Пролог. Лето 18.. года. Медный рудник Гумешки, Пермская губерния.
Он умирал. Холод, поселившийся в теле, не покидал ни днём, ни ночью. Дрянная кормежка и вредная рудничная вода, сочившаяся из стен, отнимали силы. Каменная пыль изъела легкие, окрасила кожу в зеленоватый цвет. Потёртости от кандалов, на руках и ногах, превратились в незаживающие язвы.
Каторжные работы в руднике – страшное наказание, даже добровольные рабочие теряли здоровье, а что уж говорить о принудительных тружениках. Узник почти год добывал медную руду весь день, только на ночь его отводили в барак, но это не помогало согреться и унять постоянную лихорадку.
Каторжник зашёлся страшным кашлем и упал на колени, не в силах стоять. Словно камень, заменивший ему легкие, начал двигаться, царапал грудь, мешал вдохнуть. Подняться пленник не смог, да так и упал в лужу холодной воды, натекшую на каменный пол. Руднишний надзиратель, позднее заглянувший в штольню, брезгливо пнул неподвижное тело и, ухмыляясь, сказал:
– Сдох, каторжное отродье. Здесь и прикопаем.
Очнулся узник в полной темноте, не светили тусклые блёндочки, рудничные лампы, охрана забрала их с собой. К чему мертвецу свет? С трудом он сел, прислонился к ледяному камню стены. Не чувствовал тело ниже пояса и понимал, что смерть совсем рядом. Пора зажечь свечу. Страшно умирать во мраке.
Однажды, когда их вели из барака в штольню, сердобольная крестьянка подошла поближе и схватила каторжника за рукав.
– Возьми, болезный – она торопливо сунула ему маленький холщовый узелок. – Мужу собирала да помер надысь.
Плохо одетая, тощая, бледная до синевы, женщина немногим отличалась от каторжанина. Надзиратель махнул плетью, отгоняя крестьянку, но дар не отнял. Милосердие ли взыграло или просто не заметил? Собранные из самых негодных людишек, руднишные надзиратели отличались лютостью.
В узелке лежали неказистый кисет с махоркой, огниво, огарок свечи. Бумаги для самокруток или трубки у каторжного не водилось, но щедрый дар нищенки согрел душу. Только тот, кто перенёс беду, сопереживал искренно и делился скудными запасами. Узник нюхал или жевал табак, когда донимал голод, а свечку и огниво берёг для крайнего случая. Пригодились.
Долго смотрел каторжник на пламя и думал: Вот про Хозяйку Медной горы говорят, будто обитает здесь и помогает добрым людям. Не душегубец я, не вор, не казнокрад. Лучшей доли хотел для народа. Почему меня от страданий не избавила? Видела же, как человека в горе замордовали. Эх, сочинили люди красивую байку, для утешения.
Вдруг заметил он, что пламя свечи отражается искорками в месте, где соединялись пол шахты со каменной стеной. И словно кто-то толкнул, мол, посмотри, что там такое. Из последних сил подполз и наткнулся рукой на каменный, гладкий, тёплый шар. Каторжник сжал руку. Камень удобно устроился в ладони и стал медленно нагреваться. Сил удивляться уже не осталось. Впадая в смертельную дрёму, не сводя глаз с догорающей свечи, он погружался в воспоминания.
Детство. Ранее летнее утро. Сосновый бор, исхоженный вдоль и поперёк. Светлый, радостный. Высокое голубое небо виднеется в просветах между ветками. Тёплый ветерок ласково касается волос. Переливчато журчит ручей. Гомонят птицы. Босые ноги погружаются в ярко-зелёную траву, влажную от росы. Холодные капли бодрят. Ступни после них горят огнём. Помстился аромат сосновой смолки.
Свеча угасла, сознание померкло, и тьма милосердно окутала его черным покрывалом.
Глава 1. Лиза. Весна, 1895 год.
Жизнь горничной – не сахар, особенно если на календаре 1895 год от рождества Христова, тебе 15 и служишь в борделе. Столь незавидная участь не являлась верхом чаяний Лизы, ей хотелось тихой, спокойной и счастливой жизни. Разве не об этом мечтают все девицы на просторах Российской империи?
Но папенька отбыл в очередную долгую поездку, а маменька, пользуясь моментом, отвезла Лизавету в Сосновоборск, городок в Сысертской волости, что в Пермской губернии.
Урал бурлил и кипел. Стране требовался металл. Модернизировались заводы и фабрики. Строились железные дороги. Провинциальные городки внезапно становились центрами новой жизни. Вот в такой и попала Лиза из размеренного порядка жизни под предлогом, что дальней родне нужна девушка в услужение.
– Кобыла здоровая, а всё на шее сидишь! Пора деньгу в общий котёл вносить, – причитала маменька, собирая нехитрые Лизины пожитки в облезлый сундучок. – Изнежил папаша девицу. Шутка ли, панталоны ей купляет! На те деньжищи младших неделю кормить можно! Ишь, вертопрашка сыскалась. Сплошное разорение! Детоньки мои, малые!
Мамаша, привычно доведя себя до истерики, прижала пальцы к вискам, словно желая усмирить головную боль, и уже спокойно продолжила:
– Послужишь, дак почуешь, как копеечка достается. Взамуж аще рано. Приданое соберешь, а потом и сговорную можно с Никиткой. Там Урал. Руднишные да мастеровые, небось, лопатой деньгу гребут. Бешеные тыщщи! Дак про нашу глушь и не слыхивали. Дурочка, о тебе пекусь!
– Маменька, а Никита как же? – всхлипывала Лизавета. – Ведь он суженый мой, с малых лет вместе и обещались друг другу. А ну как женят его без меня?
– Никитка? А что Никитка? – отмахивалась родительница. – Если суженый, то дождётся. Уклюжий парень да корысть с ево одна – сын соседский. Хоть за курицу да на соседню улицу. А семейство-то тьфу – ни хозяйства, ни капиталу. Нишкни, дурёха!
Ехать пришлось неожиданно далеко, сперва до станции на извозчике, а потом два дня на поезде. Она с любопытством разглядывала попутчиков, весенние пейзажи, станции за окном, и не замечала неудобства вагонных скамеек и скудость дорожной еды. Её первая поездка! Да ещё чугункой! Ух ты!
По соседству расположился благообразный господин, в очках и коричневой дорожной паре. Сопровождающий его вихрастый мальчик, лет 10, в клетчатом костюмчике, гордо восседал рядом. Вероятно и он в первый раз путешествует. Господин объяснял юному спутнику разнообразные явления и Лиза, с удовольствием, прислушивалась.
– Лев Степанович, а почему железную дорогу называют чугункой? – вопрошал мальчуган. – Потому что рельсы из чугуна?
– Видишь ли, дружок, – господин отложил послеобеденную газету, снял очки в тонкой золотой оправе и стал протирать их суконной тряпицей, извлеченной из нагрудного кармана. – У самых первых паровозов труба для дыма напоминала котелок, что в просторечии называли чугун. В народ и ушёл такой термин. А знаешь каким было первое железнодорожное сообщение в России?
– Нет, – ответил мальчик, с обожанием глядя на своего спутника. Видимо Лев Степанович частенько баловал собеседника занимательными фактами и это нравилось им обоим. Вот и сейчас мальчик спросил с надеждой – Вы же расскажете?
– Да, мой любознательный друг! Думаю, что и нашим попутчицам будет весьма интересно и поучительно послушать, – он посмотрел на Лизу с матерью и тепло улыбнулся, глядя на них прищуренными глазами человека со слабым зрением. – Дамы?
– Вот вздор! – ворчливо ответила маменька. – От болтовни вашей голова пухнет. Лучше вздремну. После обеда в сон клонит.
А Лиза промолчала, улыбнулась и придвинулась ближе, чтобы ничего не пропустить.
– Первую железную дорогу для пассажиров построили в 1837 году, для развлечения императора Николая I, – начал свой рассказ Лев Степанович. – И соединяла она Санкт-Петербург с Царским Селом.
– Неужели для какого-то села построили такое сложное сооружение? – изумилась Лиза. Перебивать было неловко, но любопытство победило.
– Это не село, в привычном для нас понимании, – улыбнулся рассказчик. – Это огромный дворцово-парковый ансамбль, летняя резиденция русских царей от Екатерины Первой до Николая Второго. В него входят три парка, дворцы и павильоны. И железная дорога, протяжённостью 27 километров, позволила удобнее добираться туда с Царскосельского вокзала Санкт-Петербурга. Изначально вагонами служили обычные платформы, состоятельные пассажиры заезжали на них в своих каретах и путешествовали с комфортом. Остальные мёрзли зимой и мокли осенью.
Лиза представляла, как в каретах сидят толстые, богато одетые господа в шубах и меховых шапках, и с презрением наблюдают, как простые люди – мужики, бабы и дети, мокнут под дождём. Она выросла в селе и о тяжёлой крестьянской жизни знала не понаслышке.
– Но вскоре придумали крытые вагоны, – продолжил Лев Степанович. – Их стали производить на Александровском механическом заводе, что в Санкт-Петербурге. Кстати, у этого предприятия весьма интересная судьба. Первоначально на нем изготавливали гири и весы, отливали статуи для набережных Петербурга. Потом стали делать корабли по заказам морского ведомства. А когда в России развернулось строительство железных дорог, завод перешёл в ведомство путей сообщения и на нём стали производить паровозы и крытые вагоны, выглядевшие сперва как изба-телега – всё из дерева, кроме колёс. Даже тормозные колодки делали из осины, потому что её влажная древесина загорается с трудом.
Лев Степанович прервался, чтобы выпить чаю, который любезный кондуктор принёс из вагона-ресторана. Лиза и мальчик нетерпеливо ёрзали, ожидая продолжения.
– Так вот, друзья мои, – наконец возобновил он повествование, – Ездить в пассажирских вагонах того времени было непросто. Когда колеса поезда попадали на стыки рельс, удары были довольно чувствительны. Словно едешь на крестьянской телеге по ухабам и кочкам. И пассажиры запасались мешками с сеном или подушками. Кроме того, в холода нужно было отапливать вагоны. В первое время под ноги пассажирам ставили металлические ящики с нагретыми кирпичами. Они плохо справлялись со своей задачей и их сменили изразцовыми печами. Но те разваливались от толчков. Поэтому изразцовые заменили железными, а потом водяным или паровым отоплением.
Живое Лизино воображение рисовало рубленную избу на колёсах, из трубы шёл дым, белыми клубами улетая в небо, а внутри, вместо лавок и кроватей, стояли вагонные скамейки, заваленные мешками с сеном. Сидели там румяные бабы в цветастых сарафанах и платках, серьезные усатые мастеровые в форменных кепках, дети в костюмчиках как у мальчика-попутчика, и старушки всех мастей. Картина была настолько уморительной, что Лиза даже рассмеялась тихонечко.
– Существовали и товарные вагоны, – продолжал меж тем Лев Степанович. – Так называемые «нормальные», для перевозки грузов. Лошадей в них вмещалось 8 голов, а людей, обычно крестьян и рабочих, 40 душ. Поэтому на всех нормальных товарных вагонах раньше писали: «40 человек или 8 лошадей». Да, простой люд человеком не считался, он вроде рабочего скота. Один немецкий господин предложил российским чиновникам «экономный проект». Не покупать паровоз, дорогую и сложную машину, а использовать бурлаков. Надеть на мужиков хомуты и вопрос с тягой будет решен. К счастью, проект не приняли. , – продолжал меж тем Лев Степанович. – Так называемые «нормальные», для перевозки грузов. Лошадей в них вмещалось 8 голов, а людей, обычно крестьян и рабочих, 40 душ. Поэтому на всех нормальных товарных вагонах раньше писали: «40 человек или 8 лошадей». Да, простой люд человеком не считался, он вроде рабочего скота. Один немецкий господин предложил российским чиновникам «экономный проект». Не покупать паровоз, дорогую и сложную машину, а использовать бурлаков. Надеть на мужиков хомуты и вопрос с тягой будет решен. К счастью, проект не приняли.
И снова чувствительная Лиза ярко представила надрывающихся мужиков, тянущих вагоны. Жилы на их лбах вздулись от тяжкой ноши. А другие, что едут на заработки в денежные края, вперемешку с такими же, измученными тяжким трудом, лошадьми, понуро сидят на сене. И чуть не заплакала от жалости к ним.
– Но сейчас мы ездим во вполне комфортных условиях, – завершил рассказ Лев Степанович.
Лизавета, слушавшая с восторгом, слегка расстроилась окончанию неожиданной лекции. Её любознательность в семье порицалась, а Лиза была охоча до знаний. Домашнее образование позволяло читать, писать и немного разбираться в географии. Книг в доме не держали, газет не выписывали и она довольствовалась учебниками и тем, что одалживали знакомые девицы, в основном приключенческие романы и книжки религиозного содержания. Правда учитель достаточно много и интересно рассказывал о прочитанных им книгах. Поэтому Лизавета радовалась возможности узнать что-то новое, но стеснялась этого и привычно ощущала себя виноватой.
Наконец прибыли на нужную станцию. Лиза грустно распрощалась с Львом Степановичем и мальчиком. Маменька, отмахнувшись от навязчивого носильщика, всучила дочери сундучок, чай не барыня, дотащит. Пройдя сквозь здание свежепостроенного, еще пахнувшего краской и побелкой, вокзала они вышли на небольшую привокзальную площадь и остановились, озираясь и оглядываясь.
Глава 2. Заведение мадам Жанетт. Весна, 1895 год.
Сосновоборск впечатлил Лизу. Аккуратные домики с мезонинами, большие сады за деревянными белёными заборами. Ухоженный привокзальный сквер с чугунными скамейками и урнами. Приличного вида экипажи, ожидавшие пассажиров. Нарядная публика, неспешно фланирующая по чистой, мощеной, скорее всего, центральной, улице.
Маменька и Лиза в потертых салопах смотрелись смешно и Лиза, чутьем юной, пробуждающейся женщины, остро ощутила свою нелепость, глядя на красивые манто и шляпки дам. Конечно, в разношёрстной толпе хватало плохо одетых людей, но Лиза замечала и сравнивала себя именно с модницами. Маменька, приказав опять взять сундучок, схватила дочь за руку и потащила к стоявшим в стороне извозчиками.
– Куда прёшь, деревня! – заорал кучер, управлявший непонятно откуда возникшим экипажем, под копыта коней которого они чуть не попали. – Глаза раззявь, чучело!
Маменька тут же ввязалась в свару и принялась браниться. Лизавета сгорала со стыда, казалось, что вся улица смотрит на них и смеётся. Наконец, наругавшись всласть, маменька уговорилась с одним из возниц, и они поехали. Девушка, напуганная и расстроенная, даже не стала смотреть на улицы, по которым пролегал путь.
Лиза вновь ощущала себя никчемной и беспомощной, хотелось вернуться домой, в привычный мир – к папеньке, няне, к вредным младшим братьям и сестрам, грубой кухарке. И Никите… Мысли и мечты о нём, о будущей свадьбе, немного согревали в минуты, когда хотелось плакать. Но если маменька что-то решила, то…
Никогда не получалось у Лизаветы убедить её. Она обладала над дочерью непонятной властью. Как змея над мышонком нависала она над Лизой и всегда добивалась своего. В ход шли угрозы, слёзы, истерики, обмороки и разные приёмы из обширного арсенала.
– Тпррууу! Приехали!
Елизавета вздохнула, неловко вылезла из экипажа вслед за матерью и привычно ссутулившись, побрела навстречу новому месту жительства. Бордель, как и заведено в провинции, располагался на окраине. Пролетающие над ним птицы взирали сверху на П-образное строение, с двускатной, крытой железом, крышей, а людскому взгляду представал двухэтажный особнячок, светло-голубого колера, с претензией на элегантность. Лизе он не пришелся по сердцу – ничего хорошего её там ждать не может, думала она.
Когда Лизавета узнала, что местом работы и проживания будет публичный дом, с ней случилось что-то вроде ступора, ибо открыто проявлять эмоции мать запрещала категорически, и плакать Лиза могла только в одиночестве, которого у неё почти не было. Будучи совершенно неопытной в интимной стороне жизни, она наделила бордель всеми ужасами, которыми стращают юных девушек строгие родители. От совращения беспутными мужчинами в логове порока до смерти в канаве от срамной болезни. Понимая, что маменька всё уже решила и мнение Лизы никого не интересует, девушка ехала в Сосновоборск обречённо и покорно, как овечка, которую ведут на убой.
Чтобы познакомиться с новым местом, она обошла дом вокруг и очутилась в маленьком, несколько запущенном, парке, который сразу очаровал её и немного смягчил сердце. Гармонично высаженные, но явно давно не стриженые, деревья и кустарники услаждали взор, как прическа красавицы, взлохмаченная ветром, но ещё хранящая тщательно уложенные локоны. Садовые дорожки, свободные от сорной травы и посыпанные желтым песком, манили к прогулке, а побелённые, уединенные беседки приглашали спрятаться в них, от мирской суеты, немедля. В глубине парка виднелся флигель, выкрашенный в тон дому.
Матушка, недовольная Лизиным отсутствием, сердито позвала её и новоиспеченная горничная увидела внутреннее убранство особняка. На втором этаже, в серединной части дома, находились малая и большая гостиные, на первом же располагались столовая, кухня и всевозможные кладовки. Жилые комнаты для девушек обустроены в правом крыле по пять на этаже, «рабочие» помещения, убранством повторявшие гостиные – в левом.
– Заведение моё элитное, – важно объясняла мадам Жанетт, хозяйка борделя. – Поэтому девушки принимают гостей в отдельных апартаментах. Нужно будет успевать прибираться везде.
В гостиных пахло первосортным табаком, шампанским и дешевыми духами, на натертых паркетных полах, там и тут стояли диванчики, кушетки и оттоманки, на которых так легко принять выигрышную и томную позу. Обивка мягкой мебели в красно-золотых тонах перекликалась со стенами, увешанными картинами в тяжелых золочёных рамах. Большие полотна изображали сцены из жизни дам полусвета и являли собой плохонькие копии шедевров живописи, рисованные местными художниками. Эти картины смущали Лизу, она так и не разглядела ни одну из них.
Обитающие в Сосновоборске состоятельные мужчины считали заведение своим клубом, негласным центром светской жизни «сильных мира сего». Респектабельный бордель мадам Жанетт всегда к услугам солидных господ – устроить деловой обед, в непринужденной обстановке, с вином и хорошенькими женщинами; справить именины компанией приятелей и не осрамиться коли выпил лишку; пригласить гастролирующих актрис, для общения в интимной обстановке. И наконец, отдохнуть мужчине от тяжкого бремени супружеской жизни и вкусить то, о чём жена, взятая девицей из порядочной семьи, даже в романах не читала. Добро пожаловать, дорогие гости!
Бдящие за нравственностью столпы общества Сосновоборска закрывали глаза на злачное место. Расположение на окраине и щедрые пожертвования снимали все вопросы и претензии. Дела мадам держала в порядке, деньги собирала исправно, скандалов не допускала. И владельца заведения, который проживал доход от борделя в столице, тоже всё устраивало.
Глава 3. Мадам Жанетт. Кухарка Аксинья. Апрель, 1895 год.
– Лизхен!!! – зычный голос мадам Жанетт дрожал от гнева.
Пышнотелая, со следами былой красоты, и обычно добродушная дама негодовала в двух случаях – проблемный визитёр и нерасторопная прислуга. Гостей опытная хозяйка борделя видела насквозь и ловко отсеивала неблагонадежных. А вот с челядью было сложнее. На скромное жалование и неприличное место, хорошие работницы в очередь не стояли, приходилось выбирать из того что есть или приглашать издалека и обучать всему. Мадам и была той самой дальней родственницей матери, которой понадобилась девушка в услужение.
Когда всё шло своим чередом, она была просто душкой – любила вкусно поесть, посмаковать понюшку-другую крепкого табаку да употребить пару рюмок сливовой наливки за обедом и коньяку за ужином. Отставная жрица любви, выйдя в тираж, помнила тяготы продажной жизни и относилась к подконтрольным девушкам достаточно мягко, потакая их слабостям. Девицы, знамо дело, вовсю пользовались её либерализмом.
Лиза выпала из своих мыслей и бросилась на зов. Так непривычно, её теперь называли странной формой родного имени. Будучи услужливой, но медлительной, Лиза часто навлекала на себя гнев благодетельницы. Работа требовала сноровки и неторопливой девушке приходилось нелегко. Но многое искупал Лизин спокойный нрав – она привычно терпела недовольство хозяйки со смиренным достоинством, поэтому мадам Жанетт, спустив пар, обычно снисходила к горничной. До следующего раза.
– Я здесь, медам`с! – Елизавета присела в реверансе, весьма неловком, этому в отчем доме не учили. – Чего изволите?
– В большой гостиной на подоконниках пыль! Нужно быть внимательнее, Лизхен! Дело наше нечистое, но это не повод творить его в грязи, – бушевала хозяйка. – Безукоризненная чистота – вот о чём надобно радеть хорошей прислуге. Из букетов цветы вялые повыдергай да воду в вазонах смени, того гляди, завоняет. И передай Аксинье, чтобы щуку непременно с чесноком запекала.
Выплеснув гнев, она успокоилась, взмахом руки отпустила горничную и Лизавета бросилась исполнять поручения. Пока она вытирала пыль, мадам Жанетт степенно удалялась и паркет скрипел под тяжёлой поступью. Исполнив назначенное, Лиза поспешила в самое душевное место в доме – на кухню.
Причиной тому являлась кухарка Аксинья, жизнелюбивая и гостеприимная. Бездетная, 30-летняя солдатка не ладила с семьёй мужа и после его гибели, в Памирской экспедиции генерала Ионова, предпочла жить в заведении, заняв одну из кладовок. В лице Аксиньи мадам Жанетт приобрела хорошую работницу и подругу по рюмке, они частенько по вечерам, когда все дела переделаны, а девицы принимали гостей, посиживали в кухне за бутылочкой и вели долгие беседы.
Шустрая, говорливая Аксинья привечала Лизу, к тому же всегда имела в запасе забавные рассказы и свежие городские сплетни, почерпнутые из походов на рынок за провизией. Не женщина, а альманах историй. Любознательной горничной нравилось слушать Аксинью, выросшая в глухой уральской деревушке, она пересыпала свою речь интересными словами.
Вот и сегодня кухарка, покатываясь со смеху, рассказала, что они с торговками обсуждали презабавнейшее брачное объявление. Брат одной из лавочниц служил в почтовом ведомстве и присылал ей старые газеты для упаковки. Аксинья сунула типографский лист в руки девушке, и та прочла:
«Дряхлый холостяк, престарелый барон, знатнейшей фамилии,
средств к жизни не имеет, желает путем брака передать баронский
титул даме, девице; происхождение и вероисповедание безразлично;
нужен капитал 5-6 тысяч. Может усыновить, удочерить малюток».
– Представляешь, Лизок! – хохотала кухарка. – Хрыч престарелый, здоровьем хезный, но холостой, желает сочетаться браком с любой юбкой, но капиталу должно быть 5 тыщ. Я, мол, не какой-то там прощелыга, а барон знатнейшей фамилии. Вот охлест, вот пройдоха! Поиздержался, проигрался, денежки пропикнул, нищий как голодная церковная мышь. Желает ощипать будущую супругу! И ведь чем обахмурить хочет, стервец – может с дитём взять. Зазнамо, что баба второго сорту, с прицепом, женихами не балована и ей любой сойдёт – рябой, кривой, нищий. Сам то небось ремками трясёт на Хитровке. И какой из него мужик в постеле? Как пустодымка в печке – не сожжёт полено, а закоптит только. И ведь найдутся гусыни, поверят. Шутка ли – за смешные деньги из купчих да в баронессы! Вот уж кока с сокой! А-ха-ха-ха!
– Ой, Аксюта, жалко же, – ужаснулась Лиза, не поняв над чем смеётся собеседница. – Не по-людски как-то. Неужто такие коварные мужчины бывают?
– Дур не жалко, – отрезала Аксинья. – Обуй по ноге бери, а человека – по сердцу, а коли по расчёту желаешь любиться, то расчёт должно правильно думать. Иначе ревливать горючими слезами придётся.
– Газета местная? – сменила тему Лиза, не желавшая спорить. Слишком разные у них были взгляды, но от этого Аксиньины истории не становились ей менее интересны. – Неужто здесь и бароны обитают?
– Ужо он барон как я танцорка – опять рассмеялась Аксинья. – Нет, это из столичной газеты. Интересуешься? Ноне в городке своя газетка выходит. Там новости, объявления, смотни – господа почитывают за кофеем. Годи, сыщу.
Кухарка зашуршала корзинами в одной из каморок и вытащила кипу листов с типографским шрифтом.
– И то верно, ты девица молодая да баская, – ухмыльнулась Аксинья. – Глянь, может найдешь себе боярина! Здыморыльничать начнешь, заважничаешь!
– Я газет не читаю, – смутилась Лиза. Ей было неловко говорить, что она не интересуется реальной жизнью, предпочитая узнавать новости в пересказе кухарки. Так проще, не нужно составлять своё мнение о каждом событии. – А жених у меня уже есть. Знаешь он какой?
– Какой? – хитро прищурилась кухарка и засыпала Лизу вопросами. – Фартовый старатель? Высокий, любочестивый? При капитале?
– Нет, – растерянно сказала Лиза. – Никита совсем обычный, соседский сын. Денег скоплю на приданое, вернусь домой и повенчаемся. Жить станем в его доме, деток заведём, трёх мальчиков и дочку, а бог даст и поболе.
– Значит, любовь промеж вас? – улыбнулась кухарка.
– Любовь? – растерялась Лиза. – Нуууу… наверное. Мы с детства вместе. Я привыкла к нему и к мысли, что он мой суженый. А Никита…
– Запомни, Лизон! – перебила её Аксинья. Она подняла указательный палец и сделала сверхсерьёзное лицо. – Главное в супружнике – это рост! Марьяжить нужно высокого, чтобы дети шибздиками не рождались. Статным мужем ощо и похвалиться не грех.
– Мой Никита не высок, но… – попыталась оправдаться Лиза, но увидела, что собеседница еле сдерживает смех и поняла, что она опять шутит. – Аксинья!
Тут кухарка захохотала в голос, а глядя на неё засмеялась и Лиза. Успокоившись, Аксинья приобняла девушку за плечи:
– Не слушай никого, голубка. Чуешь, что твой человек – хватай и люби, что есть сил, покуда можешь.