© Дмитрий Беловолов, 2024
ISBN 978-5-0064-9090-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ГДЕ ТВОЯ ДУША?
Где твоя душа? Где она прячется? Может она опустилась на ветку столетней сосны и наблюдает закат, утекающей за горизонт Волги? Может она сидит на седьмой ступени городского суда и ёжится от холодного ветра, потерявшая всё? Где она чистится? На каком кругу застряла? Да. Она застряла. Она моет руки каждый день в своем личном умывальнике. Через каждые пятнадцать минут моет руки, моет посуду, потом долго моет руки. Главное, чтобы увлажнить побольше. Почувствовать воду всеми своими перстами.
– Слушай, что я тебе скажу. Чтобы это было в последний раз.
– Что? – спросил я и почувствовал себя нашкодившим котом.
– Ты знаешь, что ты сделал- сказала она и открыла кран.
Черт! Я всего то помыл руки. Кто бы мог подумать, что она не подпускает никого к своему умывальнику. То -то она накрывает его целлофановым мешком. Бережет его, как зеницу ока. Возможно, для неё это последняя связь с миром, или с космосом, или с умершими предками. Она двинута на чистоте рук. На формуле воды. Все пытается отмыться. Пытается закончить дело, которого нет и никогда, возможно, не было. А может и было, и очень грязное. Кто-то отмывает деньги, а эта руки все моет. Не может простить им совершенные дела? Да не, она просто больна и единственная радость в жизни помыть руки в собственном умывальнике. Это и есть её болезнь.
Помню один тоже чистился. Но то в питерской психушке было. Тот чистил кишечник. Все просраться не мог. Он все время ходил с рулоном туалетной бумаги. И через каждые тридцать минут шел в туалет, садился и ждал очищения от скверны. Его круг сузился до размеров унитаза.
А что со мной? А я просто протираю глаза от всего этого дерьма.
ВЕРНИСАЖ
Сегодня что-то будет. Сегодня день икс или игрек. Мой давний друг Дмитрий договорился с президентом союза художников Санкт- Петербурга о моей встрече с ним и его долбанным союзом, увенчав это историческое событие открытием весенней выставки « На солнечной стороне».
Вышел на Грибоедова и пошел по Невскому до Большой Морской, попутно прикидывая свои шансы произвести хоть какое-то впечатление на уважаемых коллег. Вдохнуть в них новую жизнь не получиться- они под столетней пылью, только вздохнуть от масштабов упадка их творческой импотенции и выдохнуть на выходе мыслью « как хорошо они висят». А висят они, действительно не плохо. Поднимаясь на третий этаж, ощутил давно забытое мной волнение дум, которые сталкивают меня вниз, и тут же поднимают, окрыленным загадочной мыслью над миром слепых и суетливых. Да, тут были все их картины с неизменным меню привокзального буфета и едоки все те же, с одноразовой посудой, где пища для ума и сердца остывает с каждым съеденным сантиметром их: портрета, деревенского пейзажа, гранатового натюрморта, купальщиц, балерин и цветов.
Зачесались яйца, а это точный признак того, что я попал в храм искусства и зуд мой не успокоиться, пока я не найду здесь чего-нибудь стоящего земной тревоги. И это стоящее я нашел- «Купальщицу», склонившуюся над темной водой. Она утопала в её кругах и в них же омывала руки, а вечернее солнце оголяло её сзади. В тени остались сладкие места и чтобы до них добраться, потребуется вечность. И я к ней готов, но меня ждет президент.
Дождался назначенного часа и позвонил ему. Президент ответил не скоро и испросил меня о предмете разговора нашей будущей встречи. Спотыкаясь о вернисажный гул, я скомкано ответил о причине, повлекшей меня в эту трясину и он сказал, что находиться в такой же заднице, в русской больнице, так что увидеться мы сможем не скоро, за сим, до свиданье.
Как же так, я потратил последний дукат на метро, чтобы узреть его превосходительство, а он мне дал отлуп. Позвонил Дмитрию. Он сказал, что ничего не понимает, ведь три часа назад он звонил президенту и тот был, как огурчик. «Сейчас разберусь» – сказал Степан и перезвонив мне через минуту, озвучил план «Б».
Я постучался в приемную, зашел в неё и спросил Иванова.
– А, вы Дмитрий? – спросил мужчина в велюровом пиджаке.
– Да
– Давайте, что у вас?
Я достал фотографии своих работ из внутреннего кармана куртки и вручил ему. Он пролистал их цепким взглядом, буквально, за десять секунд и сказал:
– Раздевайтесь.
Пока я снимал куртку и вешал её на вешалку, Иванов говорил кому- то, что я друг того самого, благодаря которому сбываются их мечты за поворотом.
И мы завернули в соседнюю комнату. Там шел опасливый розлив. Должно быть, водка стояла под столиком, а старцы, сидящие вокруг него, в номинале, только закусывали.
– Александр Сергеевич, тут человек пришел, можете его посмотреть – обратился Иванов к одному из крайних старцев. Тот встал, кряхтя, с насиженного места посаженного отца, переместился за президентский стол и снисходительно произнес:
– Ну, показывайте, что там у вас. Присаживайтесь.
Дрожащей рукой я дал ему свои фотографии и сел рядом, подсознательно ощутив всем своим телом его семидесятипятилетнюю мощь профессионала. Он начал смотреть мои работы, и при этом издавать звуки, похожие на не законченные слова, слетающие после не удачных фрикций. Пытаясь уловить смысл моих работ, и как- то его озвучить, останавливался над пропастью разделяющую нас, и замирал от не возможности сделать прыжок в эту бездну, название которой знал только я. И я решил помочь ему в этом, называя имена своих детищ. Он стал раскладывать их в четыре колоды, классифицируя их по жанрам или по мастям, которые отсутствуют и для большей устойчивости, закрепившись на флангах, чтобы не соскользнуть, все-таки поддался искушению вступить на неведомый путь и как-то обозначить и заклеймить едва увиденное. Тоже испытание, когда-то проходил и я в одной из психушек, только меня проверяли на дегенеративность, а этот умудренный старец всего лишь облегчал себе путь к звездам.
– Вы где- то учились?
– Нет. Это «Воскресенье. Просвет»
– А вот профессионал эту руку еще бы смог как-то наполнить.
– Она полна внутреннего света и тепла. Что еще нужно, чтобы её почувствовать?
– Так, а это?
– Тигр. В клетке.
– И смысл?
– Тигр играет в крестики нолики на этой клетке. Вот и все.
– А что такое крестики – нолики?
– У каждого человека свои понятия об этой игре.
– Так. Ну это же не клетка, а линии. На клетку не похоже. Её нужно было показать, как-то, поживописней.
«Живописней, чем ваша клетка у меня не получиться» – хотелось ответить ему, но я сдержался, все —таки- это единственная картина, на которой он задержался более пятнадцати секунд. Он увидел себя в этой клетке и простейший способ вылезти из неё, но он так привык к её ржавчине и её редкий седовласый блеск не впускает его в свои тайны, что лучше уж ему сидеть на жопе ровно.
– Да, остроумно, конечно. Вам бы плакатами заняться. У нас есть плакатный отдел. Попробуйте обратиться туда. А мы здесь, сами видите, пишем для сердца, возрождаем души, а вы пишете для ума и … – Тут он сорвался и завис над пропастью. Мне хотелось задать ему вопрос, что бы он делал, если бы его сердце сейчас остановилось. Его мозг бы еще жил примерно минуту. Какие бы слова он смог бы подыскать для своего сердца, какие образы рисовал бы он для него в своей агонии, чтобы оно вновь заработало. Ведь только ум воспитанный сердцем способен найти нужные слова для своего учителя, сердечные, чтобы спасти жизнь им обоим.
«Хорошо висят» -подумал я закрывая дверь приемной, пряча в карман телефон плакатного отдела. Даже не знаю, что им предложить для их сердца. Права была Зинаида Михайловна: «Их оттуда только вперед ногами можно вытащить».
ДЕМОНТАЖ
Узнать их не сложно. Ковырнуть пару раз за живое и потекут разбавленными красками. Бродят помятые и отчасти небритые к целому, от простого всё к сложному и наоборот, бросают свои вдохновенные взгляды в потерянные остальными миры. Их приперли к стене, а они на неё лезут. Гребанные художники.
Первым пришел старик, потрепанный бессонницей. Я давно его знаю. Все ходит, улыбается загадочной целостностью зубов. Самый ранний его рассвет расслаблял меня целый месяц и росой его лугов я омывал усталость закаленных в тревоге глаз. Цвет рассвета, подозрительный
Своей простотой и невинностью возвращал меня в ясельный возраст вопроса к его создателю: «Как?»
Старик пошёл по коридору, отыскал свою картину, постоял перед ней в ожидании чуда, забыв, что чудо уже случилось, снял его быстрым движением со стены, расписался в бумаге и ушел, улыбнувшись мне в ответ. В его возрасте художники уже молчат и улыбаются. Все вопросы уже отвечены им его бездарным ученикам и с ещё одним, у него взорвется сердце, и рассвет его обагрится закатом на казенных стенах.
Поздняков- прочитал я в бумаге и утро моё без него опустело, так, что нечем умыться.
Через час нарисовался следующий. Упитанный, с грузным недоеденным взглядом. Он обливался потом, так неожиданно для утренних часов массового торможения, но для его массы вполне понятно и приемлемо, заслуживающее даже уважения. Толстяк свернул в левую сторону коридора. Движимый полнотой жизни, загребал короткими пальцами, насвистывая по пути «Прекрасное далеко». Я проследовал за ним и в тот момент, когда он потянулся за « Борцами», остановился с восклицанием: « Так вот он, кто их тренер!» В отличии от своего наставника они смотрелись суховато и бледненько, будто осыпанные тальком, без намека на схватку века или борьбу за выживание в естественном отборе титановых и цинковых белил, без проблесков пота на ограниченных лбах, без напряжения и усталости от суеты мазков, которыми они сцеплены. Отличная работа, толстяк постарался. Должно быть, сам когда-то танцевал он на татами, но вовремя потерялся в весе и стал большим художником.
Овчинников- расписался он напротив своей фамилии.
– Сегодня не работаете?
– Нет, как известно, работу кони любят и волы.
– Это точно – улыбнулся Овчинников и испарился за стеклянной дверью выхода вместе со своим потом и бескровными « Борцами».
Долго ждать не пришлось. Заявились трое молодых. Забрали свои сладкоголосые гусли, яблочки с нарочитой гнильцой и забытую деревню, в манерности своей не уступающую последним веяньям западного артхаоса. Я не помню их имен. С именами у них туго. Пока додумаются до стоящего псевдонима их гусли станут совсем приторными или вовсе огрубеют, и они превратятся во взрощенных « лофтом» дизайнеров. Судя по небрежности, с какой они держат свои « шедевры», они уже дизайнеры и даже компьютерные в своих оцифрованных головах и одеждах. Только не понятно – почему гусли? Иллюстрации к « Слову о полку Игореве» пятьдесят седьмого года издания вдохновили на патриотический лад? Сколько терпения в дрожащих струнах русской души? По линеечке наверно натягивал.
– А вы позволите сходить в туалет?
– Не позволю.
– А, ну ладно- сказал обалдевший от моего хозяйского тона молодой человек, тот что с гнилыми яблоками. Он кинул вопросительный взгляд на друга гусляра, и они уже было направились к выходу, когда я с ни зашел и изверг из своих недр истину.
– Да ладно вам, пацаны, шучу я. Ссыте на здоровье. Хоть все тут зассыте. Не такой уж и музей видный был.
– А почему был? – спросил тот, что с забытой деревни.
– Время нещадно к неоклассицизму. Был бы видный музей, вы бы здесь не выставлялись и даже ссать помыслить не могли. Так что цените момент молодые люди.
– А сами то небось тут по большому ходите? – прогундел гусляр и все засмеялись.
– Я живу тут. Мне можно.
Они спустились в туалетные комнаты, а я встречал уже других.
К часу дня вообще закипятились, разогретые полуденным солнцем, в ответ улыбались. Они потихоньку опустошали стены, собирали плоды своих ночных и утренних бдений, успехов, поражений, раздражений, страхов и помутнений.
Я ждал её. Гришину. На том же стуле, который месяц скрипел подо мной от лицезрения её роковых роз. Её розы жестоки, как первая любовь, поэтому и повесили их там, где пролетаешь со свистом.
Она пришла последней. Маленькая, с кротким личиком и заботливыми ангельскими глазами взрастившими не единственного ребенка, которыми только и живет. И возможно, жива только поэтому.
Она сняла свои акварели со стены и положила аккуратно их на пол. Стала одевать их в пакеты.
– Подержите, пожалуйста. Вот так. Спасибо.
– Знаете, ваши работы- это лучшее, что я здесь сумел разглядеть.
Она чуть не расплакалась от моего откровения, и мне захотелось её обнять и поцеловать, чтоб вернуть ей равновесие.
– А вы кто?
– Вахтер я, охранник.
Спасибо- сказала она и ушла.
Я обошел, как и положено все залы. Пустота. Демонтаж состоялся. Только в последнем затевалось какое-то движение. Кто-то в сером, в ботинках на босу ногу, тянулся к дверному звонку с лилиями в руке..Это «День ангела». За ним никто не придет. Он сам приходит и уйдет он со мной.