Царская карусель. Война с Кутузовым

День рождения

Сашенька Протасова родилась 20 августа, в день памяти пророка Самуила, о коем сказано: «И был Самуил судьею Израиля во все дни жизни своей». Сашенька, слава богу, никого не судила и в каждый день жизни ждала счастья и была счастлива. Теперь ей исполнялись шестнадцать.

На праздник приехали Плещеевы, приехали Алябьевы, была тетушка Маши и Саши Елена Ивановна Протасова, в честь коей и сочинена новая драма Жуковского.

Плещеевы исполнили оперу собственного сочинения, разумеется, пелось по-французски. Василий Андреевич тоже пел, прочитал «Светлану». Был фейерверк, неудачный, впрочем.

А перед ужином Жуковский представил хозяйке торжества и ее гостям газету «Муратовская вошь».

«Ввечеру сегодня, – сообщал корреспондент, – т. е. 20-е число августа, была иллюминация. Комета прохаживалась по зале и по хорам и светила безденежно! Денежные свечки сияли как рублевые! Огненные фонтаны собирались бить высоко, да раздумали; ракеты ползли окарячь, а учредитель фейерверка плюнул да и прочь пошел».

Мало того, был подробнейшим образом описан обед в тени плодовых деревьев. Печатались здравицы комете Александре, матушке Екатерине Афанасьевне и просто Маше.

За ужином Маша оказалась рядом с Василием Андреевичем. Они несколько раз соединяли руки. Нечаянно, подавая друг другу кушанья или ради того, чтобы обратить внимание на кого-то, на нечто смешное, смеялись.

Во время танцев Екатерина Афанасьевна увела Жуковского на крыльцо.

– Где твои обещания? Ты забываешься.

– Но в чем?

– Не притворяйся!

В нем полыхнула вдруг вся его туретчина:

– Ах ты, боже мой! Как смел ты, раб, ручки коснуться под взорами блюстителей нравственности и целомудреннейшей чистоты! Природной, семейной чистоты и нравственности. Бунинской, Вельяминовской, Юшковской, Протасовской, наконец!

Екатерина Афанасьевна воззрилась на братца с недоумением.

– Ты о чем?

– О чистоте и нравственности твоего семейства и твоей ближайшей родни.

– Ты о чем?! – прикрикнула Екатерина Афанасьевна.

– О сукиных детях. У твоего батюшки, слава богу, я один. Три моих сестрицы померли в младенчестве. Николай Иванович Вельяминов сучьими детишками не обзавелся, а вот сестрица наша Наталья Афанасьевна при живом супруге расстаралась. У нее и Мария Николаевна, и Авдотья Николаевна – сучьи дочки губернатора Кречетникова. И твой Андрей Иванович Протасов своего не упустил. Василия Андреевича да Наталью Андреевну Азбукиных – сукиных детей, сестрицу и брата, не забыла? А Петр Николаевич Юшков? Машенька законная, Аннушка законная, а Сашка – прижитой, сукин сын.

– Ишь как разошелся! – Красивый рот Екатерины Афанасьевны превратился в щель. – Дочери моей тебе не видать, покуда я жива. Дьявол распекает? Кровосмешения жаждешь?

– Господи! Зачем же так? Мы с Машей друг для друга созданы! – Слёзы дрожали в голосе Василия Андреевича, и тут он увидел перед лицом своим, у носа – ослепительно-белый дамский шиш.

Однако ж ему даже оскорбиться не позволили. Екатерина Афанасьевна подхватила несчастного под руку, и уже через мгновение он был в гостиной. Плещеев в костюме факира собирался заглатывать огонь, а супруга его Анна Ивановна заламывала руки и взрыдывала:

– Не губи себя! У тебя же шестеро детей!

Факир был неумолим. Пожрал два огромных факела и, не переставая трещать по-французски и по-латыни, вытряс из своих сапог по золотой монете, а из Сашиных башмачков золото высыпалось по целой горсти. Плещеев и с Жуковского снял башмак, но на пол брякнулся медный грош, в другом башмаке факир даже смотреть не стал. Хохотали до слез, и Василий Андреевич, пользуясь весельем, оказался возле Маши и прошептал:

– Завтра. В пять утра. У пруда.

Праздник кончился за полночь.

Жуковский домой не пошел, сидел, прислонясь спиною к ветле. Августовское небо, как пропасть. Полная луна не в силах высветить его даже около себя. Весь лунный свет стекал на землю. Но земля горчила. Горчила ветла, листвою, корой, горчили высокие бурьяны – лебеда поспела. Горчило поле конопли из низины за запрудою…

– И никакой тайны! – Василий Андреевич смотрел на тень от листьев ветлы. Похоже на большой косяк рыбы.

Луна на воде белым колобом. Ни лунной дорожки, ни серебряной ряби на волнах. Земля устала от чудес за весну, за лето…

– И я устал, – сказал себе Василий Андреевич.

Спохватился. Август: в пять утра темно. Маша, должно быть, не спит, боится проспать. А что он ей скажет – в пять утра? Что?!

На часах три. Поспешил домой. Разделся. Лег. Заснул.

Открыл глаза. Три часа пятнадцать минут. Провалялся в сон. Вскочил. Без двадцати четыре. Оделся. Сел в кресло. Перешел на диван. Заснул. Пробудился в страхе, но боже мой! – стрелка никак не могла одолеть одного круга.

Они встретились в половине пятого.

Он расцеловал Машины ручки.

– Добрая! Милая! Милая! Нельзя нас мучить. Чем мы это заслужили?

– Такая у нас судьба. – Голос у Маши не дрожал, не звенел, и он слышал в сим голосе Екатерину Афанасьевну.

– Маша, нам остается одно – бежать. Или… или терпеть по-прежнему. Жить бок о бок и навсегда остаться несчастными.

– Такая у нас судьба, – сказала Маша, ее лицо покривила безнадежно усталая зевота.

– Маша! Неужели Екатерина Афанасьевна не пощадит?..

– Не пощадит, – сказала Маша. – Я не могу сделать маме больно.

– А мне, а себе?

– Такая у нас судьба. – Она положила руки на плечи ему и подняла лицо. Он коснулся губами ее губ. Губы были теплые, но не живые.

– Наш первый поцелуй! – вырвалось у Василия Андреевича.

Она чуть отступила от него, еще отступила и, повернувшись, пошла к дому.

– Всё, – сказал себе Василии Андреевич.

Уже через день он был в Муратове, рассказывал сестрицам, Маше и Саше, о гностиках. Пришла пора прочитать ученицам курс философии.

В те горькие дни, отвечая Мите Блудову, который манил друга в Петербург, Жуковский писал: «Ты спрашиваешь, чем я занимаюсь? Мое время разделено на две половины: одна посвящена ученью, другая авторству… Ученье: философия и история, и языки. Сочинения и переводы: начал перевод из «Оберона» (он будет посвящен тебе)… Имею в голове русскую поэму…»

Несчастная любовь – поэзии подруга.

Золотой дворец в золотом лесу

Война – любовь почитает за награду. Порождение умыслов, жажды власти и высокого стремленья обновить мир и навести порядок в жизни людей – неопытна, как подросток.

Михаил Илларионович хоть и являлся на час-другой в свою штабную избу, к военным тайнам, ко множеству бумаг армейского хозяйства, но важнейшими делами занимался в горнице своего цветочка Гуниани. Девице месяц тому назад исполнилось четырнадцать лет, но, может быть, именно юность раскрыла в ней столь сокровенную притаенную красоту. Даже прислуга, а у прислуги вместо языков точеные ножи, признавала в крестьянке-молдаванке несомненную фею.

Генерал и девочка и днями не расставались. Гуниани садилась под окошко с пяльцами, а Михаил Илларионович устраивался возле другого, с бумагами.

Вышивала Гуниани Фэт-Фрумоса и пляшущую фею. Фея дивным танцем выпрашивает у жениха свои крылья. Она их получит, улетит, и Фэт-Фрумос отправится по белу свету искать сказочный золотой дворец в золотом лесу.

Михаилу Илларионовичу приходилось как раз писать во дворец не выдуманный.

«Милостивый государь граф Николай Петрович! Я имел честь получить почтеннейшее отношение Вашего сиятельства от 2 сентября…»

Девочка потихоньку пела. Голосок вибрировал. Так вода перекатывается по камешкам.

 
Лист ореха, лист зеленый,
Соком жизни напоенный,
Ты ль не ведаешь, что мне
Горько в дальней стороне.
Я тоскую не по дому,
А по страннику чужому.
Он пришел в волшебный лес.
Сделай так, чтоб не исчез.
 

И взглядывала на генерала. Генералу песенка нравится, но о чем она – не понимает. Ошибалась. Генерал, с детства говоривший по-французски, одолевший латынь, понимал язык феи. Впрочем, не обнаруживая своего знания.

Письмо же предстояло написать так, чтоб овцы были целы, а волки сыты. Император Александр и канцлер граф Румянцев уверены: турок можно принудить к заключению мира дипломатически. Возражать Петербургу бессмысленно.

Михаил Илларионович перечитал отмеченное в письме канцлера: «Холодность наша теперь и молчание вызовут скорее Порту соделать нам новые предложения и, вероятно, с большею податливостью к уступке, а потому, кажется лутче выждать с твердостию такового с её стороны шага, который, чаятельно, не замедлит последовать».

– Мудрецы! – Михаил Илларионович даже заскучал, думая сразу об Ахмед-паше и петербургских вельможах. Твердостью решили устрашить султана. Это когда султан почитает победой отступление русских за Дунай. Это когда французы обещают Порте возвратить Крым и всю Тавриду.

– Господи, благодарю Тебя за милость Твою! – Михаил Илларионович был доволен, ибо в Петербурге довольны его переговорами: вынудил покинуть Бухарест посла Абдул-Хамид-эфенди. Посол в который раз отправился в Стамбул за инструкциями…

 
– Красный лепесток пиона,
Ты, что из цветов рожденный… —
 

пела Гуниани.

Глаза у девочки черные, но ведь и впрямь алмазы. Личико совершенное, розовоперстая, до пяточек – совершенство. Нечаянное подобие Евы – Божьего Творенья. И это детство! В улыбках, в искренней радости. И эта невообразимая для столь юной особы женская мудрость.

Для нее, для отроковицы, русский генерал: не мерзкий искалеченный старец, но великий чужеземец, пришедший сразиться с драконом, дабы освободить ее народ из плена. Невероятно! Она любит шрамы своего героя!

Михаил Илларионович быстро написал: «Принося Вам, милостивый государь, искреннейшую мою благодарность за все доверенные сообщения Ваши и рассуждения относительно до положения дел наших с Портою, в депеше той заключающиеся, с истинным удовольствием представляю Вам в другом отношении моем по предмету свидания моего с турецким чиновником, от визиря ко мне присланным, извещение о событии предположения Вашего сиятельства на счет: предложений Порты, скорое воспоследование коих не могло скрыться от проницательного ума Вашего. С отличным высокопочитанием и таковою же преданностию имею честь пребыть Вашего сиятельства, милостивого государя всепокорнейший слуга Михайло Го-Кутузов».

Прочитал, подавляя смешок. Ишь как! Льстительно, да без фальши, о деле туманно, ибо это большой секрет: Россия мира желает. А средство к его достижению одно-единственное. Приготовления, невидимые не токмо туркам, но и своим, идут постоянно. Уже приспела пора изготовить для переправы суда и лодки. Тут скрытность особливо драгоценна.

Победа, когда она будто снег на голову, даже для своих – искусство величайшее. Строительство подобной победы, а сие именно строительство – дело воистину полководческое. Ее надобно представить миру в таком обличьи, словно обязана она одной отваге.

Подобное заблуждение солдату не в укор. Солдат идет под картечь, под пули, сабли, победы на его плечах выношены. Он и должен быть горд самим собою, а народ, родивший солдата, пусть почитает себя счастливцем и богатырем. Все сие – истина. Видимая часть истины.

 
Сердцу биться, биться, биться,
Обернуться быстрой птицей,
Чтоб лететь, а ты зови
В море счастья и любви, —
 

пела Гуниани, и огонь в ее глазах был, как со звезды. Зовущий.

Столичная жизнь

Гражданин острова Чока юнкер Василий Перовский летел по Фонтанке к дому возле Измайловского моста. К Державину. Упаси боже – не по стихи. Орган послушать. Арфу госпожи Державиной. Лучших певцов Петербурга. Главное, в сей дом вход юнкерам не заказан.

Каблуки сапог постукивали легко, весело.

Всё замечательно! Петербург, училище, принадлежащее Главной квартире Свиты Его Императорского Величества… Их макет Уральского хребта получил высший балл. Причем Льву досталась все-таки более простая работа – строил северную часть хребта, иное дело – юг, где горы переходят в плоскогорье. Высоты малоприметные. Тут нужны терпение и кропотливейшая точность в расчетах.

Василий помахал чайке, пролетевшей вровень с гранитными берегами. Обомлел. Навстречу по Фонтанке, с офицером чуть позади, шел… император Александр. Василий сморгнул, но император не исчез. Убежать! Но как это возможно? Господи! Не оставь!

Василий замер, потом все-таки пошел… Дрожали ноги, в груди дрожало.

Государь в мундире с Георгием 4-й степени. Серебряные эполеты, треуголка с султаном.

Промелькнуло спасительное: Его Величество – офицер!

Пошел, отбивая шаг, сдал вправо, кинул руку к виску.

– Здравствуйте, юнкер! – Государь улыбнулся. Лицо, напоенное светом, глаза небесной голубизны, в глазах любовь и любопытство.

– Здравия желаю, Ваше Величество! – негромко, подчиняясь негромкому голосу государя, выдохнул из себя свой ужас и восторг будущий квартирмейстер.

– Какие молодцы у Волконского! – сказал государь сопровождавшему его офицеру. – Учиться трудно?

– Учиться водить войска – счастье, – опять-таки негромко, но звенящим голосом ответил Василий.

– Знаю, вам преподают науки умные, – согласился государь.

Улыбнулся. Пошел…

А юнкер стоял. Стоял, будто здесь-то он и вырос из земли.

Опамятовался. Побежал. Господи, это же неприлично. Пошел нарочито размеренно, а ноги не чуяли земли.

Трепета не убыло, когда уже в доме Державина осматривался.

Зала в два света. Золотистый мрамор колонн. Кресла. Стол, длинный, очень серьезный, крыт зеленым сукном. Народа немного, но юнкер почти не различал лиц.

Его вернули на землю небесные звуки органа. Орган был на хорах, звуки нисходили, заполняя собою зал, как заполнял его свет.

Пошло пение. Сначала пела Воробьева, потом Менвиль – заезжая сирена Петербурга, коей, однако, в повышении жалованья отказано. (Уже через полгода Менвиль будет в Европе, и на нее прольется золотой дождь.)

Музыкальная часть закончилась. За столом появились члены «Беседы». Перовский узнавал: адмирал Шишков, седой, чернобровый, остроглазый. Нижняя губа чуть находит на верхнюю, но лицо, при всей его строгости, добрейшее. У Державина тоже хорошее лицо, но озабочен, смотрят в листки, лежащие перед ним. Крошечный толстенький человечек, с благообразной круглой физиономией – князь Ширинский-Шихматов. Добродушно приветливый Крылов.

Среди занявших кресла за столом Василий углядел одно-единственное молодое лицо. Это был Жихарев.

Первым читал величавый граф Хвостов. Долго читал, гремел возвышенными словесами. Потом Гаврила Романович. Отнюдь не стихи. Трактат «Рассуждение о лирической поэзии или об оде».

Ширинский-Шихматов предложил на суд товарищам и публике новую свою драму, но что она такое, юнкер Перовский в тот раз не узнал.

Проснулся, когда соседи поднимались с мест: очередное заседание «Беседы любителей российского слова» закончилось.

Василий не поделился ни с братом, ни с товарищами своей великой удачей – с государем говорил!

Чудо встречи хранил в себе, как талисман, хотя узнал, что Александра можно видеть чуть ли не всякий день.

Маршрут царской прогулки: по Дворцовой набережной, от Прачешного моста по Фонтанке до Аничкова и по Невскому проспекту.

Забылся и конфуз на чтениях в державинском доме. Петербург жил двумя событиями. Одно произошло 15 сентября, другое ожидалось октября в 30-й день.

В Казанский собор граждане республики Чока попали назавтра после его освящения. Перовские 1-й и 2-й, Лев с Василием, и Муравьевы 1-й и 5-й, Александр с Михаилом. Лев и Александр были ровесниками, а Василий с Михаилом – почти погодки.

Собор строился десять лет, к его величавой колоннаде уже привыкли. Но теперь, когда это был храм, в котором можно помолиться, всё смотрелось иначе.

Как заправские квартирмейстеры-разведчики, посчитали колонны – восемьдесят две.

– Камень из Пудожа, карельский, – явил осведомленность Александр. – Вес круглых колонн по 1750 пудов, а квадратных так по 2600 пудов.

Осмотрели на гранитных пьедесталах Архангелов Гавриила и Михаила.

– Гранит сердобольский, по 7808 пудов каждый, Архангелы из алебастра, – объяснил Александр.

Постояли перед бронзовыми дверьми – копией дверей Флорентийского собора.

Перекрестясь, вошли в храм. Здесь тоже колонны и простор.

– Полумрак, как в пирамиде, – сказал Михаил.

Василия резанула «пирамида», но в сердце была молитва. Пошел к алтарю.

– Колонны в иконостасе – яшма. Это доставлено из Сибири, – блистал знаниями Александр.

Василий смотрел на слово «Бог» над Царскими Вратами. От Слова шел свет, летели лучи. Буквы набраны из драгоценных каменьев, но для Василия это был свет вышний.

«Господи! – Он чувствовал в душе неведомое ранее ликование и не словами молился – самою сутью души. – Господа! Россия возвела Тебе столь великий и прекрасный дом. Не оставляй России и пошли мне послужить Тебе и Царю великой службой. Сколь есть во мне хорошего, Твоего, Господи, столько и пошли вместить в службу мою».

Михаил Муравьев вдруг сказал:

– Сделал бы Господь так, чтоб мы, стоящие здесь, перед Ним, – в войне ли, в ужасных бедах, но остались живы. В этом храме так хочется послужить Отечеству.

– До последнего вздоха служить! – быстрым шепотом согласился с Михаилом Лев. – Не знать отставок, старческой пенсии…

– Аминь! – Александр Муравьев засмеялся, прикрывая ладонью рот. – Какие вы все мистики. Посмотрите, пока открыты Царские Врата, на дарохранительницу в виде храма. Она тоже из сибирских камешков, топазы, агаты. А в кресте – десять бриллиантов… Мне нравится лаконичность Главного иконостаса. Две иконы: Спаситель и чудотворная Казанская Божия Матерь, забранная у Москвы Петром Великим.

Василию мешали умности Муравьева, пожалел, что пришел ко Господу в «толпе».

В училище их ждала радость: всем присвоен первый чин – унтер-офицеры.

Но унтер-офицер – еще не офицер. Чтобы попасть 30-го октября в театр на всеми ожидаемый триумф Семеновой – к роли Меропы ее приготовляет русский Гомер Гнедич – нужно быть хотя бы прапорщиком.

Нет слов, Жорж – боготворили, но Семенова – тоже красавица. И, слава богу, своя, русская, наполовину из благородных. Ее батюшка – учитель кадетского корпуса Прохор Иванович Жданов, а матушка – девка крепостная. Стало быть, блистательная Семенова – дочь суки. На сцене же – сама величавость, о страстях не кричит, но все понимают, каков вулкан перед ними, какова буря в недрах…

Изысканная публика стала примечать: Жорж – неглубока, Жорж – играет в трагедию. А у Семеновой – всё через сердце, Семенова живет на сцене.

Стояние стоянию рознь

В Петербурге жаркие сражения шли в императорском театре, а вот на Дунае война затаилась, как таится до времени в глубинах земли огонь на торфяных болотах.

Падишах Великой Порты Махмуд II прислал визирю Ахмед-паше щедрые награды. Битва под Рущуком, не вполне счастливая для турецкой армии, обернулась несомненным успехом. Русские бежали за Дунай.

В Париже, на приеме в Тюильри, Наполеон подошел к флигель-адъютанту Александра I полковнику Чернышёву и спросил, не понижая голоса:

– У вас, кажется, была резня с турками под Рущуком?

Не пощечина, но щелчок, и весьма звонкий, по престижу русского царя.

Французский посол в Константинополе Латур-Мобур подвигал султана идти через Дунай и если не добить Кутузова окончательно, так обескровить Молдавскую армию. Это позволит вернуть под османские знамена Бухарест и Яссы, вновь обрести благословенный Крым.

Султан отправлял своих чаушей к Ахмед-паше, требуя не упустить погожих летних дней для войны. Однако ж визирь опасался побед, подобных победе под Рущуком. Армию к переходу через Дунай готовил, но превосходство в силах не считал своим главным козырем.

Усыпляя бдительность Кутузова, отправил к нему парламентеров, опять-таки и для разведки, предлагал начать мирные переговоры, правда, условия этого мира были условиями победившего.

«Блистательный и благороднейший друг! – писал Михаил Илларионович Ахмед-паше. – Хотя я твердо убежден, что основа для переговоров, предложенная Хамид-эфенди, никогда не будет принята российским двором, однако, чтобы ни в чем не упрекнуть себя, я счел себя обязанным отдать ему (двору) отчет о первых конференциях, которые имели место между Хамид-эфенди и тайным советником Италийским».

Тем временем пятнадцатитысячная армия под водительством Сересского паши Исмаил-бея переправилась у Калафата вблизи Видина на левый русский берег, имея целью прорваться к Бухаресту.

Корпус генерала Засса был невелик, но пушки! Русские пушки! Артиллеристы и егеря быстро охладили огненную кровь Сересского паши. Положив тысячу воинов, Исмаил-бей откатился к Дунаю, но испытывать судьбу не стал, воротился под защиту пушек могучего Видина.

Визирь собирался использовать натиск своей второй армии для отвлечения, чтобы самому переправиться на левый берег. План провалился.

Но у Кутузова тоже появились свои трудности. Пришел приказ отправить казачьи полки в армию Багратиона, к западной границе. И это перед неминуемым переходом армии визиря через Дунай.

Михаил Илларионович исполнить приказ не поторопился. Более того, придвинул к себе девятую и пятнадцатую дивизии и наскребал, что мог. Усилил позицию отрядом генерал-майора Палена, имевшего два слабых батальона и две сотни драгун. Два батальона забрал из города Обилеши.

Собирал в кулак на правом берегу отрады сербов. Надеялся иметь до трех тысяч. Затеял хитрое дельце против Исмаил-бея. Посылая Бибикова к Зассу, объяснил задачу:

– Переправиться через Дунай генералу не удалось, баркасы не дошли до берега из-за мелей саженей тридцать всего, что ж… Пусть, отрядив сколько возможно пехоты и конницы, идет к Груе, где у нас стоят суда, купленные у видинского паши. Соединясь с сербами, произведет атаку на правый фланг Исмаил-бея. К видинскому Мулле-паше мною посланы люди, дабы нашей атаке его крепостная артиллерия не препятствовала. У меня один глаз, а воевать приходится с двумя армиями. Уравнять надобно.

Передышка в боевых действиях Кутузова радовала. Укреплял редутами свой лагерь, дабы не волновать визиря, – смотри: никуда не идем, стоим. Солдат занимал стрельбами, отработкой действий в каре.

Война требует сил и достатка в солдатском обиходе. Запасал продовольствие, пополнял склады боеприпасов, заботился об исправности оружия.

Только 9-го сентября Ахмед-паша набрался духу перейти Дунай. Его ждали против Рущука, но основные силы турок хлынули через Дунай в четырех верстах выше по течению, против местечка Слобозея.

– Молю Господа, перешло бы их на наш берег поболе! – осенял себя крестным знамением Кутузов.

Господь внял мольбе.

Плацдарм напротив Рущука обживала тридцатитысячная отборная армия – цвет Османской империи.

Ахмед-паша, почитая захват плацдарма за легко доставшуюся новую победу, приказал огораживаться валами. Но французские советники разработали операцию двойного удара: Исмаил-бей рассеивает отряд генерала Засса, Ахмед-паша, поглотив массою войска Молдавскую армию, движется в глубь страны, никем, ничем не защищенной.

Русское бездействие Ахмед-паша принимал за слабость. Старец Кутузов, видимо, радовался каждому дню, прожитому покойно. Русские, правда, все время копали землю, как кроты. И Ахмед-паша не сразу понял, что не он осаждает малочисленную армию русских, это его, великана, обложили редутами аж до берегов Дуная, справа и слева.

Происки слабейшего противника первое время мало беспокоили великого полководца империи Османов. Ждал известия о победах Исмаил-бея. Однако генерал Засс тоже времени зря не терял. Исполняя приказ Кутузова, собрал все свои силы и закрыл редутами проходы через болото, а их было три.

Исмаил-бей не долго заставил себя ждать, обрушился всею силой на русские редуты. Его конница прорвалась в тыл, пехота пробилась между каре. Но все прорвавшиеся попали в огненный мешок и были уничтожены. С пяти часов утра до пяти часов вечера ломили турки силой силу. И снова тысяча убитых, а русские стоят, где стояли.

Исмаил-бей отошел к древнему городку Калафату, и здесь его осадили.

И у Ахмед-паши связь с Рущуком была только по воде.

«Я окружил турок редутами, – доносил Кутузов Барклаю де Толли. – Объехать наш правый фланг и наделать каких-либо шалостей позади нас Ахмед-паша не может».

Письма отправлялись через Бухарест. И на этот раз их повез майор Бибиков.

– Михаил Илларионович! – взмолился племянник. – Отпустите меня в армию. Я в дело хочу.

– Будет тебе дело, – пообещал главнокомандующий. – Из Бухареста не торопись. Мне для моего дела важно получить ответ видинского Муллы-паши. С ним вернешься – и как раз дело-то и приспеет. В Ольвиопольский полк получишь перевод.

Воротился Бибиков в последний день сентября, а тишины на берегах Дуная не убыло.

В тот день на обед к главнокомандующему собрались генералы Ланжерон, Эссен, Булатов, штабные обер-офицеры.

– Что ж, господа, – говорил Михаил Илларионович, – не пора ли нам подумать о зимних квартирах? Мой старый друг Ахмед-паша, видимо, совершенно доволен своими успехами. Правобережье от нашего присутствия избавлено, плацдарм на левом берегу для обороны обустроен.

– Вопрос, устраивает ли нас подобное положение? – поднял брови во всё своё высокомерие граф Ланжерон. – Мы становимся посмешищем не только для Наполеона, но для всей Европы.

За летнее сражение под Рущуком граф получил генерала от инфантерии, догнал в чинах старика Кутузова.

– Нас устроит, Александр Федорович, положение, при котором турецкая армия перестанет существовать. – Старец трогал вилкою поставленное перед ним кушанье и, должно быть, никак не мог решиться, с чего начать. Ланжерон глянул на Эссена, и они друг друга поняли.

– Бог попустил России воевать с турками, – сказал Ланжерон, – а так как турки с древнейших времен в янычарские войска набирали славян, то все эти воины – междоусобица. Потому и конца нет противостоянию, хотя империя Османов пережила самою себя и угрозу представляет разве что для дикарских орд арабов и всякого рода азиатов.

– Говорить о дикарстве армии, где учителями и советниками генералы и полковники Наполеона, рискованно! – возразил Михаил Илларионович. – Можно было бы и к русской армии прилагать мерку дикарей, но не получается. Военным министром у нас генерал из Шотландии, главный советник государя мудрый генерал Фуль, да и у нас с вами картина обнадеживающая: генерал Ланжерон, генерал Эссен, генералы Гартинг, Засс… Нет, господа! Я за мою армию спокоен.

Михаил Илларионович принялся-таки за рыбу. Ланжерон улыбнулся.

– А насчет славян в турецкой армии. – Кутузов посмотрел своим единственным оком на графа-француза покойно и отменно светски. – Вам ли не знать, как сражаются янычары. Умерев, идут вперёд. А ежели глядеть в корень турецкой проблемы, она выпестована Византией. Регент малолетнего василевса Иоанна V Иоанн Кантакузин для войны с сербами нанимал войско султана Орхана. Даже дочь свою отдал Орхану в жены. Ради императорской короны было предано будущее Византии. Но ведь турки воевали не только мечом, но и умом. Город, оказавший сопротивление османам, терял все свои права. Пятую часть населения завоеватели обращали в рабов, а всех мальчиков отсылали в школы янычаров. В то же самое время христианским городам, принявшим турок без боя, не возобранялось иметь храмы и обряды. Ну да бог с ними, с турками! – Михаил Илларионович вдруг стал очень веселым. – Мне Прасковья Михайловна, дочь моя, пишет о предстоящих сражениях в Санкт-Петербурге. Наполеон токмо всё погромыхивает громами в нашу сторону, а вот у актрисы Жорж и у нашей Семеновой сражение в разгаре. Не представляю себе, какими чарами собирается пленить сердца публики эта самая Семенова.

– Насколько мне известно, – сказал Ланжерон, – Жорж скоро отбывает в Париж, а это сигнал тревоги: война неизбежна… Вот почему нам нельзя ждать, медлить, соглашаться на покойное течение событий.

– Да, да! – согласился Кутузов. – Но война знает свой час…

Докушал отварного осетра и поискал глазами Бибикова:

– Господин майор, Марков Евгений Иванович денно и нощно сторожит турка. Отвези ему осетрины. Отменно приготовлено. И вот что, голубчик! Я ему записку, пожалуй, напишу. Простите старика, господа!

Проворно поднялся, посеменил торопливо в кабинет, поманивши за собою адъютанта.

Писал быстро, не поднимая головы от бумаги. Это был приказ о немедленном выступлении в ночь. «Назначаю Вас в важнейшую експедицию за Дунай, в поиск на неприятеля, под командою верховного визиря состоящего. Уделяя Вам до семи тысяч войска из главного корпуса, делаю всё то, что могу только уделить, не ослабивая совершенно моей позиции. Суда перевозные завтрашнего числа находиться будут на назначенном месте…. Поручаю Вашему превосходительству важнейшую експедицию, успех которой… может иметь влияние на блистательное окончание нынешней кампании».

Пока главнокомандующий отсутствовал, за столом разразилась напряженная пауза. Ланжерон не скрывал своей неприязни к главнокомандующему:

– Должно быть, старческое нетерпенье. К пассии побежал. Хватить сладкого перед десертом.

Паисий Кайсаров вспыхнул, но вступиться за начальника значило признать навет за истину. Дабы поубавить языкатой прыти Ланжерона, сказал:

– Михаил Илларионович единственный, кто говорил с двумя царствующими особами в последние часы их жизни. В Михаиле Илларионовиче была нужда и у великой императрицы Екатерины, и у Его Величества Павла Петровича.

– Особливо наш генерал понадобился императору Павлу, – резко отпарировал Ланжерон.

Вошедший в столовую Кутузов слышал сказанное. Сел на свое место, похвалил пирожное.

– Слухи, господа, – подобие колдовских напусков по ветрам, – поглядел на Ланжерона, словно бы утешая. – Я не токмо был на последнем обеде императора Павла, но и ужинал с ним. Нас собралось двадцать персон. Против государя сидела моя старшая дочь Прасковья, и Павел Петрович разговаривал с нею весело и беззаботно… Слухи, господа, причисляют меня к участникам заговора. Более того, рассказывают, будто я после ужина играл в картишки с Андреем Семеновичем Кологривовым. Посреди партии открыл часы, убедился, что время приспело и арестовал генерал-лейтенанта. Все это так и было! Голенищев-Кутузов арестовал Кологривова, но не Михаил Илларионович, а Павел Васильевич. О господа! Испытание – быть участником исторических событий. Император все время говорил пророческое, и никто из нас, бывших с ним, этого не понимал. После ужина Павел Петрович, глядя в зеркало, сказал мне: «Посмотрите, какое смешное! Моя шея на сторону». И через несколько минут, прощаясь, почему-то вспомнил пословицу: «На тот свет иттить – не котомки шить». Все сие за полтора часа до трагедии.

Разговор за столом получился опасно откровенным. Впрочем, Михаил Илларионович умолчал еще об одном пророчестве. Великий князь Александр чихнул во время обеда, и Павел тотчас поздравил сына: «За исполнение Ваших желаний».

Столь удивительная доверчивость расположила к главнокомандующему штабных офицеров – это само собою – но и Ланжерона! Ретивый генерал даже в мыслях не мог себе представить, какое нежданное известие получит он завтра из ставки Кутузова.