воду подниматься и опускаться, перекатываться волнами и стелиться людям под ноги. И кто знает, может быть, эти силы подхватят и меня однажды и, передавая друг другу по цепочке, подталкивая и притягивая, понесут к престолу Того, кто по Своему могуществу сотворил всё сущее.

Я могу себе позволить не думать ни о чем целый день – редкая роскошь для любого человека – и забавляться, пропуская сознание между потоками происходящего вокруг, так чтобы не задеть их и не потревожить воды своего внутреннего покоя. И в такие дни я бываю весел, отдавая приказы и подбадривая помощников, но не касаюсь обычной кухонной суеты. Я наперед знаю, что спросит один или что скажет другой, и отвечаю им вполне здраво и подобающим тоном, но ответы мне также заранее известны и исходят не из глубины сознания, а откуда-то из его боковой ветви, предназначенной для того, чтобы не путались ноги при ходьбе. Само же сознание, отщепив от себя эту малость для внешнего мира, заполняет все мое существо, освещая его безмятежной радостью.

Разве я могу променять эту радость и еще тысячи других, ей подобных, на вечные заботы хозяина ресторана? Засыпать и просыпаться с мыслями о налогах и жаловании для работников, спорить с поставщиками, улыбаться инспекторам, по десять раз на дню лично проверять чистоту уборных, завтракать таблетками от давления, изжоги и депрессии, ревниво следить за соседними заведениями и мечтать о расширении бизнеса и умножении своих тревог? Разве я могу?

Все это я попытался на следующий день объяснить жене, и она, любя меня и жалея, кивала в ответ.

– Хорошо, пусть не ресторан, – сказала она, когда мы, помирившись, засыпали в объятиях друг друга. – Пусть не ресторан, но хотя бы маленькую кофейню на три-четыре столика мы можем открыть? Я бы сама обслуживала посетителей и выносила им десерты, а ты бы варил свой кофе… А потом, когда мы совсем состаримся, можно нанять человека в помощь…

Я задумался. Маленькая, уютная кофейня – это уже не так страшно. Тем более, что у меня есть секрет – кофе с перцем. С тех пор как тетушка запретила мне говорить о нем, я не готовил его ни для кого, наслаждаясь им по утрам в одиночестве да иногда с Танели. Не пренебрегаю ли я откровением, если не делюсь им ни с кем? Ведь Тот, кто дает всему живому средство к существованию, ничего не делает напрасно.

– Ты не только самая красивая женщина на земле, но еще и самая мудрая. За это я тебя и люблю, – прошептал я, зарываясь лицом в волосы моей Танели, и мы во второй раз за ночь предались любви, закрепляя согласие между нами.

Одно дело – принять решение об открытии кофейни. Совсем другое – открыть ее.

Прежде всего я рассудил, что помещение для кофейни надо искать в центре города, там, где есть туристы и деловые люди, готовые заплатить за кофе с перцем достаточно, чтобы обеспечить хороший доход даже маленькому заведению на три-четыре столика. Но найти свободный уголок в центре непросто, да и арендную плату там требуют за год вперед. Мебель в кофейне должна быть высшего качества, добротной и удобной. Как и посуда. Нельзя обманывать людей, наливая кофе в картонные или пластиковые стаканы. Даже если они этого и не поймут – ведь не каждому дано чувствовать вкус так, как мне, – все равно нельзя. Что это за кофе такой, с перцем и пластмассой? Или бумагой? Это не кофе, а помои. Тьфу! Сохранить вкус кофе можно только в толстостенной фарфоровой чашке с округлым дном, сухой и прогретой до температуры песка в полуденной пустыне. Увидите, что где-то наливают кофе в картонный стакан «на вынос», – бегите оттуда. Там хозяин или дурак, или мошенник, так что не помогайте ему набивать свой карман.

Основательно посчитав все расходы, я приуныл. Но ненадолго. Ведь если Всевышнему угодно, чтобы кофейня открылась, то деньги найдутся. А если нет, то стоит ли об этом горевать?

Сев с утра за телефон, я обзвонил всех друзей и попросил подумать, кто мог бы вложить деньги в кофейню. Заручившись их поддержкой, я с легким сердцем отправился на работу. И пусть остальное решит за меня Тот, кто открыл мне секрет кофе с перцем.

Прошла неделя или даже больше, прежде чем позвонил мне друг Хакан и сказал, что со мной готов встретиться какой-то богач, владелец компании «Анаит Инвестмент».

– Вообще-то он инвестирует в большой бизнес, в химию, строительство и все такое, но я убедил его, что у вас серьезный проект с перспективами сетевого роста. Так что будем надеяться на лучшее!

Желая произвести впечатление на инвестора, я решил подготовить хорошую презентацию – с такими приходят обычно агенты, продающие дорогую технику для ресторана.

В назначенный день, когда я, стоя перед зеркалом, завязывал галстук – шерстяной, красный с небольшим вкраплением серебряной нити, позвонил друг Эмре:

– Хорошие новости, господин Фарук! Я только что переговорил с одним очень богатым человеком. Он может принять вас сегодня в шесть часов вечера!

– Постой-постой… Сегодня в пять я должен быть у инвестора в его офисе на бульваре Туран!

– Ну и прекрасно! Это совсем рядом – вам надо дойти до конца бульвара, свернуть на улицу Банщиков и дальше направо – вот его дом. Успеете! Там спросите, где дом Зарзанда – его все знают.

Шерстяной галстук давил с непривычки, спина намокла от волнения, но в целом я чувствовал себя уверенно – к чему переживать, если все складывается так удачно?

Офис «Анаит Инвестмент» занимал отдельное здание в самом дорогом районе Фетхие. Странным мне показалось только отсутствие людей в этом офисе. Я-то представлял себе, что там, как в сериалах показывают, целыми днями бегают туда-сюда офисные клерки с бумагами, проходят какие-то совещания и все такое… Но богачам виднее, как вести свои дела. В настоящих инвестиционных компаниях, наверное, и долж- на стоять такая мертвая тишина. И люди в них работают бесшумно, укрывшись за тяжелыми темными дверями, будто бы сделанными из могильных камней.

Меня встретил парень лет двадцати пяти, вежливый. Провел на второй этаж в кабинет, больше похожий на зал музея, такой он был огромный. По стенам висели портреты каких-то мужчин и женщин в старинной одежде, и я молча глазел на них, думая, что сейчас в кабинет должен еще кто-то прийти. А потом, опустив глаза, увидел вдруг хозяина – я сразу понял, что это он, – сидящего за длинным столом старика с глазами выпученными, как у черепахи, и с таким же кривым, опущенным вниз дугой ртом.

Парень, сопровождавший меня, теперь стоял справа от него, благочестиво соединив руки на груди. Он едва кивнул мне, как бы позволяя начать речь. И я начал.

– …Обратимся к энциклопедии. Правильно обжаренный кофе оказывает возбуждающее и тонизирующее действие на центральную нервную систему. Кофе возбуждает также желудочную секрецию. Пуриновые алкалоиды кофеин, теобромин и теофиллин, входящие в его состав, действуют как анальгетики, устраняя мигрень, а также повышают количество эндорфинов в крови.

Перец же, а вернее смесь перцев – черного, белого, зеленого и душистого, которую я для упрощения называю просто перцем, богат эфирными маслами, главным образом состоящими из дипентена и фелландрена. При нагревании они также переходят в алкалоиды, сходные с феромонами животных и веществами, усиливающими и закрепляющими запах духов…

…Одним словом, перец усиливает и облагораживает аромат кофе, привнося в различные сорта арабики различные же ноты, от цитрусовой до ванильной…

…И к тому же вам как мужчине будет полезно узнать, что кофе с перцем весьма хорош для потенции…

Закончив речь, я посмотрел на старика, выразительно подняв брови. Но он, к моему ужасу, кажется, уснул. Его молодой помощник вновь кивнул и направился к двери, жестом приглашая меня следовать за собой. Так бесславно завершилась первая в моей жизни встреча с инвестором.

Выйдя на улицу, я зажмурился от яркого солнца. Подождав, пока исчезнут зеленые круги перед глазами, побрел в сторону улицы Банщиков. «Фарук, ты дурак, – сказал я сам себе. – От тебя ждали что-то там про перспективы сетевого роста, а ты распелся, как торговец зельями в базарный день, рекламирующий чудодейственное средство для мужского уда. Ну кто тебя тянул за язык? Старик наверняка уже лет двадцать как все свои семена рассеял, а ты ему про потенцию… Ох!»

Я свернул на улицу Банщиков – самое сердце Старого города, и за моей спиной сразу смолк шум машин, нетерпеливые гудки и пиканье светофоров. Здесь люди ходили только пешком, неторопливо и с достоинством. Вот и я, отдышавшись, перешел на размеренный шаг. Поднимаясь вверх по улице, туда, где виднелось облако белого пара над старой баней, я дошел до магазина ковров. Заметив человека, склонившегося с лейкой над палисадником у дома напротив, я обратился к нему: «Не подскажете, где я могу найти дом Зарзанда?» Человек обернулся ко мне, и я узнал владельца «Анаит Инвестмент». Тут только я сообразил, что дом на улице Банщиков, перед которым я стою, фасадом своим как раз выходит на бульвар Туран и в нем находится офис старого Зарзанда.

Повторять еще раз свою презентацию было глупо, поэтому я вздохнул и спросил: «Надеюсь, у вас найдется на кухне джезва? Я просто сварю вам кофе с перцем». Старик кивнул.

В той части дома, где располагалась квартира Зарзанда, было уютнее, чем в офисе. На кухне я нашел все, что нужно: несколько сортов кофе, прекрасный перец, джезву и даже толстостенные фарфоровые чашки, сохраняющие в неприкосновенности вкус напитка. Пока я готовил, Зарзанд протер от уличной пыли маленький столик на открытой веранде и принес туда несколько подушек, чтобы сидеть на диване было удобнее.

Потом я подал кофе с перцем. Старик сделал глоток и прикрыл глаза, как будто погрузившись в дремоту. Я сидел тихо, стараясь не тревожить его.

На улице быстро темнело. Лавочники, не признававшие электричества, зажигали фонари и развешивали их под козырьками крыш.

– Чего ты хочешь? – заговорил наконец Зарзанд голосом высоким и таким же скрипучим, как дверцы шкафа на его кухне – того, в котором хранились специи.

От звуков этого голоса все окрестные торговцы вмиг забыли о своих товарах, побросали фонари и молча разошлись по домам, и только мусорщик, старый курд, все еще бродил под окном и временами орал по-верблюжьи, выдавая тем свое присутствие.

– Чего ты хочешь? Славы? Денег?

– Я хочу только открыть кофейню на пять-шесть гостей, которых я смогу угостить своим кофе. Но если это слишком сложно и дорого, я согласен и на двух-трех гостей, лишь бы они были достаточно щедры, чтобы можно было умереть в достатке…

– Я открою эту кофейню. Мне не нужны больше всякие глупости вроде бизнес-планов с развитием сети. Я понимаю, что никто кроме тебя не сварит такой кофе, а значит, кофейня будет всего одна… Но зато это будет самая известная кофейня в Турции, а может быть, и во всем мире. Не беспокойся, ты заработаешь на этом деле столько, сколько пожелаешь. Слава владельца бизнеса также пусть достанется тебе. Все, на что я претендую, – это партнерство. Но я буду скромным и незаметным партнером. Ты согласен?

– Да, – ответил я, не веря своим ушам.

– Хорошо, – Зарзанд пошевелил шнурок над столиком, и где-то в глубине дома зазвенел колокольчик. – А теперь иди. Мой помощник проводит тебя.

Танели встретила меня упреками:

– Ты почему не брал трубку? Я места себе не находила! Все думала, что могло с тобой случиться!

– Ох, Танели, душа моя, погоди… Дай мне разуться и помоги снять с шеи эту удавку, и я все тебе расскажу!

Жена торопливо развязала на мне галстук, подала тапочки и приготовилась слушать. Я как можно подробнее рассказал ей про обе встречи, описал дом и офис Зарзанда, его помощника и все прочее. И чем дольше я говорил, тем тише становился мой голос, пока я окончательно не перешел на шепот и не замолчал от усталости.

– Фарук, – вдруг промолвила Танели также шепотом. – Все, что ты мне рассказал, весьма странно и удивительно. И этот Зарзанд по твоему описанию больше походит на старого магрибского колдуна, а не на обыкновенного человека… Не лучше ли забыть о нем и поискать другого инвестора, а?