Между нами, девочками

© Беленкова К., 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Глава первая,
в которой многое заканчивается, так и не начавшись

Физкультурный зал школы номер сто шестьдесят один по улице Новикова сиял окнами в вечернюю темноту осенней Москвы. В полусонном здании расположился театральный кружок «Маска»: объятые кисло-лимонным светом юные дарования приступили к работе над новым школьным спектаклем. По широкому залу хозяйским размашистым шагом прохаживался учитель физкультуры, он же руководитель трудолюбивого кружка, Боровиков Михаил Юрьевич, а для большинства учеников – просто Боров. Впечатывая мускулистые ноги в скрипучий, сияющий лаком пол, Михаил Юрьевич обводил тяжелым и беспощадным взором лица своих подопечных, выстроенных в ровную шеренгу. Он кривил пухлые губы, явно недовольный качеством «поголовья».

– Северным оленем у нас будет, – тянул слова, выискивая подходящую фактуру, – оленем будет…

Ребята смущенно отворачивались, будто чувствуя себя недостойными предлагаемой роли. Они чуть сгибали колени и втягивали щеки, стараясь казаться как можно более немощными и субтильными. Положа руку на сердце, никто из них не жаждал примерить оленьи рога и копыта даже ради искусства.

Женька Рудык единственный легко и уверенно смотрел в глаза Борову. Вжимать голову в плечи и отваливать нижнюю челюсть, изображая пожизненное недомогание, у Женьки просто не было нужды. Вот уже неделю он потихоньку разучивал роль Кая, которая досталась ему, что называется, по заслугам. Рудык был, кажется, единственным, кто посещал «Маску» по зову сердца, а не ради банальной оценки. По большому счету ребята приходили в кружок лишь затем, чтобы разжалобить Борова на пятерку по физкультуре. Требовательный и суровый на своих уроках, Михаил Юрьевич размягчался, точно пластилин в пламенных руках, когда в силу вступало театральное искусство. Он вдохновенно творил свои маленькие покорные миры. И готов был пустить слезу, когда актеры с точностью мячей, попадающих к корзину, отыгрывали свои роли. В журнал ложились пузатые пятерки, даже если какой-нибудь талантливый Северный олень недостаточно быстро пробегал стометровку или попросту не мог на уроке оседлать козла. Потому дорога в «Маску» не зарастала, кружок жил вопреки беспощадным нормам ГТО.

Женьку мало интересовали отметки, он был томим той же страстью, что и физрук – театр манил его, даруя возможность создать для себя новую интересную реальность. Не виртуальную, ограниченную слепым экраном любого гаджета, а совершенно реальную – дышащую и ощутимую. Женька мечтал о главных ролях и готов был разучивать десятки страниц текста, что порою отвращало от кружка иных охотников за пятерками. Кто-то предпочитал активнее взяться за свое тело, оставляя духу возможность лениво почивать среди способных к долгим отжиманиям мышц. Но Женька отчаянно, с неизбывным азартом нырял в глубокие, многословные роли. Память никогда не изменяла ему на школьной сцене, и даже природная скромность испарялась куда-то, лишь только Женька входил в роль. Отличающийся быстрой реакцией, Боров довольно скоро оценил способности Рудыка, и вместо безмолвных рогов ему стали доставаться большие роли. «Тебе бы еще фактуру подкачать! – кривил Боров скуластую мину, ощупывая куриные Женькины ручки. – Колориту нарастить!» К прискорбию физрука, его самый ответственный и работоспособный артист был ростом ниже среднего и носил неприметную, костлявую худобу. Так что однажды, заменяя освобожденного от физкультуры Крота, оказался чуть ли не вдвое меньше Дюймовочки. Превратив трогательную сказку в сущую буффонаду.

– Титяков! Шаг вперед из строя! – пробасил Боров, заставляя всю шеренгу разом вздрогнуть.

Из шеренги выдвинулся длинный, сутулый парень, остриженный игольчатым бобриком.

– Будешь Северным оленем. – Боров измерил вогнутую фигуру Титякова профессиональным взором и что-то удовлетворенно отметил в своем блокноте.

– Но… я… – неуверенно промямлил Титяков, прищурившись, точно обиженный на весь белый свет.

– Отставить разговоры! – резюмировал Боров и тут же продолжил, сверившись со списком действующих лиц. – Маленькой разбойницей будет…

Пол снова заскрипел под широкими подошвами белых кроссовок: физрук дробил зал шагами. Титяков послушно вернулся в шеренгу, будто бы даже слегка успокоенный тем, что роль разбойницы его теперь точно минует. Женька невольно переминался с ноги на ногу, он даже стал немного нервничать, не в силах дождаться завершения этого скучного, почти формального процесса раздачи второстепенных персонажей. Ему не терпелось погрузиться в свою большую роль, войти в образ мальчишки с остывшим сердцем. Он уже представлял себя зимней рекой, спящей под костяным льдом, так что и не видать ее живого течения. Женька был практически уверен, что на этот раз переиграет саму Снежную королеву. Да и чего можно ожидать от пустоголовой прогульщицы, которую на роль выбрали, судя по всему, лишь из-за вечно отмороженного вида. А бесстрашная, хрупкая Герда должна была предстать в обличии перекормленной толстухи, с телом мучнистым, белым и рассыпчатым. В этот раз ему не было равных! Женька уже не видел вокруг себя физкультурного зала, поселившись в ином, сказочном измерении, он повторял про себя слова заветной роли: «Розы цветут… Красота, красота! Скоро узрим мы…»

– Можно войти? – Дверь в зал распахнулась, впуская к свету чью-то любопытную льняную голову.

Шеренга волной развернулась к опоздавшему, который вовсе не выглядел смущенным.

– Здесь прогулы по физре отрабатывают? – бодренько и звучно спросила голова у шеренги, являя следом шею и широкие плечи.

– Ошибаетесь, юноша! – Вперед вышел могучий Боров. – Теперь это не физкультурный зал, а храм искусства!

Он окатил льняную голову свирепым взором.

– Ага, ясненько. Пусть храм. – В зал смело шагнул рослый юноша с лицом настолько правильным и лишенным изъянов, что оно казалось неживым. – Я бы хотел к вам, в артисты. Или только монахов берут?

Шеренга приглушенно захрюкала, ожидая, что сейчас Боров одним резким словом сорвет всю браваду с этого самоуверенного парня.

– Ищенко? Из одиннадцатого «В»? – Боров приближался к выскочке, внимательно разглядывая новоприбывшего. – Пять посещений за всю первую четверть?

Новенький гордо кивнул, явно воспринимая сказанное за комплимент. Женя, которого так неуместно вырвал из грез этот странный визит, невольно зажмурился, ожидая гневную, раскатистую речь, которой Боров приветствовал каждого новобранца, чтобы потом пристроить на скамейку запасных, с требованием разучить все роли подряд. Но по залу неожиданно расползлась тишина, даже шаги Борова приобрели какую-то хищную пружинистость и осторожность. Физрук все ближе и ближе подходил к жертве, изучая Ищенко так тщательно, что казалось, тот должен распасться на молекулы. Шеренга прекратила хрюкать и затаилась. Все сейчас смотрели на Ищенко, даже Женька глянул на него, но почти без интереса, скорее от скуки. Парень был так хорош, что, казалось, отливал глянцем и слепил глаза. Женька сморщился, опуская голову, чтобы длинная челка подарила необходимую тень.

– Память хорошая? – тихо и вкрадчиво спросил Боров у рисованного красавца.

– Не жалуюсь, – плакатно улыбнулся Ищенко, и ровные зубы, сияя, выскочили из-под губ.

– Боязнь сцены? – докапывался Боров.

– А похоже? – нагловато переспросил Ищенко.

Боров обошел новенького, тот не повернул головы. Высокий, статный, застывший, точно музейный Аполлон.

– Каем будешь? – то ли спросил, то ли сразу утвердил на роль Боров.

– Хоть кием, – ровно ответил Ищенко. – Если физру зачтете.

Боров усмехнулся и тут же утробно прогремел:

– Заметано. Будешь Каем, слова сегодня же возьмешь у Рудыка. – Он махнул на Женьку рукой. – В строй!

Женька не поверил этим словам, он даже чуть подвигал челюстью, думая, что у него просто-напросто заложило уши. Рот неожиданно пересох, в нем разверзлась горячая пустыня, в горле что-то заскрежетало, заскребло. Он закашлялся и прохрипел:

– Как это Каем? Михал Юрич, а как же я?

Женьке показалось, будто Ищенко улыбается, с холодным превосходством глядя в его сторону.

– А ты, Рудык, не кашляй! – не растерялся Боров. – Выздоравливай. И главное, не волнуйся, твоя роль в крепких, надежных руках.

Ищенко показательно, будто даже издеваясь, начал закатывать рукава, демонстрируя всем безупречные мраморные запястья.

– Но я здоров! – сипел Женька, до сих пор не в силах осознать происходящее. – Я же надеялся, я так ждал… я учил, в конце концов!

Он перешел на фальцет и раскраснелся, точно гриппозный.

Покровительственно обняв Ищенко за плечи и провожая его к шеренге, Боров, будто нехотя, отвечал Женьке.

– Ну, хорошо, – бархатно, чуть устало сказал он. – Раз ты чувствуешь себя здоровым, несмотря на этот страшный приступ кашля, который того гляди сведет тебя на больничную койку. – Он посмотрел на Рудыка с напускным, театральным сочувствием, – раз ты настолько уверен в своих силах… – продолжил настойчивее, ожидая лишь отказа.

– Я уверен! – взвился Женька.

– Тогда ладно, – смилостивился Боров. – Оставайся в спектакле…

Женька выдохнул, по телу струилось что-то похожее на счастье или же это был пот. Физрук что-то отметил в своем блокноте и одобрительно закивал сам себе.

– Будешь Маленькой разбойницей! – гаркнул он и захлопнул блокнот.

Женькино счастье тут же стало каким-то мокрым и холодным, голос окончательно пропал.

– Даже над образом работать не надо, – беспощадно добивал его физрук. – Патлы длинные, вечно растрепанные, фигурка тщедушная, как у девчонки.

Шеренга расслабилась и снова начала похрюкивать, даже Боров издал какое-то самодовольное, подобное смеху урчание. Лишь Ищенко хранил на лице безразличное ко всему, устремленное внутрь упоение.

– И-и-и, – пищал Женька, – Издеваетесь? Если так, тогда я… я ухожу из «Маски»!

Боров вскинул к потолку равнодушный взгляд, говорящий лишь о том, что зарвавшийся артист скоро перебесится и вернется в строй, став снова гладким, обтекаемым и податливым, как ручной мяч. Женька затравленно озирался, все еще надеясь, что произошедшее – какая-то глупая шутка. Потом неуверенно вышел из строя и направился к двери, в любой момент готовый услышать, что все это лишь розыгрыш, и вернуться в плотную, дружескую шеренгу. Он делал один шаг за другим, но никто его не удерживал, не умолял остаться, зато дверь неминуемо приближалась, росла и ширилась.

– Да ладно тебе, оставайся, – шепнул в ухо Титяков, стоящий последним в шеренге. – Вот я олень и не парюсь…

Перед глазами у Женьки все плыло, ему вдруг показалось, будто у Титякова над головой растут и ветвятся рога, извиваясь, точно щупальца осьминога.

– Ты не олень, ты лось, Титяков! – выкрикнул Женька ему в высокий кадык.

И рванул прочь из зала. Титяков еще пару секунд обиженно щурился ему в спину, но вскоре совершенно забыл о замене Кая. Утомленные ожиданием артисты начали первую репетицию нового спектакля.

Хорошенько хлопнув за спиной безответной дверью, Женька побежал мрачными пустыми коридорами, выскочил на холодную улицу и припустил наискосок через школьный двор в направлении дома. А осень тихо заметала его след медной листвой…

Глава вторая,
трагикомическая

– Как же я рада, что ты покончил наконец с лицедейством! – сказала мама Женьке, рисуя себе выходное лицо. – Столько свободного времени потрачено впустую…

Она смочила кончик карандаша языком и пустила стрелы от уголков глаз. Затем тщательно припудрила веки и начала примерять, в каком месте нарисовать легкие крылья бровей. Свои собственные светлые и широкие брови она считала невыразительными и тщательно выщипывала их нежную поросль каждую неделю. Ресницы тяжелые, одетые в мохнатую шубу объемной туши, прикрыли серые глаза, мама румянила скулы. Она смотрела на Женьку через зеркало, отражение чуть кривилось под маслянистыми пятнами от пальцев.

– Ма, в том же была вся моя жизнь! – Женька ушел из зеркала, не желая больше пялиться на мамин начесанный затылок. – Как ты не понимаешь?

– Я понимаю, что в конце года тебе сдавать ЕГЭ. – Мама промокнула блестящие губы салфеткой, и на ней остался густой томатный отпечаток. – Взялся бы лучше за голову, как твоя Энциклопедия.

– Она не моя! – окрысился Женька, распахнул дверь на кухню и с налету опрокинул в себя полграфина кипяченой воды, стараясь как-то разбавить чувство досады и горечи.

С Элей они дружили с первого класса. Многие даже считали их парочкой, но это была чистейшая ложь. Женька всегда легко сходился с девчонками, намного проще, чем с ребятами. Его не привлекали брутальные развлечения типа дворового футбола, а кулачные бои казались неандертальским зверством. Потому мальчишеские компании он обходил стороной, и лишь порою из их недр до Женьки долетали меткие насмешки. Девочки же легко принимали его в свой кружевной розовый мир и никогда не видели в Женьке чужака. Не стеснялись и не краснели в его присутствии, а вели себя естественно, точно рыбы в воде, которые ни капли не боятся попасть на крючок. Женька не вызывал у девочек тех эмоций, что теснят юную душу, заставляя чуть неметь дрожащие конечности. Он всегда был для них лишь хорошим товарищем, а для Эли – лучшим другом. Что-то необъяснимое, невидимое с первого взгляда, привлекло Элю в тщедушном и восторженном пареньке. Вполне вероятно, случилось единство противоположностей или же ребят породнило местоположение. Еще в первом классе Женьку с Элей по воле случая посадили за одну парту. Эля сразу взяла безмолвное шефство над крошечным мальчиком, позволяя ему беспрепятственно списывать трудные задания и по возможности подсказывала на контрольных. Она будто была одержима желанием заботиться о ком-то, и Женька благодарно окунался в эту сокрушительную стихию. Со временем благодарность переросла в привычку и даже привязанность. Одну парту они делили и по сей день – в итоговом одиннадцатом классе. Дотошная отличница, по прозвищу Энциклопедия, которое получила за неиссякаемые знания и тяжеловесную форму, а рядом странноватый мальчишка, восторженный фанат школьной самодеятельности.

– Жека, да не обижайся ты! – донесся одновременно извиняющийся и требовательный голос матери. – Лучше помоги мне выбрать платье.

В комнате клацали вешалки, наряды летели из шкафа на кровать, разноцветные и легкие, точно осенние листья. Женька уже видел, как мама, с капризным лицом, глядит в голый шкаф и говорит, чуть выпячивая нижнюю пухлую губу: «Мне совершенно нечего надеть!» После чего, забыв обо всех сыновних бедах и горестях, с ледяным сердцем и горячим желанием опустошить кошелек, она ринется в торговый центр. Чтобы к вечеру принести хрустящие пакеты с обновками, которые упрямо не захотят помещаться на полках.

– Как ты можешь думать о платьях, если у твоего сына, можно сказать, рушится судьба? – Женька сунул недовольную рожицу в мамину комнату и, тут же получив шпилькой в живот, исступленно взвыл: – Ты меня убиваешь!

– Не глупи! – шутливо отмахнулась кремовой лодочкой мама. – Твой драмкружок – это же сборище бездарей, неуспевающих даже по физкультуре.

Женька смотрел, как мама завивает вокруг шеи воздушный травяной шарф и ползущее от окна осеннее солнце щекочет его, струится ниже – по тыквенному платью, озаряя всю хрупкую фигурку и делая ее почти невесомой, летящей. Это была не женщина, а богиня. Женьке на миг захотелось стать этим полиэстеровым шарфиком, чтобы стиснуть свое объятие на маминой шее.

– И не вздумай расстраиваться! – Не испугавшись оскала, мама подлетела к Женьке и причесала его макушку граблями отточенного маникюра. – Давай лучше отпразднуем это знаменательное событие! Купим тебе что-нибудь, а потом закажем пиццу и глянем киношку?

Она явно хотела направить Женькин аппетит в мирное, продовольственное русло.

– Мне тошно это слышать! – театрально произнес Женька, привыкший изъясняться в основном на сцене.

Безучастная к желудочным проблемам сына, мама суетилась, шуровала по комнате, где все напоминало кукольный дом или декорацию какого-то дешевого шоу для домохозяек. Все предметы были непереносимо яркие и совершенно ненужные. Женька понятия не имел, как называются и, главное, на что годны прозрачные колбочки, в чьих горлышках застревал даже стебель цветка. Висячая мишура, похожая на клейкие ленты для ловли насекомых. Пара напольных пуфов-мешков, в которых позвоночник изгибался луком, пуская к потолку стрелы коленей. Встать из этого положения без посторонней помощи могли лишь тягучие гимнасты и танцоры, которым ничего не стоило дать гопака. На открытых для пыли стеллажах, как матрешки, выстроились глянцевые картонные короба всевозможных размеров. Что удивительно, все они были пусты. Маме лень было распахивать каждую из коробок в поисках нужной вещицы, потому вязаные бусы, деревянные браслеты, шейные платки и выщипанные из хвоста павлина пернатые серьги лежали в беспорядке повсюду. И сейчас хозяйка металась в поисках необходимой побрякушки, успокоившись лишь насадив на грудь широколистную маковую брошь.

– Ну вот, теперь образ собрался, – удовлетворенно мяукнула она, вдыхая аромат ситцевого мака, и уверенно направилась в коридор, где по обычаю покоились еще полчаса времени, убитого на примерку обуви.

С некоторой грустью осознавая, что злость его куда-то испаряется, Женька потащился за мамой, подвывая уныло, нараспев:

– Я потерял жизни суть, а тебе все цветочки…

Злиться на маму Женька совершенно не умел, порой казалось, будто в их семье ребенок именно она. В доме царил бесконечный день непослушания. Никакого режима, правильной пищи и отутюженных рубашек. Такому мог бы позавидовать любой подросток, до отрыжки закормленный домашними котлетами. Наверное, из чувства юношеского, бунтующего противоречия Женька порой мечтал о заведенном точном будильнике и глазастой яичнице вместо чипсов по утрам. А еще, чтобы у лифта его поймали и по-хозяйски нахлобучили на макушку тугую вязаную шапочку.

– Может, все-таки пойдешь со мной? – Мама впервые уставила на Женьку свои свеженарисованные глазки. – Купим тебе новые джинсы, эти уже коротковаты, носки торчат.

Женька попятился, гордо сверкая носками.

– Скажи, пожалуйста, а куда ты собираешься деть все это? – Он выразительно махнул костлявым запястьем в сторону кукольной комнаты, где на кровати лежал целый шкаф устаревшего на сегодняшний день шмотья.

– Отдам. Я похудела, мне это велико. – Мама втянула щеки, распахнула рот и провела пальцем по уголкам рыбьих губ, убирая излишки блеска. – Хотя бы твоей Эле подарю.

– Издеваешься? – Женька вспомнил дородную, пышущую здоровьем фигуру Эли.

– Ну хорошо, прошу прощения, не твоей, – послушно согласилась мама, надевая, а потом снова снимая с макушки мохнатый берет, магнетически действующий на тут же вздыбившиеся волосы. – Она еще похудеет, говорю тебе. Просто сейчас у нее пубертатный возраст, гормональная перестройка, в это время девочки часто раздаются. Признаюсь, я тоже была пухленькой в десятом…

Женька с недоверием взглянул на полупрозрачную мамину конструкцию. А потом представил Элю в одном из маминых облегающих платьев, поясок которого перетягивает ее талию, точно веревка жирную ветчину, во рту стало солено. Его жизнь развалилась на части, как пирамидка, из которой выдернули остов, а мать только и могла позвать с собою в магазин за обновками, да накормить резиновой пиццей. Он чувствовал себя потерянным и беспомощным. На миг ему даже захотелось простить немыслимую подлость Борова и вернуться в кружок, чтобы жизнь вновь стала привычной и понятной. Но роль Маленькой разбойницы была непосильной, такого Женька перенести просто не мог.

– Да, и еще! – Мама попробовала сделать строгое лицо, но стремящиеся к ушам крылья бровей никак не желали сходиться на переносице. – Когда будешь отдавать Энциклопедии платья, обязательно попроси ее о занятиях. – Мама перешла к последнему этапу сборов и теперь упорно пропихивала широкий кошелек в узкий клатч. – Уверена, она не откажет.

– Ма-а, ну зачем мне это? – протяжно и вяло протестовал Женька.

– А как ты думаешь сдавать ЕГЭ? Поступать в вуз, в конце концов? – Мама никак не могла справиться с кошельком, который упрямо выкидывал пухлый угол наружу. – Или в армию захотел?

Откровенно говоря, сдавать ЕГЭ Женька и не думал. Поступление в вуз просто не брал в голову. И разве Кай во дворце Снежной королевы станет размышлять о какой-то там армии?

– А тебе какая разница? Сдам я ЕГЭ или нет? Поступлю в вуз или пойду в армию? – огрызнулся Женька на маму, которую всегда мало интересовали его перспективы. – Сама рассказывала, сколько экзаменов завалила. И живешь себе прекрасно без высшего образования с парикмахерскими и маникюрными курсами. Тебе же за одну процедуру «шеллак» клиентки платят больше, чем какому-нибудь профессору-африканисту в месяц.

Мама с возмущением давила на защелку клатча, что никак не желала смыкаться. Пальцы ее побелели от напряжения, лоб сморщился. Она кинула на Женьку исстрадавшийся взгляд, полный муки и отчаяния.

– А может, я не хочу, чтобы ты превратился в меня! – выдохнула наконец она.

Клатч звонко и победоносно защелкнулся. Следом хлопнула дверь. В коридоре от мамы остался лишь тугой аромат бюджетных духов. Женька вдыхал его, и глаза слезились от густоты паров дешевого парфюма, он впервые подумал: а что, если мама не слишком счастлива от такой жизни?..