Кататимно-имагинативная психотерапия. Учебное пособие по работе с имагинациями в психодинамической психотерапии

Я проводила данную имагинацию исключительно в технике вводного сопровождения (пар. 7.3). Такой тип интервенций способствовал вхождению в процесс имагинации и одновременно его углублению. Это было возможно благодаря выражающим интерес вопросам об описании образа, поворачивающим пациентку к чувственному восприятию, в особенности слуховому и обонятельному (пар. 7.3, экскурс 8: Акустическое измерение имагинации). Это было важно для г-жи Мусат, которая, как и многие другие пациенты в начале терапии, находилась «исключительно в своей голове» и была отстранена от целостного восприятия себя. В этом случае совершенно целесообразно было затрагивать тактильные ощущения, слух и обоняние. Это помогало, с одной стороны, самовосприятию пациентки, а с другой стороны, получению «согласия» ее Сверх-Я на погружение в состояние регрессии. Данный стиль интервенций можно было бы также обозначить как «способствующий регрессии». «Регрессия на службе Я» (Kris, 1952) усиливала самость, но и побуждала при необходимости к защитным реакциям в системе этой самости (пар. 7.3). Такая защитная реакция присутствовала в незначительной дозе и имела место только в последнем эпизоде этой имагинации.

Данное состояние – ощущение каникул и отпуска – усиленное представленной имагинацией, пробудившей чувства и эмоции, еще шире раскрылось на следующем сеансе (7): Сегодня я наслаждалась утром! Это бывает так редко! Вчера она много гуляла по городу и встречалась с подругой. Вечером того же дня она хотела сходить в театр, но почувствовала усталость и осталась дома. Вместо этого она разговаривала по телефону, эти звонки она давно откладывала. Своим родителям г-жа Мусат сообщила, что здесь у нее все замечательно. Но во время телефонного разговора вновь появилось раздражение по отношению к матери. Это было такое же чувство, которое она испытывала прежде, когда мать в письмах выказывала недовольство по поводу ее отношений с женщиной в Милане. По мнению матери, она должна была приложить все усилия, чтобы снова сойтись к Юргеном. Пациентка была в растерянности, почему у нее возникает такое сильное раздражение на мать.

Это сообщение порадовало меня. Она наконец-то отошла от отвлекающих ее театральных постановок и сконцентрировалась на своем «внутреннем представлении»: благодаря нашим предыдущим сеансам и тому, что имагинация укрепила ее, через концентрацию на себе самой пациентка смогла принять конфликт таким, каким он уже был непосредственно «отображен» в образах «Цветка» и «Луга»: и Ирис, и горный луг были связаны с родителями. Внешне это выглядело так, что она вынуждена была принять конфронтацию с матерью в разговоре по телефону, однако она тут же затронула тему своего внутреннего конфликта. (К слову сказать, метафора горы часто бывает связана с темой вызова (пар. 7.2); в данном случае вызов был причиной конфликтного разговора с родителями.)

Чтобы позволить г-же Мусат больше следовать аффективным переживаниям в нашей совместной терапевтической работе, я сначала стимулировала ее к освобождению от чувства раздражения, а затем к пониманию того, чем было вызвано это чувство, и прояснению, по какой причине это происходило. Благодаря этому пациентка обнаружила что она снова потеряла свою четкую позицию. После предыдущего сеанса ее целый день не покидало ощущение ясности наряду с «ощущением весны»: Я хотела бы жить вместе с Франческой в Милане. Эта ясность вновь пошатнулась из-за замечаний матери, что вызвало в ней раздражение. Ее угнетало, что она лишалась «поддержки матери». У пациентки появился страх, что она делала ей больно, оставаясь при своем решении. Это было включено в конфликт, как и ее давнее стремление угодить матери.

Я спросила г-жу Мусат, как она справилась при разговоре с матерью с упомянутым конфликтом. Она сказала, что отметила упреки матери, но оставила их без ответа, также она проигнорировала и свою внутреннюю реакцию. Она не стала спорить. Для нее как будто только теперь прояснилось, что она должна была решиться на конфликт. Ведь после этого разговора пациентка почувствовала себя одиноко и подавленно.

Я предполагала, что об имеющемся внутреннем конфликте сепарации речь пойдет только на втором этапе терапии. Сначала было важно рассмотреть внешнее противоречие как таковое и вынести наружу, что она по этому поводу испытывает, вместо того, чтобы переживать это в себе и чувствовать себя одинокой и подавленной (так же как и в ее детском сновидении о борьбе двух цветов). Я остановилась на этом и спросила, замечала ли она, что, воспринимая что-то конфликтное, она сначала пропускает это через себя и предъявляет свои эмоции другим намного позже или удерживает их в себе.

Да, она хорошо об этом знала. Поэтому она всегда внешне казалась более сдержанной и спокойной, чем была на самом деле. Ей во многом приходилось договариваться с самой собой. Чаще всего она скрывала свое недовольство по отношению к матери и старшему брату. Я увидела, что г-жа Мусат стала очень задумчивой и внутренне обеспокоенной. Она молчала.

Я предложила ей посмотреть рисунок луга. Возможно, она смогла бы обнаружить там только что затронутую тему. С помощью данной интервенции я попробовала вовлечь г-жу Мусат в беседу, так как в контрпереносе ощутила, что в своем задумчивом молчании она снова «пыталась договориться с собой».

Луг, который был изображен на рисунке, был знаком ей с детства, еще с тех времен, когда они с родителями на Пасху совершали совместные выезды. В переходном возрасте она любила там бывать. Это давало ей ощущение «удовлетворения от состояния одиночества». Пациентка снова резко остановилась, как будто не хотела это анализировать. Я предложила ей еще раз посмотреть на рисунок таким образом, будто его нарисовал кто-то другой: «Вы открыли книгу и натолкнулись на этот рисунок. Что бросилось вам в глаза?» (При помощи установления такой дистанции иногда удается рефлексия, которая меньше подвержена реакциям защиты – пар. 7.5).

Г-жа Мусат решилась начать:

Луг, окруженный лесом, выглядит как крепость. Это внутренний круг. Здесь есть внешняя и внутренняя стороны, виден горизонт, все четко отделено друг от друга. Хозяйственную постройку она изобразила на рисунке как непригодный для жилья дом. Тропинка внезапно обрывалась у леса. Человек (то есть она) как будто шел неверной дорогой. Также было неясно, вела ли эта тропинка к дому. Дом мог бы символизировать ее тоску по домашнему очагу. Но в то же время он скорее находился здесь потому, что так полагается. На символическом уровне можно было наблюдать, что г-жа Мусат погрузилась во внутренние конфликтные переживания своего детства. Я обратила ее внимание, что у дома как будто бы есть «лицо». Да, оно смотрит совсем в другую сторону. Это не очень-то располагает и выглядит негостеприимно.

Я спросила ее, могло ли это быть похоже на ее внутренние переживания, связанные с «родительским домом», где ее мать всегда находилась рядом, но была негостеприимной. Да, и она хотела бы уйти от этого, сказала она решительно. Во всяком случае, это было изображено на рисунке. Как будто ей еще предстояло найти свой путь, который на рисунке обрывался у леса. Лес она воспринимала как стену: Тенистую, неизвестную, прохладную, неровную, густо заросшую травой (лес часто ассоциируется с бессознательным, однако в данный момент я не стала заострять на этом внимание – пар. 7.2).

Когда г-жа Мусат размышляла об этом «человеке» (как она некоторое время, дистанцируясь, называла себя), ей было непонятно, отдыхал ли он или хотел продолжить свой путь. Его стопы были подозрительно маленькими. Человек выглядел как пятнадцатилетний мальчик.

По окончании сеанса мне еще были непонятны некоторые моменты. Но я размышляла о том, что было совершенно очевидно: г-жа Мусат при помощи данной имагинации регрессировала и возвратилась назад к вопросам идентичности и сепарации. Данные вопросы были типичными для периода юности и полового созревания: необходимость разобраться в привычном «родительском укладе», а также обрести собственный «внутренний дом», найти свой путь. Сейчас она снова решала эти проблемы.

В начале сеанса (8) г-жа Мусат заявила: вчера она решила, что на выходные останется в Германии и поедет к Франческе только в следующую среду, после окончания первого этапа терапии. Приоритеты поменялись. Сейчас ей было важно поговорить с родителями и объяснить им, куда она двигалась в жизни. У нее было много мыслей, почему отношения с мужем умерли. Мы никогда открыто не обсуждали наши конфликты, потому что я и сама недостаточно их осознавала. Она пыталась донести до мужа, что должно быть что-то объединяющее их, например, жизнь вместе с детьми в общем доме. Однако он продолжал бездействовать. Г-жа Мусат начинала понимать, насколько ее ранило, что он оставался пассивным, не занимался поиском дома, не хотел ничего менять: Жить вместе только в выходные дни, а остальное время пребывать в ожидании. Пациентка снова вернулась к теме желания иметь детей. Даже здесь он не проявлял активности: Скажи мне, когда ты забеременеешь. Она же всегда считалась с ним и старалась принимать его и его интересы, ведь он не мог иначе. Однако и она не могла долго сдерживать свои желания.

Слушая г-жу Мусат (пар. 7.7.6), я отметила, что она впервые выразила раздражение по отношению к мужу. На меня навалилась тяжесть понимания: как можно было расценить ее острую необходимость «конфронтации с родителями»? Как с этим было связано впервые так ощутимо возникшее раздражение по отношеню к Юргену? Перенесла ли она на него то, что обычно было обращено к родителям и, возможно, даже к Франческе, к которой она теперь впервые не хотела ехать? Размышляла ли г-жа Мусат, находясь в этом переносе, как ей выстраивать отношения со мной, чтобы разобраться в конфликте с родителями? Идеализировала ли пациентка Франческу, обесценивала ли Юргена? Что означала тема желания иметь детей?

Я понимала, что для предстоящего в выходные дни разговора с родителями ей необходимо было «собраться» и запастись «энергией для сепарации». Поэтому в данный момент я не стала делиться с нею своими размышлениями обо всех этих сопоставлениях: в условиях проведения краткосрочной терапии особенно важно было сфокусироваться на попытке стабилизировать пациентку эмоционально. К тому же мне стало понятно, что она выстраивала «защиту в виде оправдания», поскольку ей было очень тяжело представлять отличную от родительской позицию, не испытывая при этом чувства вины. Я решилась на то, чтобы до выходных дней использовать время терапии для подготовки к конфронтации с родителями. Опираясь на ее негативные переживания отношений в браке и на последний сеанс, я спросила: «Как давно вы проявляете эту сдержанность, с которой вы высказываетесь о своих желаниях?».

Да, г-жа Мусат очень хорошо знала это с ранних лет. Она часто чувствовала себя непонятой, но никогда не говорила, чего хочет. Иногда она и сама этого не знала. Например, пациентка довольно часто должна была присматривать за своей младшей сестрой, так как все остальные хотели куда-нибудь пойти, то есть они точно знали, чего хотят, она же – не знала, и ей ничего не оставалось, кроме как выполнять порученное задание.

«А что вам мешало выразить свои желания, постоять за себя?»

Это был страх услышать критику и отрицательную оценку. Возможно, с Юргеном тоже такое случалось. Часто он казался безучастным. Если он вдруг говорил что-то, что мне казалось неверным, он отказывался от своих слов раньше, чем я успевала сказать об этом. «То есть было что-то, что вас объединяло и что вы ценили, и, возможно вы думали, что это могло бы помочь вам обоим избежать конфликта».

Г-жа Мусат подтвердила это и добавила, что он списывал все на ее стресс от работы и скорее игнорировал существовавший в их отношениях конфликт.

Ценным было чувство общности, из которой каждый черпал что-то свое. Оно непременно должно было сохраниться, дабы избежать разногласий. Я хотела расширить ее взгляд и спросила: «А как обстояли дела с разногласиями в вашей семье?».

Г-жа Мусат обратила внимание на то, что все конфликты вращались вокруг ее матери, которая была единственной в семье, кто в скрытой или явной форме выражал свои ожидания и предъявлял завышенные требования. Если вдруг кто-то нарушал ее послеобеденный сон, у нее были приступы ярости. Брат пациентки очень часто ссорился с матерью, сама же пациентка, напротив, принимала во внимание ее особенности и хотела ее поддержать. Также г-жа Мусат знала, каково это – испытывать состояние всеобъемлющей, бессильной ярости по отношению к брату, ведь он часто унижал ее. Когда он в одном из телефонных разговоров услышал от нее смутное намерение развестись, он начал призывать ее «в качестве воплощения социальной совести» не делать этого и пытался пробудить в пациентке чувство вины. Ведь он был шафером на их свадьбе. С тех пор она стала держаться на определенной дистанции от брата.

На следующем сеансе (9) пациентка продолжила тему, которая ее волновала: Как сделать так, чтобы родители услышали меня? С недавнего времени они точно знают, что я хочу развестись, но все время говорят, что я должна попробовать еще раз. «И вы снова начинаете оправдываться? А могли бы вы спросить родителей, из чего они исходят, говоря это?» Да, я в самом деле все время оправдываюсь, задумчиво сказала г-жа Мусат. Раньше ей не казалось это таким явным. Да, она обязательно должна была попробовать спросить их об этом. Она надеялась, что этот вопрос помог бы продолжить разговор.

«А что вас побудило поехать в выходные дни к родителям, а не полететь к Франческе, как вы планировали это сделать ранее?» Этим вопросом я попыталась затронуть «неявную» тематику последнего сеанса.

Ей было важно прояснить ситуацию с родителями, но она чувствовала себя «истощенной». Она испытывала страх, но ощущала его на телесном уровне и не могла поначалу четко описать связанные с ним эмоции, поэтому я спросила: «А как вы ощущаете истощенность? Г-жа Мусат начала размышлять вслух: ей было непонятно, было ли это душевное или телесное состояние. Возможно и то, и другое. Она ощущала тошноту. Может быть, она слишком много времени провела на солнце, катаясь на велосипеде? Вообще-то она хотела бы увидеть и брата тоже. Но почему? Чего она хотела? Пациентка сама была удивлена, как важно ей было найти понимание семьи. Она хотела туда, где она чувствовала себя под защитой и в безопасности, хотя ей и приходилось там всегда оправдываться.

«Похоже, для вас ощущение безопасности связано с родителями и братом, и чтобы не лишиться этого вы полагаете, что обязательно должны оправдывать их ожидания? Как будто это ваша внутренняя модель общения с ними». Она согласилась с этим.

На этом месте я решила прервать нашу беседу и предложила ей продолжить затронутую тему в имагинации, выбрав побуждающий мотив «Семья животных». Я ожидала, что имагинация стабилизирует достаточно напряженную для г-жи Мусат ситуацию, а выбранный мотив наглядно продемонстрирует конфликт.

– Это далекий ландшафт Северной Фризии^[4], много зелени, песок у моря неровный, в углублениях. На лугу пасутся коровы. Нет, сейчас на передний план выходит семья овец. Они прижимаются друг к другу, ласкаются друг с другом. Это мать – овца, рядом с ней баран и ягненок. Мать излучает спокойствие. Малыш стоит рядом с ней и пьет, ему больше ничего не интересно. В это время баран и овца заботятся друг о друге. Малыш теперь требует внимание от матери, а отец продолжает ходить вокруг нее.

– Что он этим демонстрирует?

– Так он ее оберегает, она же ласково трется своей головой о его голову. Он выполняет функцию защитника, внешне показывает свою силу, следит за тем, что происходит вокруг. Однако вокруг ничего не происходит.

– Да, а что их окружает?

– Тут только они втроем и зеленые просторы. В общем – то все происходит перед сараем, перед ограждением, там много овец. Мать как будто бы защищает малыша от других – отец тоже. Но сплоченного образа семьи не получается.

– Что вы чувствуете по отношению к этим трем овцам?

– Я чувствую себя ближе всего к матери – она дает защиту, ограждает. Баран выглядит немного беспомощным, почти лишним. Малыш находится в безопасности. Он открывает для себя окружающий мир, хотя и немного неуверенно. Ему необходима защита.

Иногда он получает толчки от других ягнят.

– Как вы себя чувствуете, когда наблюдаете все это?

– Тошноту. Чувство тошноты связано с ягненком, когда он вместе с другими уходит из – под защиты. Это такая борьба: сильные семейные отношения – и выход в мир. Также чувство тошноты возрастает, когда ягненок находится рядом с матерью. Отец здесь не имеет значения. Ягненок и отец никак не связаны друг с другом.

– Хотели бы вы спросить ягненка, что для него сейчас было бы хорошо?

– Он хотел бы сделать свои первые неуверенные шаги. Хотел бы открывать мир. Он сейчас в стае, где ягнята соприкасаются своими телами. Все еле стоят на ногах, они падают и снова поднимаются. Спотыкаются о камни. Ласково трутся друг о друга, а также немного играют. Один снова падает. Это повторяется раз за разом. Но ягненок не стремится вернуться обратно к матери. Все очень близко друг к другу, как маленькая группка.

– Как себя чувствует ягненок?

– Он чувствует себя принятым, ему хорошо.

– Вы не могли бы вернуться в начало образа? Вы видели коров. Что с ними стало?

– Да, картина изменилась. Сейчас я вижу корову и ее теленка. Теленок стоит очень близко к матери. Это образ поиска и предоставления защиты. Он инстинктивно пьет, стоит под выменем и ласкается. Мать поворачивает голову к теленку.

– Насколько искренне они ведут себя друг с другом?

– Да, они очень естественные. Они заботятся друг о друге, это не вызывает сомнения.

После имагинации мы смогли провести лишь короткую заключительную беседу, так как время сеанса подходило к концу. Во время беседы г-жа Мусат отметила ключевой момент глубокой связи и назвала его «прекрасным».

Имагинация была для меня очень противоречивой. С одной стороны, г-жа Мусат выразила в ней свои регрессивные желания: найти идеальную, оказывающую поддержку семью и чувствовать себя под защитой матери, что не вызывало бы сомнений. С другой стороны, был понятен ее страх перед предстоящим разговором с родителями: ощущение тошноты, с которым г-жа Мусат уже пришла на сеанс, возрастало, когда ягненок находился рядом с матерью. Группе малышей оказывалась поддержка, и это ощущение возвращало пациентку к тому времени, когда она на неустойчивых ногах совершала первые попытки выхода в мир. В то же время в выбираемых ею словах заключалось что-то агрессивное, так, в стае, например, живут враги овец – волки. Также было заметно, как много места занимали отношения с матерью в отличие от отношений с отцом.

То, что в самом начале имагинации образ с коровами был заменен на образ с овцами, я восприняла как реакцию защиты: как стремление сместиться из конфликта с матерью в первоначальном образе с коровами в мир регрессивных желаний в образе с овцами, которые являлись однородным, сглаживающим все различия стадом. В конце имагинации, когда в этот защищенный мир начало проникать что-то конфликтное, я при помощи интервенций попыталась вернуть пациентку к первоначальному образу, чтобы сделать это более явным (пар. 7.3). Но ситуация не прояснилась; вместо этого пациентка представила в образе отношения коровы и теленка совсем иначе, чем в начале. Это была более эмоциональная, глубокая сцена взаимодействия между матерью и ребенком. Теперь я вновь была заинтригована: каким будет рисунок г-жи Мусат к данному образу, проявится ли на нем более отчетливо то, что она защищала (пар. 7.5)?

В понедельник (10) пациентка пришла ко мне, светящаяся от счастья: Я снова вернулась в Берлин, это не просто еще один приезд, это действительно возвращение! Она рассказала о том, что совершила «коммуникативный тур» к родителям. Они встретили ее так же, как тогда, когда она приезжала, чтобы сообщить о свадьбе с Юргеном и познакомить его с ними уже в качестве будущего мужа. Встреча со старшим братом, на что она рассчитывала, не состоялась, он не смог приехать.

Вчера она еще хотела поговорить с Юргеном по телефону, но не смогла до него дозвониться. Я должна была… хотела ему… «Хотела или должна?» Она должна была из-за своей порядочности, но она и хотела этого: сказать ему перед началом запланированной им монастырской недели^[5], что она видит свое будущее с Франческой, а ни в коем случае не с ним: Чтобы он уже сам смог с этим разобраться. Я спросила, как она восприняла разговор с родителями. Родители встретили ее на вокзале. Они начали с очень прямых вопросов, и это было похоже на допрос. Сначала она только отвечала и ничего не спрашивала в ответ. Отец интересовался, как обстояли дела с работой. Позже, во время прогулки мать задавала не очень приятные вопросы: Значит ты зачеркнула тему семьи для себя? Ты не хочешь иметь детей? Пациентка опровергла это и сказала, что сейчас есть возможность, чтобы две женщины могли осуществить свое желание иметь детей. Мать остановилась и заплакала. Слезы матери она перенесла как-то иначе, чем прежде. Она не пыталась успокаивать ее. Лишь позже она подошла к матери и спросила, что из сказанного ей было тяжелее всего принять. Благодаря этому вопросу разговор стал более душевным. Мать – таково было впечатление г-жи Мусат – печалилась, что ощущение спокойной нормальной жизни находится под угрозой, и беспокоилась, что ее дочери придется снова что-то доказывать окружающим. Ведь она и сама всегда должна была что-то доказывать, особенно в сложные моменты, которые возникали в начале брака. Мать воспринимала это очень тяжело. Г-жа Мусат по-новому почувствовала себя в своей старой роли и теперь пыталась обходиться со своей матерью с большим пониманием, но все еще оправдывалась и избегала ссоры. Я сказала:

«Я воспринимаю это как „мир наизнанку“: вы находитесь в кризисной ситуации, но вместо того, чтобы ваша мать занималась вами и помогала бы вам справиться с вашими проблемами, вы занимаетесь ей». Да, это было странно. Но она чувствовала себя после поездки как будто окрепшей. На ней лежало тяжелым грузом, что родители очень надеялись на продолжение ее брака.

Я спросила ее о том, как себя вел отец в этой ситуации. Отец был более открытым, он сказал: Это твое дело. Но все же ему тоже было тяжело. Он был привязан к Юргену, к его семье и беспокоился, что она делала слишком поспешные шаги, о которых потом могла пожалеть. Отец был первым человеком, кому она несколько месяцев назад рассказала о кризисе в браке. Тогда он поведал ей о проблемах, которые происходили в их семье, когда пациентка была в возрасте от двух до пяти лет: оба родителя завели отношения на стороне и затем по предложению матери прекратили их. В то время она, конечно, ничего не знала об этом. («Да нет же», это не так, подумала я и вспомнила о ее повторяющемся сне о борьбе двух цветов.) Кроме того, пациентка упомянула, что в период полового созревания ей казалось ужасным, когда во время каникул дома, на глазах у всех главврач больницы ухаживал за матерью, флиртовал с ней, в то время как отец, выполняя общественное поручение, был занят проблемами какой-то захудалой женщины. Тогда она пыталась серьезно поговорить с родителями, но не получила удовлетворительного ответа.

К сожалению, только после разговора с отцом она задалась вопросом, почему он тогда согласился с предложением матери. Действительно ли он этого хотел. Я спросила о ее соображениях на эту тему. Собственно говоря, отец был очарован матерью и ее креативным образом жизни, но он должен был во многом ей уступать и мириться с ее страхами, например, с боязнью летать. Как только проявлялась ее аэрофобия, он тут же рассматривал другой вариант отпуска. Он с удовольствием бы снизил уровень притязаний, переехал бы в город и нацелился бы на старость, мать же – нет. Он во многом ограничивал себя ради нее. Только сейчас пациентка осознала это по-настоящему. Сколько всего он делал ради матери, сколько прожил не для себя! Я обратила внимание г-жи Мусат на параллели между ней и ее отцом. Да, беспокоиться о других и даже не ощущать этого. «Как вы себя чувствуете, фантазируя об этом? Что вы об этом думаете?» Задумчиво она сказала, что внешне больше похожа на мать, но внутренне – на отца. Было очевидно, что она брала на себя ответственность и всегда была готова уступить дорогу другим, возможно, даже отдать первенство. Она точно так же заботилась и о Франческе. С Юргеном же она могла чувствовать себя более надежно. Но я просто не могла с ним сблизиться. Она испытывала горечь по этому поводу.

Я спросила ее: «Откуда вам знакомо чувство невозможности сблизиться?». Еще с детства. Я это чувствовала от моей женщины, видимо, матери. Невозможно было с ней по-настоящему сблизиться.

Г-жа Мусат сказала (11), что вчера после сеанса она была в расслабленном состоянии. Оговорка в завершении прошлой сессии, как ага-переживание, углубила проработанную ранее параллель с отцом. Это было как восклицательный знак! Ей все больше становилось понятно: конфликты с родительской семьей имели для нее наиболее важное значение. Тяжесть принятия решения в ее собственных отношениях отходила на задний план. Телефонный разговор с Юргеном прошел плодотворно. Он начал работать над собой, но было слишком поздно.

Она принесла с собой рисунки по проведенной в пятницу имагинации, которые она, однако, нарисовала только после посещения родителей. На них были изображены овцы и коровы. На рисунке с коровами обнаружилось, что отец отсутствовал. Несмотря на то, что коровы были вдвоем, обе казались одинокими. На рисунке же с овцами хозяйственная постройка превратилась в дом бывшего одноклассника. До этого дома она часто доезжала на велосипеде, когда еще училась в начальной школе.

Сначала она нарисовала теленка, который вообще-то должен был быть коровой, но в итоге получился слишком маленьким. В этом прослеживался конфликт в отношениях с матерью, очередное ненормальное положение вещей (мир наизнанку); так же, как и в имаги-нации (Я чувствую себя ближе всего к матери), она начала рисовать не себя, а мать. Контраст с теплыми и глубокими переходами в имагинации был особенно заметен на рисунке с коровами, который получился довольно холодным. Напротив, рисунок с овцами был выполнен в более теплых цветах.

Я предложила следующее толкование: на рисунке с коровами был показан конфликт, на рисунке с овцами – скорее то, чего она желала. Г-жа Мусат подхватила это и упомянула о взглядах теленка и коровы, уходящих в никуда. Она не могла вспомнить моментов нежности с матерью, когда была ребенком. Она была ее первой девочкой, но воспитывалась как брат. Младшая сестра, кстати, тоже. Если речь заходила о воспитании, она лишь горько пожимала плечами. Ведь ответственность за младшую сестру в основном несла она. Своей телесности она не придавала значения. С отцом у нее был хороший душевный контакт. В период половой зрелости пациентки они ходили вместе пить кофе. Свои проблемы она обсуждала с ним, а не с матерью. Отец был для нее главным близким человеком, сейчас же она вдруг начала видеть его границы.

Сеанс подходил к концу. Связав в один контекст нехватку матери и ее отношение к телесности, я спонтанно спросила, как она воспринимала нарисованное вымя коровы. Г-жа Мусат посмотрела на рисунок и сказала, что вообще-то оно здесь только намечено. Очень неявно. Размыто.

Когда пациентка ушла, мне стало как-то неуютно (пар. 7.5.5). Я призналась себе в том, что ее мысли и мои образные ассоциации соблазнили меня все-таки затронуть область конфликта, которую я, однако, по понятным причинам, не хотела сейчас поднимать: более глубокую проблематику отношений с матерью и с ее собственным материнством. С одной стороны, была мать, которая «не кормила ее грудным молоком», с другой – связанный с этим вопрос второго плана о ее собственном желании иметь детей. И это случилось на последнем сеансе перед моим отпуском! Возможно, за моим «спонтанным» вопросом могло быть скрыто желание продолжить работу с пациенткой за пределами краткосрочной терапии. Или же я бессознательно хотела подтолкнуть ее к этому? В любом случае я чувствовала потребность еще раз отрефлексировать свой контрперенос.

На последнем сеансе (12) нашего первого этапа терапии г-жа Мусат поначалу чувствовала себя достаточно неуверенно. Она задала мне вопросы, полные сомнений: что действительно было скрыто в этих рисунках? что в них можно обнаружить? что там было бессознательного? В этих вопросах с критическим подтекстом обозначился негативный момент переноса, а именно сопротивление (пар. 7.7.3) относительно моей интервенции в конце прошлой сессии, затронувшей сложную область конфликта. Я хотела открыто разрешить этот момент переноса и спросила: «Какие мои высказывания во время последнего сеанса привели вас к сомнениям и вопросам?».

Высказывания на тему женской идентичности. О том, что у коровы не хватало вымени. Но ведь она же нарисовала теленка, который изначально на рисунке должен был быть коровой, значит, это могла быть просто «техническая проблема» рисования! Просто случайность?

Как правило, рисунки и сновидения всегда имеют множество значений (глава 2 и пар. 7.2, экскурс 7: Символ), поэтому я могла полностью согласиться с г-жой Мусат, что в этих интерпретациях нет однозначности. Также я отметила, что рисунки являются, прежде всего, средством для самоисследования. Они скорее стимулируют к дальнейшим вопросам, но не дают однозначных ответов (пар. 7.5). Мы также пришли к согласию, что до сих пор что-то похожее происходило и в наших отношениях: мы осуществляли совместный поиск того, что «соответствовало действительности», и преимущественное право интерпретации было не у меня, а у пациентки. Затем я спросила ее (пар. 7.7.6), выражали ли сомнения, которые возникли сейчас перед нашим расставанием и перерывом в терапии, желание отойти назад, потребность в защите, которую она выражала своими вопросами, направленными на методику работы с рисунком. Да, возможно, так оно и было. Она заметила, что достигла предела того запроса в терапии, который себе разрешила. Это касалось, прежде всего, темы родительской семьи. Я сказала ей, что воспринимаю это как проявление выросшего между нами доверия, если она уже может говорить о возникающих сомнениях, и что, скорее всего, это шаг вперед с ее стороны. Ведь теперь она совсем иначе, чем прежде, могла говорить о конфликте между нами и могла разрешать возникающие сомнения не только наедине с самой собой, но и в моем присутствии.