Глава 1. Эльвира
Он метался по комнате почти до самого утра, словно загнанный зверь. Успокоиться не получалось, сама мысль о том, что можно лечь, попытаться закрыть глаза, расслабиться и погрузиться во мрак, вызывала ужас. Казалось, что сон отнимает те крупицы времени, которые ему остались. Крупицы интересной, осмысленной жизни, которая не так давно стала приносить ему удовлетворение. Много лет он, мальчик из небогатой семьи, пробивался на самый верх, менял политические партии, заключал договоры с мафиози, а иногда и, казалось с самим дьяволом – и ведь достиг практически вершины! И небольшая рассеянность была вполне простительна большому человеку, в конце концов, для запоминания существовали секретари… Но он все сильнее нервничал, забывая назначенные встречи, о которых ему напоминали, конечно… но он не мог вспомнить, когда с кем должен был встречаться!
Разумеется, вначале все это казалось ему смешным, и про ослабление памяти он какое-то время рассказывал анекдоты в кругу близких… пока не понял, что часто забывает даже то, с кем вчера ужинал. И ужинал ли вообще. А на медицинском обследовании, после обстоятельного разговора с невропатологом, ему сделали анализ крови на новейшем реактиве. Результат его не удивил, словно он подсознательно ждал приговора. Болезнь Альцгеймера, и далеко не самое ее начало. Амилоидные бляшки резали его мозг, шинковали, словно капусту для засолки, и остановить их было нечем. Ему недолго осталось наслаждаться властью и положением. Еще два, самое большее три года – и он будет забывать лица своих родных и знакомых. Перестанет адекватно реагировать на журналистов, разучиться читать и писать… Нет!!! Этого просто не может быть. Не может быть, что через пару лет он превратится в бессмысленное существо, не отличающееся по интеллекту от мартышки. Должно быть лекарство от этой болезни. Пусть оно будет недоработанным, с побочными эффектами – но он должен его получить. Даже если принимать его будет рискованно – ему уже нечего терять.
* * *
– Элька, я сижу тут совсем голодная, ты решила меня уморить?
– Мама, ты только что пообедала. – устало ответила я, не оборачиваясь. Сзади послышались шаркающие шаги, и моя еще не старая матушка приблизилась к дивану и больно схватила меня за шею.
– Ты мать заморить хочешь, знаю! – прошипела она. – Когда это я обедала, я весь день одна дома сижу. Знаю, я в тягость тебе, память уже не та. Но кормить меня ты обязана, а не то я до президента дойду!
Я нащупала ногой убежавший тапок, встала и отправилась на кухню. Разумеется, на круглом кухонном столике, покрытом одноразовой клеенкой, стояли две огромные грязные тарелки с остатками бульона и костями от куриных ножек. Клеенка была покрыта жирными разводами, над которыми уже кружила толстая навозная муха. Мама в последнее время ела без помощи столовых приборов, руками, разбрызгивая суп или жир по сторонам, и клеенку мне проще было выкинуть, чем отмыть. К счастью, дефицита клеенок в аптеках не было, но вот дополнительной курицы в холодильнике на нашлось. А заставить мать вспомнить, что поела она полчаса назад, не было никакой возможности. Поэтому я просто заварила в большой чашке пакетик чая, развела там таблетку снотворного, и вернулась в комнату, где мама, растекшись по креслу, немигающим взглядом смотрела в приятно мигающий голубой экран.
– Мамочка, сейчас я накрою на стол, а ты выпей пока чайку.
Она машинально протянула руку, взяла чашку и, не донеся ее до рта, начала очередную обличительную речь:
– Я знаю, ты давно бы меня потравила, но мою пенсию транжиришь. Думаешь, если я не помню, где была вчера, то и про пенсию забуду? А ну вертай мои деньги, воровка!
– Да-да, верну, все верну. – спорить было бесполезно. Да и зачем? Через час она все равно не вспомнит мои аргументы. – Ты только чайку выпей, и я пойду за деньгами.
– Нет, немедленно возвертай! – она воинственно взмахнула чашкой, горячий чай выплеснулся на ее ветхий халат, но она даже не вздрогнула. – Я перепрячу так, чтобы ты за ночь не нашла. Думаешь, не знаю, что ты ночами мой потолок перерываешь? Думаешь, я сплю! Нет, я все вижу. И все помню! Как тебя зовут, отвечай?
Я отвернулась и молча вышла на кухню. Опустилась на жесткую табуретку возле загаженного супом стола и закрыла руками лицо. Надо было вымыть посуду. Надо выбросить клеенку, вымыть стол… Надо прибрать крошечную кухоньку, где я провожу вечера… Но из меня словно выпили всю кровь. Я пока не жаловалась на память, и мамины слова звенели в голове, вызывая эхо, словно отражаясь от стеклянных стен. Бедная, она не помнит почти ничего. Но я тоже хочу забыть, о, я тоже хотела бы не помнить о том, что случилось всего лишь полтора года назад. Но забыть это невозможно – или надо, как моя бедная мама, выбросить на помойку всю свою предыдущую жизнь.
А ведь еще три года назад я была счастлива. Ну, почти счастлива. Альцгеймер тогда уже подкрался близко к маме, она с трудом вспоминала, что надо купить в магазине, утром оставляла в ванной открытым горячий кран, а потом доказывала обвареным кипятком соседям, пытающимся вынести нашу дверь, что она только что пришла из магазина, к крану не подходила, а в квартире в ее отсутствие, видимо, орудовали злоумышленники.
Но я упрашивала соседей понять и просить, выплачивала им деньги на ремонт, закупала продукты, которые мама то ли забыла купить, то ли оставила на прилавке магазина уже после оплаты. и возвращалась в свою семью, где меня ждали любимый муж и две пятилетние дочки-близняшки. Пухленькие девочки радовались моему появлению, а Антон каждый вечер читал мне длинную мораль, последовательно разъясняя, как я должна была прожить этот день, какие неотложные дела выполнить, и как запротоколировать сделанное. У него было множество самых разнообразных правил на все случаи жизни: на какой полке в холодильнике должны лежать сосиски, а на какой – пельмени. Как и во сколько мы с ним должны ужинать и завтракать, сколько времени и когда дети должны играть. Все делалось в соответствии с жестким расписанием.
Во сколько бы я не возвращалась с работы, в 19 часов и не позже дети садились за стол в большой комнате, которая служила одновременно гостинной и нашей с мужем спальней. Сидеть за столом можно было ровно полчаса, и неважно, успевали ли малышки за это время доесть все, что лежало на тарелке – задерживаться Антон запрещал. Потом дети шли умываться, надевали пижамы, я должна была ровно двадцать минут читать им сказку по выбору Антона, и в 20.30 я должна была выключать свет. И горе мне, если я задерживалась хоть на пару минут.
Когда-то именно за эту педантичность я и полюбила Антона. Она казалась мне надежностью, той крепостью, в которой можно укрыться от жизненных невзгод. Он приходил на свидание секунда в секунду. У него всегда была четко расписана программа развлечений, и ни одна минута наших встреч не проходила зря. После свадьбы он настоял, чтобы мы с ним ушли от родителей и снимали квартиру. Причем, квартира нам нужна была сразу двухкомнатная – мудрый Антон предвидел скорое рождение ребенка. Мы сняли крошечную хрущевку на окраине города, довольно дешево по московским меркам, но и эта сумма пробила жуткую брешь в нашем совместном бюджете. Я еще училась на биофаке, получая небольшую стипендию, Антон только начинал работу айтишником в компьютерной фирме. Денег не хватало ни на что, но квартиру мы все же сняли, и ни разу не пожалели об этом. Думаю, не помереть голодной смертью нам удалось лишь благодаря четко составленному списку покупок – там расписано было все, включая количество чайных пакетиков на месяц. А когда родились близняшки, не спящие подряд более двух часов, только строгое расписание Антона спасало меня от безумия. Надо отметить, что и к себе он относился не менее строго. И раз уж написал, что вторую половину ночи детей укачивает на руках сам, то ни разу за год не отступил от этого правила, как бы ему ни хотелось спать.
Девочки – Анна и Алиса, Аня и Аля – получились просто заглядение. Антон был высоким блондином с арийски невозмутимым лицом и голубыми глазами, настолько светлыми, что иногда казались прозрачными. У меня же к каштановым волосам прилагались чуть раскосые карие глаза – наверное, где-то рядом с моей семьей пробегали татаро-монголы. У дочек же глаза были карими, и, оттененные длинными белокурыми локонами они казались черными, как горький шоколад. Мамочка считала их невероятными красавицами, и они с Антоном даже подружились на почве взаимного согласия. Тогда мама была еще бодрой молодой пенсионеркой, и легкая забывчивость лишь придавала ей очарования. Свекровь и младший брат антона навещали нас редко – наверное, я не нравилась свекрови, но она это никогда не выражала вслух. Мне казалось, что у меня просто идеальная семья, и иногда даже становилось страшно за свое ничем не замутненное счастье.
И лишь через полтора года, когда девочки немного подросли, а я вышла на работу, обнаружилось, что любовь Антона к порядку не так хороша, как думалось вначале. Любое отклонение от расписания вызывало у Антона приступы гнева, которые выражались не криком, а долгими, выматывающими душу нотациями. Иногда разбор моих полетов длился всю ночь, а наутро я шла в свой институт молекулярной биологии, куда с таким трудом смогла устроиться после биофака, и где меня терпеливо ждали полтора года после декрета, и спала прямо на ходу.
Но до поры до времени я терпела. Моя любовь к Антону была еще жива, к тому же, дочери не чаяли в нем души. Каждый вечер после обязательной сказки он приходил в их комнатку, подтыкал одеяльца и целовал в лобик. Каждую субботу брал обеих девочек и на весь день уходил в какой-нибудь парк аттракционов, велев мне убрать квартиру – разумеется, по всем правилам. Мешать их прогулке мне не дозволялось. А в воскресенье мы гуляли вместе, или выезжали куда-то на природу. Строго по расписанию, и никакой дождь или снег не мог помешать пикнику на озере, если уж он был запланирован на прошлой неделе… Девочки гуляли чуть ли не босиком по снегу, но, как ни странно, особо не болели. Видимо, суровая закалка шла им на пользу. А вот я почти не вылезала из затяжных трахеитов с бронхитами.
И вот два года назад мой научный руководитель, возможно, с моей подачи, занялся исследованием болезни Альцгеймера. Пока причины ее возникновения тонули в густом мраке, но у меня, словно лучик света во мраке тоннеля, появилась слабая надежда. Если можно найти причину болезни, то ее можно будет и вылечить! Возможно, это случиться нескоро, но ведь бывают в жизни и чудеса. Вдруг мою маму еще можно успеть спасти? Вернуть ее настоящую личность, ту милую, слегка легкомысленную мамочку, которая, мне хотелось верить, скрывается где-то далеко, за изрезанным амилоидными бляшками мозгом.
Но пока маме становилось все хуже. Блокаторы нового поколения на нее не действовали, не говоря уж о старом добром Ноотропиле. По вечерам она начала выходить из дому и теряться в пространстве. Добрые люди помогали ей звонить мне с мобильного, который я раз в два дня заряжала и совала в карман единственного пальто, которое она надевала в любую погоду. Она звонила почти ежедневно, и я, не дочитав обязательную сказку и не обращая внимание на злобные окрики мужа, бросалась на ее поиски. А по ночам слушала бесконечные, изматывающие нотации. Я понимала, что причиняю мужу неимоверные моральные страдания. В его четком расписании никаких внеплановых выходов из дому быть не могло. Если мать сошла с ума, ее надо поместить в сумасшедший дом и забыть о проблеме. И я никак не могла ему растолковать, что болезнь Альцгеймера пока неизлечима, и на время лечения в клинику такого больного не берут. На дорогой французский пансионат с полным медицинским уходом денег у нас с Антоном не было – один месяц там стоил как две наши с ним зарплаты. АК ведь за съемное жилье мы по-прежнему платили, и немало. Отдавать же мать в государственную богадельню я не согласилась бы под страхом расстрела.
Я пыталась найти сиделку, но на это «баловство» Антон деньги давать отказался, хотя зарабатывал к тому времени уже прилично. Он настаивал на отделении в психоневрологическом диспансере, уверяя, что там о больных вполне прилично заботяться. Но я бывала в этих отделениях, и честно скажу – не хотела бы я там очутиться на старости лет… Я стала откладывать деньги со своей невеликой зарплаты, но на эти сэкономленные копейки мне удалось найти только какую-то пенсионерку, которую мама через три дня обвинила в похищении дешевой брошки из бисера и потребовала немедленно вызвать полицию. Я обыскала дом и нашла брошку в хлебнице, но, как говорится, осадок остался. Пенсионерка тем же вечером нас покинула, разумеется, удержав задаток и сообщив, что я еще и должна ей за моральный ущерб. И я продолжала бегать по вечерним улицам, разыскивая заблудившуюся мать. К этому прибавилась внезапно возникшая у нее подозрительность – теперь она не открывала двери залитым соседям и даже приходящим как на работу в ее квартиру сантехникам. И объясняться со всеми ними приходилось мне.
Нотации по ночам стали регулярными, иногда за ночь мне не удавалось поспать и часа. Антон говорил, что я не ценю его, не люблю своих детей. Мне надо определиться, мне надо отказаться от сошедшей с ума матери. А в одно прекрасное утро, посмотрев на мои полузакрытые от бессоницы глаза, руководитель лаборатории, профессор Шульман, спокойно сказал:
– Эля, я все понимаю. У тебя семья, дети… Но наукой ты в таком состоянии заниматься не можешь. А я не могу держать в лаборатории лишних людей. Подавай заявление по собственному.
Но я, немного подумав, подала на развод.
Глава 2. Зоя
Зоя вздрогнула от звука дверного звонка. Но нет, эту квартиру она сняла совсем недавно, ее преследователь просто не успел бы ее вычислить! Но кто может звонить так поздно, после девяти вечера не лучшее время для гостей. Но может быть, что-то забыла квартирная хозяйка? Зоя взяла себя в руки и подошла к двери:
– Кто там?
– Служба доставки. – холодно ответили из-за массивной железной двери. Такой надежной, закрывающейся на щеколду изнутри, и с оптическим глазком, который увеличивал стоящего на площадке. Эта дверь послужила основным доводом в пользу аренды именно этой, совсем не дешевой квартиры.
Зоя долго смотрела в глазок на невысокого мужчину в синей форме, пока он, не потеряв терпение, снова не начал звонить. Тогда она глубоко вздохнула и открыла дверь.
– Чего так долго? – грубо спросил курьер. – У меня еще шесть заказов, а время к ночи! Распишитесь вот тут.
Он ткнул в руки женщине большую записную книжку, раскрыв ее примерно на середине. Она машинально поставила закорючку напротив своей фамилии, после чего ей вручили тяжелый серый сверток. Она открыла было рот, чтобы спросить, кто отправитель, но курьер, не дожидаясь лифта, уже спускался по лестнице, и она не решилась кричать вслед. Закрыв дверь и задвинув щеколду, Зоя решила развернуть посылку прямо в коридоре. Она села на черно-белую потертую скамеечку с плюшевой обивкой, аккуратно развязала красивую веревочку цвета шоколада, развернула серую оберточную бумагу… Просочившись на ее пальцы и стекая по нарядному золотистому халату, на пол закапала густая красно-бурая жидкость.
От неожиданности она разжала руки, и с глухим чмоканьем сверток упал на пол. Несколько уже ничем не связанных слоев бумаги развернулись, и сочный кусок сырого мяса в полумраке коридора показался ей черным.
Охнув, она, как была в домашнем халатике, бросилась к двери, с трудом отодвинула щеколду и выбежала на лестницу. Разумеется, курьера уже и след простыл, но она сбежала с четвертого этажа, бросилась на улицу, рассчитывая если не догнать посыльного, то хоть увидеть номер машины, в которой он приехал. Но на улице не было ни души. Лишь у тротуара стояли парочка припаркованных машин, которые она видела еще утром.
Она в растерянности покрутила головой… но ведь прошло пара минут, не больше, куда же делся курьер? Между двумя рядами многоэтажек еще зеленела слегка пожухлая от первых холодов трава, но на огромной клумбе с чисто декоративными редкими кустиками на обочине спрятаться было решительно невозможно. Несмотря на полумрак, клумба прекрасно просматривалась, как, впрочем, и проходы между высотками. Внезапно внимание женщины привлекло небольшое деревце неподалеку от подъезда, на котором что-то висело.
Пытаясь заглушить внутренний голос, убеждавший ее не подходить к деревцу и срочно возвращаться домой, она на подгибающихся ногах подошла к деревцу. На уроне глаз покачивался какой-то крупный продолговатый предмет, с которого свисал белый лист бумаги с крупно напечатанными буквами. В темноте она не сразу разобрала, что этот предмет… это висящее существо было черным котом с белым воротничком, которого она подкармливала те пару дней, которые прожила в этом доме. Кот был повешен на прочной бельевой веревке, его такая умильная еще утром мордочка была перекошена предсмертным воплем, а на одну из скрюченным лапок и была приделана белая записка.
Зачем-то достав из кармана телефон, Зоя посветила на сливавшиеся в глазах буквы: «Ты будешь следующей!»
Ее била крупная дрожь, но не от холода. В тот момент она вообще забыла, что на дворе октябрь, а на ней – лишь шелковый халатик, заляпанный кровью. Теперь она боялась возвращаться домой. Значит, преследователь достал ее и здесь, на этой квартире, снятой всего пару дней назад! Она никому не сообщала новый адрес, даже родной сестре. Не помогло! Но теперь у нее есть доказательства, теперь полиции не удастся обвинить ее в том, что она выдумывает угрозы!
Она позвонила по номеру, который помнила наизусть:
– Капитан Дивинский, мой преследователь снова проявился! Нет, я не придумываю. Умоляю, пришлите патруль, у меня есть доказательства! Да-да, вещественные!
Она почувствовала жгучий холод, ветер продувал насквозь, но она не могла себя заставить даже зайти в подъезд. Лишь когда приехали два медлительных полицейских и сняли с ветки несчастного кота, она, тихо всхлипывая, пошла вслед за ними в дом. Показала валяющийся на полу кусок мяса, упросила проверить квартиру, полчаса стоявшую незапертой, и лишь тогда бросилась на кухню и схватила стоящую на подоконнике бутылку коньяка. Она пила прямо из горла, давясь слезами и коньяком, который сегодня даже не обжигал, как обычно, гортань.
Наконец, тепло разлилось по телу, крупная дрожь начала стихать, и она снова начала звонить капитану:
– Вам доложили? Теперь вы мне верите?
– Гражданка Рахманинова, вы же сами врач. – вкрадчиво сказал капитан. – Вы хоть понимаете, что я лишь из сострадания не даю делу ход? Сегодня вы повесили кота и бросили на пол кусок мяса. А завтра пырнете кого-то ножичком? Я должен отправить вас в психушку на экспертизу, а вместо этого по телефону беседую.
Она в ужасе молчала. Что он несет, этот сосунок-капитан? Кто повесил кота? Там же была записка, там угроза была!
– Но кота повесил маньяк! Я люблю котов, я их кормлю!!! – что она несет, ей надо подобрать слова, не может быть, что ей не поверят. – Капитан, сегодня мой преследователь перешел все границы. Ну неужели вы думаете, что я могла сама все это проделать?
– Ну картинки-то вы рисовали. – равнодушно ответил Дивинский. – Словом, обратитесь по месту работы, пусть вас коллеги полечат. А мне не звоните больше. Я то я вам обследование организую.
В трубке раздались гудки, показавшиеся ей похоронным маршем. Вот значит как. От звонков с угрозами и страшных картинок, которые она находила на лобовом стекле соседских машин, ее преследователь перешел к убийствам. Пока только кота… но ведь он обещал, что следующей будет она!
Зоя села на теплый кухонный пол и зарыдала. Как все это вообще могло с ней произойти?
С самого детства она отличалась недюжинным любопытством. Сначала разбирала на части кукол и игрушки, затем заинтересовалась человеческой психикой – самым сложным, что существовало в этом загадочном мире. Она играючи закончила школу, с красным дипломом поступила в медицинский, а специализацией выбрала психиатрию.
В 25 лет она, красивая маниатюрная брюнетка, пришла в интернатуру в психоневрологический диспансер, и тут же очаровала средних лет профессора. Несмотря на свой почтенный возраст, он выглядел отлично, прямо хоть в кино его снимай – высокий шатен с копной густых волнистых волос, широкоплечий, подтянутый, с обаятельной голливудской улыбкой. Да и имя было вполне голливудское – Ричард.
Разумеется, профессор был женат, но влюбленная девочка не смогла ему отказать. А через некоторое время выяснилось, что жена красавца-психиатра согласна на развод, и Зоя как-то неожиданно для себя стала профессорской женой.
Следующие несколько лет прошли как в сладком сне – отличный муж, законченная интернатура, поступление в аспирантуру, интересная работа, о которой она мечтала со школы. Единственное, что огорчало – Ричард не хотел иметь детей.
– Солнышко, один сын у меня есть. – как то сказал он ей, когда они как-то вечером пили сладкое красное вино. На маленькой кухоньке горели лишь крошечные настенные светильники, освещая низкий продолговатый столик с двумя бокалами, уютная темнота развязала ей язык, и она призналась мужу, что давно мечтает о собственной ляльке. Ей даже сны о детях начали сниться, и там она тискает крошечную дочурку, там похожую на Ричарда… Но муж не растрогался.
– Я не хотел тебе говорить, … но мне нельзя иметь детей. – Ричард говорил немного грустно, но вполне уверенно. – Мой сын инвалид с детства, не дай Бог тебе узнать, что это такое – тяжелобольной ребенок. Я проверялся – это генетический брак, и дело во мне, жене просто не повезло. Но больше никого делать несчастными я не стану.
– Но есть же разные методы… – растерялась Зоя. – Можно же ЭКО сделать, проверить эмбрионы…
– Девочка моя, ты же сама врач. – муж улыбался одними губами, взгляд был пристальным и холодным. – Эмбрионы проверяются лишь на некоторые синдромы. Большинство генетических болезней на этой стадии не определяются.
Она готова была рискнуть, но Ричард, намучившись с больным сыном, на этот риск не соглашался. Они спорили долго, и в конце концов Зоя сдалась. Сны о детях продолжались, но теперь стали какими-то безнадежными, дети во сне постоянно плакали, и под утро Зоя сама просыпалась в слезах.
Впрочем, вскоре эти сны начали казаться ей самой мелкой из возможных огорчений. Дело в том, что с некоторых пор больные в отделении начали ее пугать. Ей казалось, что, беседуя с ней, они задают слишком много личных вопросов, вместо того, чтобы отвечать на вопросы чисто медицинские. И главное – откуда-то они знали о ней то, что она им никогда не рассказывала…
Она пару раз пожаловалась на это мужу, к тому времени защитившему докторскую диссертацию и возглавившему их отделение. Тот удивленно посмотрел на ее и спросил:
– Знают, что ты вчера посетила салон красоты? Но почему тебя это пугает? Они увидели новую прическу, вот и весь секрет.
– Рич, но они знают про стилиста. – Зоя была серьезно встревожена. – Ну, что я вчера макияж делала. Откуда? Я ж его смыла вечером!
– А давай сейчас и спросим. – Рич решительно взял ее за руку и повел к одной из палат. Распахнул дверь и спросил видевшего на железной кровати сжавшегося в комочек серого человечка в серой полосатой пижаме: – Иван, ты доктора Васильеву про стилиста спрашивал?
– Ась? – серый человечек с искренним удивлением потряс головой. – Про какого спилиста?
Ричард рывком вытащил Зою из палаты и, ускоряя шаг, потащил ее по коридору. Она молчала автоматически все быстрее перебирая ногами. Иван совсем недавно спрашивал ее про неудачные сиреневые стрелки для глаз, которые ей сделали вчера. Стрелки и правда вышли не очень, они полностью погасили необычный серо-зеленый цвет ее глаз, заменив его на противный болотный. Но видеть эту красоту больной никак не мог! И сейчас он уверял, что ничего про стилиста не знает…
Во второй палате повторилась та же картина. Больная с параноидной шизофренией, еще утром интересовавшаяся, дорого ли нынче берут стилисты, и не переплатила ли доктор Васильева за неудачный макияж, уверяла, что даже не говорила с доктором сегодня.
Зое впервые стало страшно так, словно она очутилась в ночном кошмаре. Врать ее больные не умели, они и правда верили пылесосы с огромными жерлами, засасывающие в себя гуманоидов, они и правда разговаривали с потусторонними голосами. Они видели многое из того, чего не было в окружающем мире. Но еще ни разу не забывали того, что в этом мире реально существовало.
Она стала нервной, по утрам пила успокаивающие травки. Ей начало казаться, что ее пациенты с жалостью смотрят на нее, когда она приходит к ним в палаты на утреннем обходе. И они продолжали задавать ей странные вопросы, которые становились все более интимными. Например, почему она вчера отказала мужу в близости, соврав про головную боль. Зоя перепугалась до полуобморока – она и в самом деле пару дней назад отказала Ричарду, но ее пациенты не могли, никак не могли этого знать! И они не могли ее просто троллить – их интеллект был почти разрушен, и тонкий троллинг был этим человеческим обломкам не под силу. Но теперь она боялась жаловаться Ричарду – он и так странно на нее посматривал.
Кульминация наступила довольно быстро. Она зашла в палату к буйному пациенту, здоровенному бугаю, бред преследования у которого пока не удавалось купировать. Поэтому в палате он находился один, было бы слишком рискованно подселять к нему соседей. Санитары зафиксировали его смирительной рубашкой, усадили на кровать и ушли, а Зоя, как обычно, присела на табуретку возле больного и приготовилась задавать вопросы. Она проводила такие опросы ежедневно, и опасности не было никакой – кроме смирительной рубашки, волю больного подавлял сложный коктейль из лекарств. Но вдруг ровяк взмахнул руками, длинные рукава, прочно связывающие его, отвалились, рубаха спала, словно разорванная простыня, и он набросился на Зою, сбив ее с табуретки на пол и пытаясь вцепиться в горло.
Она плохо помнит, как, отбиваясь, добралась до двери палаты и выбежала наружу. Санитаров в коридоре не оказалось, она в панике бросилась на дежурный пост – но и там, как ни странно, никого не было, хотя сестра не имела права отлучаться ни на минуту. Зоя металась по коридору, похожая в этот миг на своих пациентов, не решаясь даже закричать, и в ужасе ожидала, что буйный псих выбежит и додушит ее. И тут ее крепко схватили за руку. От неожиданно она заорала, сама удивляясь прорезавшемуся голосу.
– Зоя, что с тобой? – Ричард крепко держал ее за руку, его брови были сдвинуты. – Ты что-то потеряла?
Она начала сбивчиво объяснять про нападение пациента. Больно сжав ей запястье, Ричард буквально волоком потащил ее за собой в палату. Ногой распахнул дверь и замер в проходе, загородив ей обзор. Потоптавшись за его спиной, она извернулась и робко заглянула в палату из-под его локтя. На железной кровати, плотно замотанный в смирительную рубаху, неподвижно сидел некогда буйный здоровяк.
– Зоя, тебе нужно лечь на обследование. – сказал ей вечером Ричард. Она плакала, уверяла, что у нее не было галлюцинаций, что бугай порвал на себе рубаху и пытался ее задушить. Муж лишь задумчиво качал головой, и, лишь только она замолкала, снова талдычил о переутомлении и необходимом обследовании.
В тот вечер они ни до чего не договорились, а наутро Зоя поняла, что не может жить с человеком, который ей настолько не верит. Ей и так было очень страшно теперь входить в свое отделение, она вздрагивала от каждого произнесенного пациентами слова и не отпускала санитаров во время утреннего обхода, спиной чувствуя, как они переглядываются и вертят пальцами у виска. И она подала одновременно два заявление об уходе по собственному желанию – с работы и от мужа.
Узнав о ее решении, Ричард сильно помрачнел и спросил, может ли он сделать хоть что-то, чтобы ее удержать? Зоя чуть не ляпнула, что может, если согласится на ребенка, но прикусила себе язык. Теперь она сама уже не решилась бы рожать, даже если б муж вдруг согласился. Если у нее начинается душевная болезнь, ей нельзя обрекать на муки еще одно живое существо! Она не стала ничего объяснять, переехала на съемную квартиру, и в назначенный срок пришла в суд. Общих детей и собственности у супругов не было, и развели их быстро, даже не давая времени на примирение. С работы так легко было не уйти, но через два месяца ее все же отпустили. Она устроилась в другой диспансер, в геронтологическое отделение для больных со старческой деменцией. После агрессивных шизофреников больные старички казались ей милыми и безобидными. С Ричардом отношения тоже наладились, теперь они были если не друзьями, то добрыми приятелями. Он иногда приглашал ее в театры, они вместе бывали у общих друзей. Жизнь вроде бы налаживалась, пока через полтора года не начались странные звонки со скрытых номеров.