ИНСТИТУТ ЭТНОЛОГИИ И АНТРОПОЛОГИИ
РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК
Наблюдательный совет серии «Методы антропологии»
Д.А. Функ, О.Ю. Артемова, К.Л. Банников,
Б. Грант, Е.С. Данилко, Д.А. Трынкина, Э. Уигет, Е.И. Филиппова,
В.И. Харитонова
PATTERNS OF CULTURE
by Ruth Benedict
with introduction by Franz
Boas and A New Preface
by Margaret Mead
Mentor Books
New York, 1960
Перевод выполнен в рамках сотрудничества
с Переводческим факультетом Московского государственного лингвистического университета (ФГБОУ ВО МГЛУ)
О переводчике: Анастасия Константиновна Данильченко, выпускница магистратуры Переводческого факультета МГЛУ, преподаватель кафедры переводоведения и практики перевода английского языка ПФ МГЛУ
© Mentor Books, 1960
© Функ Д.А., предисл., 2022
© Фролов В.И., перевод вст. сл., 2022
© Кузнецов И.В., послесл., 2023
© Данильченко А.К., перевод с доп. и испр., 2023
© Оригинал-макет, оформление. Издательская группа «Альма Матер», 2024
© Издательство «Альма Матер», 2024
Предисловие к первому русскому изданию
Имя Рут Бенедикт (Ruth Fulton Benedict, 1887–1948), одного из классиков культурной антропологии ХХ столетия, – вряд ли ошибусь – практически неизвестно не только широким кругам российских читателей, но и большинству выпускников наших профильных кафедр, ранее называвших себя этнографами, а сейчас этнологами или антропологами. В вузовском учебнике «Основы этнографии» или «Основы этнологии», в лучшем случае, одной-двумя фразами, в общем ряду книг тех, кого принято относить к направлению «культура и личность», упоминались две работы Бенедикт – «Модели культуры» и «Хризантема и меч». Чуть большее погружение учащихся в материал ожидалось на 3 курсе в рамках специализации, но и оно всецело зависело от начитанности лектора, а у большинства из них с чтением зарубежной литературы, надо признать, были значительные сложности: кроме статьи Р. Бенедикт в одной из антологий конца 1990‑х[1], ни одна из ее монографий до самого недавнего времени не была полностью переведена на русский язык[2]. Первой оказалась книга, ставшая классикой в японистике: «Хризантема и меч». Она стала доступной русскоязычному читателю в 2004 году[3]. Как это часто бывает, мы порой получаем в руки книги, истоки появления которых сложно понять, не зная того, как именно, через какие иные труды, пробы и ошибки, какой именно путь и почему прошел этот автор к данной своей книге. Случай с книгой «Хризантема и меч», написанной без знания японского языка и без поездок в Японию, – из этого ряда. Это не первая большая работа Бенедикт. Ей предшествовали и двухтомная «Мифология зуни» (1935), и теоретически насыщенное исследование «Модели культуры» (1934). Последняя в течение всего лишь четверти столетия была переведена на 14 языков и стала одной из важнейших работ в списках обязательной литературы студентов-антропологов почти во всех (увы, не во всех) вузах мира.
Но и «Модели культуры», переводом которой мы можем сейчас насладиться, не есть ключ к пониманию всего того, что характеризовало в целом упомянутое выше направление «культура и личность», базировавшееся на ряде фрейдистских установок. Надеюсь, что когда-то у нас окажутся переводы не только книг Рут Бенедикт и гораздо более известной у нас Маргарет Мид (применительно к обеим коллегам мы сейчас можем говорить, что переводы их трудов в основном уже опубликованы), но и таких их коллег-антропологов, как Абрам Кардинер, Ральф Линтон и др. Начать углубленное знакомство с трудами этих выдающих исследователей можно было бы и иным путем – через чтение книг об их жизненном пути и их научном творчестве, но тут мы снова наталкиваемся на языковой барьер. Рут Бенедикт посвящено по меньшей мере полдюжины книг, написанных, например Маргарет Мид (1974), Дугласом Луммисом (1982), Маргарет Кэффри (1989) и Юдит Моделл (1983), десятки глав в авторских и коллективных монографиях Джорджа Стокинга (1986), Клиффорда Гирца (1988), Уильяма Адамса (2016), Элизабет Райхель (2021) и многих-многих других. И все это – книги, переводов которых с английского у нас до сих пор нет.
Тем значимее представляется выход книги Рут Бенедикт «Модели культуры» на русском языке.
Кто-то из скептиков наверняка заострит внимание на том, сколько в этой книге (напомню, она вышла почти 90 лет тому назад!) – с точки зрения сегодняшнего нашего знания – устаревшей лексики («менее развитые» или «первобытные народы», «менее развитые общества», «уровни развития культуры», «примитивные культуры» и т. п.), и на том, что вся книга есть во многом следствие увлечения того времени психоаналитическими построениями Зигмунда Фрейда, от (некритичного использования) которых антропология давно уже отказалась, и что даже само намерение Бенедикт понять «целостное устройство поведения… нескольких культур», «всесторонне осмыслить лишь несколько культур», отведя каждой из трех рассматриваемых ею культур по 20 страничек текста, – свидетельство ее особого, более мягко не сказать, представления и об устройстве этих культур, и о познавательных возможностях антропологии. Все эти и многие иные критические замечания могут показаться абсолютно верными.
Но столь же верно будет сказать, что в данном случае такого рода оценки совершенно неуместны. Книга эта писалась не здесь и сейчас, а там и тогда, в совершенно иных социальных, в том числе академических, условиях. Бенедикт пыталась (словно геолог, изучающий горную гряду) охватить доступные ее взгляду культуры целиком… как если бы это было возможно. Множество обобщений, тем не менее, оказываются наполненными смыслом вплоть до настоящего времени. Бенедикт писала: «В его (человека. – Д. Ф.) зародышевой клетке не содержится никакой информации о племенной организации, языке или местных верованиях», «у нас нет никаких оснований доверять наши духовные и культурные достижения каким-либо наследственным генам». А это именно то, понимания чего часто до сих пор не хватает тем, кто рассуждает об «этносах» и пытается приписывать людям этническую идентичность в качестве некоего «врожденного свойства» и, более того, связывать культурные модели с теми или иными генами. Есть в этой книге и то, что, пожалуй, следовало бы знать всем управленцам. Бенедикт, опираясь на наблюдения Расмуссена, указывала, что есть народы, для которых даже допущение вероятности войны невозможно. Эскимосам «чужда мысль о том, что одна эскимосская деревня может пойти войной на другую эскимосскую деревню, или одно племя – на другое, или что одна деревня может наброситься на другую из засады, как на легкую добычу». В первые годы после завершения Второй мировой войны размышления на эту тему были особо важны для читавших эту книгу. По-прежнему актуальными остаются мысли Бенедикт о важности повышения терпимости к многогранности культур. «Никто не может стать полноценной частью какой-либо культуры, – пишет она, – если он не был в ней воспитан и не жил в соответствии с ее порядками». И тут же добавляет: «…но он может признать, что для представителей другой культуры она имеет ту же значимость, что и его собственная – для него самого». Казалось бы, простые и понятные мысли, но и тогда, и сейчас – даже при том, что Бенедикт всякий раз, выводя свои рассуждения на уровень современности, обращается к иным культурам, – они во многом и для многих остаются либо неприемлемыми, либо по меньшей мере провокативными. Это хорошо почувствовал Клиффорд Гирц, специально анализировавший творчество Рут Бенедикт. Он писал: «риторическая стратегия», которой Бенедикт пользуется «снова и снова, от начала своей карьеры и до конца» – это «сопоставление слишком привычного и дико экзотического таким образом, что они меняются местами… Наши собственные формы жизни становятся странными обычаями чужого народа: те, что живут в какой-то далекой стране, реальной или воображаемой, становятся ожидаемым поведением при данных обстоятельствах. Там смущает Здесь. Не-мы (или не-США) нервируют нас»[4]. К этому можно добавить, пожалуй, лишь то, что хорошо знают нынешние антропологи: слишком близкое порой наделяется максимально уродливыми характеристиками… с той же целью: чтобы не казаться столь похожим и не смущать.
Все, о чем повествуется в «Моделях культуры», – более чем серьезно. И не случайно, наверное, для рассказа о значимых и серьезных материях Бенедикт выбрала стиль, который позже был обозначен не то сатирическим, не то комедийным, но который при этом позволял ей сохранять всю серьезность допускаемой ею иронии[5].
С момента первого прочтения меня не оставлял вопрос о том, как и почему эта книга смогла завоевать умы и сердца миллионов читателей. Да, она маленькая по объему, компактная, я бы сказал. Да, она задействует для представления этнографического материала простейшую схему – триаду: в книге нарисованы «портреты» индейцев пуэбло юго-запада США, добуанцев – жителей южной части восточного побережья Новой Гвинеи, и квакиутлей северо-западного побережья Америки. Да, в книге, с опорой на ницшеанскую модель, все многообразие культур сводится к простейшему набору – «аполлоническому» и «дионисийскому» типам. Но есть что-то еще, что, как писала Бенедикт о культурах, не есть простая сумма неких характеристик («культуры суть нечто большее, нежели чем сумма присущих им черт»). И это, мне кажется, общая результанта всего сказанного, включая стиль письма. В итоге мы имеем не просто нужную книгу в нужное время (это, кстати, слова Гирца: «The right text at the right time»[6]), но книгу – на все времена. И не потому, что написанное в ней является – в научном плане – образцом для подражания современных исследователей, отнюдь нет, а потому что оно затрагивает важнейшие вопросы человеческого бытия, позволяя, глядя на «других», глубже постигать самих себя.
В набросках одного из текстов, изданных уже после смерти Бенедикт, она так высказалась о написанном и ненаписанном:
«Я ЛЮБЛЮ некоторые свои изданные книги столь же сильно, как и любой другой (свои). Но точно так же мое сердце всегда бьется чаще (при виде) книги с пустыми страницами, чем если бы это была книга со страницами, заполненными текстом.
Слышимые мелодии сладки, но те, что не слышны,
Слаще…»[7]
Страницы книги «Модели культуры», к счастью для всех нас, – не пустые (во всех смыслах этого слова), их наполненность текстом и смыслами такова, что заставляет чаще стучать сердца читателей вот уже почти девять десятилетий. Теперь и тех, кому удобнее читать и воспринимать написанное на русском языке.
Дмитрий Функ
4–6 ноября 2022 г.
Предисловие
На протяжении четверти века книга Рут Бенедикт «Модели культуры» остается изумительно точным и представляющим интерес введением в понимание науки антропологии. Переведенная на четырнадцать языков и изданная тиражом более 800 тыс. экземпляров только в издательстве «Ментор», эта книга связала воедино разные научные подходы во времена, когда они были друг от друга далеки.
Когда Рут Бенедикт начинала свою работу в области антропологии в 1921 году, термин «культура», который мы используем сегодня для обозначения организованной совокупности усвоенных форм поведения, передающихся от родителей к детям, в этом значении был частью словарного запаса небольшой и узкой группы профессиональных антропологов. То, что сегодня современный мир так легко относится к понятию культуры, что слова «в нашей культуре» слетают с уст образованных мужчин и женщин с беззаботной легкостью, в значительной степени заслуга данной книги.
«Модели культуры» были и остаются значимыми в нескольких отношениях. Во-первых, это лучшее введение в антропологию из тех, что у нас есть, для расширения горизонтов путем сравнительного изучения различных культур, благодаря которому мы можем увидеть наше собственное социально наследуемое обычное поведение рядом с поведением других, примечательно отличающихся от нас народов. Используя этот сравнительный метод, Рут Бенедикт выступала от имени всей развивающейся науки антропологии США, Англии и Франции. Ее отличие в том, что излагала свою мысль она предельно ясно.
Так, ей удалось внести свой особый вклад, высказать свой взгляд на человеческие культуры как на «выведенные крупным шрифтом личности». Она высветила необходимость рассматривать ту или иную культуру, независимо от того, насколько она мала и примитивна, ибо каждая культура избирает из неисчетного скопища человеческих возможностей определенные характеристики и затем развивает их с большей силой и интенсивностью, чем дано нам, отдельным личностям, за нашу скоротечную жизнь. В описанных ею культурах были проставлены характерологические акценты: аполлоническая, дионисийская, параноидальная. Но она не создавала типологию; она не считала, что ницшеанские или психиатрические штампы подходят для всех обществ. Она также не верила, что можно построить какую-либо замкнутую систему, в которую вписывались бы все человеческие общества, прошлые, настоящие и будущие. Скорее, она была привержена картине развития человеческих культур, для которых не может быть установлен предел, поскольку возможные комбинации разнообразны до неисчерпаемости. Но по мере того, как росли ее знания о различных культурах, ее первоначальное ощущение, что человек является творением культуры и поэтому не несет никакой ответственности за неловкость своего положения, если он рожден или случайно воспитан с отклонениями, сменилось детальным рассмотрением того, где и какими способами люди могут формировать свою культуру, приближаясь к высшему видению. Вера в то, что это возможно, должна была расти.
Первоначально она изучала литературу и надеялась «найти действительно важную, доселе неоткрытую страну». Позже она пришла к мнению, что всякая первобытная культура представляет собою нечто сравнимое с великим произведением искусства или литературы, и что именно так следует сравнивать современные произведения искусства с примитивной культурой, а не путем сравнения нацарапанных узоров на краю горшка с потолком Сикстинской капеллы или песен сборщиков ягод с Шекспиром. Если сравнивать только отдельные виды искусства, то первобытные культуры мало что могут противопоставить; но если взять эти культуры целиком – религию, мифологию, повседневный образ жизни мужчин и женщин, – то внутренняя последовательность и замысловатость доставляют потенциальному исследователю сравнимое эстетическое удовлетворение.
На другом уровне «Модели культуры» затрагивают проблему, которая была основной в жизни самой Рут Бенедикт – проблему взаимоотношения между отдельным человеком с определенными наследственными задатками и конкретной историей жизни и культурой, в которой он живет. В своих собственных поисках идентичности она постоянно задавалась вопросом, вписалась ли бы она в другую эпоху или другую культуру лучше, чем в современную ей Америку. Ее особенно волновало то, в какой степени одна культура находит место для крайних форм поведения – мистика, провидца, художника, – которые другая культура клеймит как ненормальные или непригодные. И здесь ее не волновал вопрос о нормальном и ненормальном поведении, поскольку эти проблемы волнуют тех, кто изучает психическое здоровье. Поскольку она, задав вопрос об отношениях между культурами и ненормальностью, открыла путь для тех, кто интересуется различиями между психическими заболеваниями в разных культурах. Но ее саму больше интересовало, как узкие определения нормального поведения ущемляют или способствуют определенным врожденным способностям и как расширение определений культуры способно обогатить нашу собственную культуру и облегчить груз неприятия, под которым сейчас вынужден существовать человек с отклонениями от нормы. В ее отношениях с коллегами и студентами именно необычный талант или личная судьба, редкое сочетание качеств, бесценная неповторимость вызывали ее деятельную заботу и участие.
И, наконец, я считаю, что «Модели культуры» появились благодаря ее твердому убеждению в том, что знание того, как устроена культура, наделяет человека большей властью над собственным будущим. Для читателя, впервые осознавшего силу культурной ткани, оказывается неожиданностью, что эта самая сила в конце концов возвращается в контекст человечества, поумневшего благодаря знанию той самой культурной ткани, в которую он сначала попал. Эта вера укреплялась с годами по мере того, как Рут Бенедикт брала на себя все большую ответственность за отношение к расе, за образование, за победу в войне и за победу в мире.
В 1939 году, когда нацистский режим угрожал свободе повсюду, она посвятила свой единственный свободный семестр написанию книги «Раса: научные и политические вопросы». Во время войны она использовала свой талант культурного анализа, работая с живыми информантами, для изучения культур, ставших недоступными из-за условий военного времени (Румынии, Германии, Нидерландов, Таиланда и, наконец, Японии). В конце войны она написала книгу «Хризантема и меч» в надежде, что понимание японской культуры сделает американцев мудрее в их послевоенных отношениях с этой страной. Это была крепкая вера, питаемая годами совмещения исследований и политических решений. Но в «Моделях культуры» надежда на то, что антропология может быть использована людьми для достижения выбранных ими целей, была еще свежа и молода, и эта свежесть, как роса, лежит на ее словах, и ее ощущает каждый читатель, впервые столкнувшийся с таким взглядом на мир.
Маргарет Мид
Нью-Йорк, октябрь 1958 г.
(пер. В.И. Фролова)
Вступительное слово
В ХХ веке появилось много новых подходов к проблемам социальной антропологии. Старый метод построения истории человеческой культуры на основании крупиц свидетельств, вырванных из их естественных связей, контекста и собранных во все времена и во всех частях света, в значительной степени свою силу утратил. За ним последовал период кропотливых попыток реконструкции исторических связей, основанных на изучении закономерностей распространения отдельных культурных особенностей и дополненных археологическими данными. Все больше территорий рассматривалось с этой точки зрения. Были предприняты попытки установить прочные связи между различными культурными особенностями, которые использовались для установления более широких исторических связей. Возможность независимого развития аналогичных культурных особенностей, которая является постулатом общей истории культуры, отрицалась или, по крайней мере, ей отводилась несущественная роль. И эволюционный метод, и анализ независимых локальных культур были посвящены разгадке последовательности культурных форм. Если с помощью первого метода надеялись построить единую картину истории культуры и цивилизации, то приверженцы второго – по крайней мере среди его более консервативных адептов – рассматривали каждую культуру как отдельную единицу и как индивидуальную историческую проблему.
Под влиянием интенсивного анализа культур необходимый сбор фактов, относящихся к культурным формам, получил мощный стимул. Собранный таким образом материал давал нам информацию о социальной жизни, как будто она состояла из строго разделенных категорий, таких как экономическая жизнь, технология, искусство, социальная организация, религия, и объединяющую связь было трудно найти. Позиция антрополога казалась похожей на ту, что устами Мефистофеля высмеивал Гёте:
Wer will was Lebendig’s erkennen und beschreiben,
Sucht erst den Geist herauszutreiben,
Dann hat er die Teile in seiner Hand,
Fehlt leider! nur das geistige Band[8].
Работа с живыми культурами вызвала повышенный интерес к целостности каждой культуры. Все больше и больше ощущается, что ни одна черта культуры не может быть понята в отрыве от общей картины. Попытка представить себе всю культуру как управляемую одним набором условий не решила проблемы. Чисто антропо-географический, экономический или, иначе говоря, формалистический подход, казалось, давал искаженные картины.
Желание постичь смысл культуры в целом обязывает нас рассматривать описания стандартизированного поведения лишь как ступеньку, ведущую к другим вопросам. Мы должны понять человека как живущего в своей культуре, а культуру – как живущую в индивидах. Интерес к этим социально-психологическим проблемам ни в коей мере не противостоит историческому подходу. Напротив, он выявляет динамические процессы, активно протекавшие в культурных изменениях, и позволяет оценить данные, полученные в результате детального сравнения родственных культур.
В силу характера материала проблема культурной жизни часто предстает как проблема взаимосвязи между различными аспектами культуры. В некоторых случаях такое исследование позволяет лучше оценить интенсивность или отсутствие интеграции культуры. Оно четко выявляет формы интеграции в различных типах культуры, которые доказывают, что отношения между различными аспектами культуры следуют самым разнообразным моделям и не поддаются обобщениям. Однако она редко и лишь косвенно приводит к пониманию отношений между личностью и культурой.
Для этого необходимо глубокое проникновение в гений культуры, знание установок, управляющих индивидуальным и групповым поведением. Д-р Бенедикт называет этос культуры ее конфигурацией. В настоящем томе автор поставила перед нами эту проблему и проиллюстрировала ее на примере трех культур, каждая из которых пронизана одной господствующей идеей. Подход этот отличается от так называемого функционального подхода к социальным явлениям, поскольку он скорее направлен на выявление фундаментальных установок, чем на описание функциональных отношений между культурными единицами. Он не может быть назван историческим лишь постольку, поскольку общая конфигурация, пока она сохраняется, ограничивает направления изменений, которые остаются ей подвластными. По сравнению с изменениями содержания культуры конфигурация часто обладает удивительным постоянством.
Как отмечает автор, не всякая культура отличается господствующим характером, но представляется вероятным, что чем глубже мы узнаем культурные импульсы, которые приводят в действие поведение индивида, тем больше мы обнаружим, что преобладают определенные регуляторы эмоций, определенные идеалы поведения, которые объясняют то, что кажется нам ненормальным, если смотреть с точки зрения традиций нашей цивилизации. Относительность того, что считается социальным или асоциальным, нормальным или ненормальным, предстает в новом свете.
Исключительные случаи, выбранные автором, проясняют важность проблемы.
Франц Боас
(пер. В.И. Фролова)