Жена Дракона
1
После недели проливных дождей на Петербург хлынуло солнце. Оно жарко горело на куполах Оптиного подворья и масляными бликами растекалось по Неве. С раннего утра над крышами и тротуарами колыхалось душное марево. Воздух прилипал к лицу, как мокрый платок. Вокруг чёрных боков ледокола “Красин” широкая река напоминала мелководье провинциального затона. В зеленоватой глубине призрачно колыхались водоросли, от воды исходил едкий огуречный запах.
Одинокий Рыболов с кирпично-красным лицом бродяги – седой, неопрятный и проспиртованный – хлестко забросил удочку. Несмотря на жару, он был в поношенном пиджаке и плотных брюках неопределённого цвета. Убедившись, что крючок с наживкой ушёл под воду, Рыболов удовлетворённо крякнул и огляделся.
На набережной в этот час не было никого, кроме него и женщины, застывшей возле парапета в странной позе – спина согнута, голова ушла в плечи. Издали она казалась сломанной пополам.
Рыболов никогда не приставал к людям с разговорами. Даже крепко выпив, он не лез к собутыльнику в рюмочной, а терпеливо ждал, чтобы тот обратился к нему первым. Но что-то в облике этой женщины настораживало и пугало, и, прокашлявшись, он негромко окликнул:
– Сударыня…
Она даже не шелохнулась. Рыболов терпеть не мог обращений «девушка» или «женщина». Они казались ему почти оскорбительными. Слово «товарищ» по отношению звучало как-то старорежимно, «госпожа» – выспренно, а к «даме» просто обязан прилагаться южный провинциальный говорок. Оставалось одно.
– Гражданка…
С этим словом женщина себя ассоциировала. Просевшие плечи дрогнули, расправляясь, как крылья, растрёпанная голова нехотя повернулась к нему. Она оказалась моложе, чем могло показаться со спины, но на простоватом лице застыло выражение такого отчаяния и муки, что вопрос костью застрял в горле Рыболова. Женщина мазнула затравленным взглядом по его лицу и быстро пошла прочь.
Дракон
Море отливало бутылочной зеленью. По неспокойной поверхности воды носились грязно-белые барашки вперемешку с водорослями, песком и щепой. Утёс упирался в низкое клокочущее небо, как ревматический старушечий палец. От пейзажа веяло скучным загробным покоем. Ни одна яркая деталь, казалось, не нарушала его суровой монотонности. И только на вершине утёса трепыхалось что-то сочное и чужеродное, словно лоскут ткани, которым древний бог-зиждитель утёр лоб, закончив сотворение неуютного жестокого мира.
На вершине утеса лежала девушка. Штормовым утром в день совершеннолетия краснолицые дородные бабы приволокли её сюда, на вершину и бросили среди камней и болезненного голубоватого мха. После ловко стреножили, как жеребёнка, расправили узорчатое платье, загоготали и заплакали вразнобой, а потом оставили. Нет, не умирать. Хуже.
Холода и жесткости скальных рёбер, как и хлёстких ударов ветра, и медных соленых брызг на лице, она почти не чувствовала. Разум, оглушенный крепкой можжевеловой настойкой и леденящим страхом, был мутнее морской воды в разгар шторма. Она ждала своей участи, потому что верить разучилась давно, а надеяться – в ту самую минуту, когда Совет выбрал очередной невестой старшую дочь слепой и выжившей из ума старухи. Когда её, обезумевшую от ужаса, волокли из избы, а в роскошное венчальное платье одновременно вцепились три пары худеньких ручонок.
Всё случилось внезапно. Чёрные крылья, выпроставшись из облаков, взметнули песок и брызги. Когтистые лапы ухватили крепко, почти больно. От ужаса она зажмурилась и почувствовала, как отрывается от холодной скалы и ныряет в терпкий морской воздух. Крылья хлопнули над головой, как влажная простыня на ветру. В эту самую минуту отчаянная надежда ударила, заставив содрогнуться: а что, если он пощадит?
Лучше бы её не было, этой надежды.
2
Когда-то Катя Мышкина любила суровую уральскую зиму. Снег крахмалисто пел под валенками и полозьями санок, гроздья рябины стыли во льду, как в хрустальных бокалах. Отражаясь от наста, зимнее солнце слепило до слёз.
Папа бежал впереди на лыжах – молодой, весёлый и ловкий. Когда он стаскивал лыжную шапочку, в иссиня-чёрных волосах блестели снежинки, а не седина. Мама улыбалась и махала им красной узорчатой варежкой…
Здесь всё было по-другому. Влажный морской воздух делал мороз нестерпимым. Выйдя зимним утром во двор, она судорожно хватала ртом воздух, как рыба на песке. Крыши щетинились мелкими сосульками, острыми, как акульи зубы. Узкие прямые улицы, нарисованные по линейке императора, тонули в грязных сугробах. Метель неслась по тротуару, как коварное морское течение, вливалась в подворотни и крутилась там в ведьминой пляске. Вдоль домов протаптывали узкие тропинки, но с крыш со скрежетом и свистом срывались куски льда, норовя проломить голову зазевавшемуся прохожему. Остров, казалось, застрял в далёкой и страшной блокадной зиме.
Про блокаду Катя узнала от папиной сестры тёти Зои. Мысленно возвращаясь в прошлое, она говорила медленно и тихо, словно давая собеседнику время оборвать страшный рассказ на полуслове. Её голос в такие минуты звучал влажно и глухо. Она была старше отца на двенадцать лет, но выглядела, как его мать. В сущности она и была ею – после смерти родителей Зоя стала для него всем. Отец чувствовал себя виноватым перед одинокой сестрой: он женился и остался на Урале, покуда не старая ещё Зоя доживала свой печальный век в квартире на Васильевском острове.
Катину бабушку по отцу звали Хельга Байер. Её родители происходили из поволжских немцев, но вскоре после революции перебрались в Петроград. Мать Хельги, практичная и мудрая женщина, ещё до начала репрессий «подправила» документы. Благодаря её стараниям они сделались Баевыми, но в конце тридцатых по доносу родители оказались в Казахстане, а она – теперь уже Ольга Свиридова, жена светила военной медицины – осталась в Ленинграде.
Возможно, «карающая длань пролетарского государства» прихлопнула бы и Ольгу, не оставив мокрого места, но началась война. То, что могло окончательно погубить этническую немку, внезапно спасло её: Свиридовы ушли на фронт. Маленькую Зою оставили в семье близких друзей семьи Абросимовых. Катина тётушка никогда не осуждала мать за это: урожденной Хельге Байер, по её собственным словам, было мучительно стыдно за народ, присягнувший тьме нацистского режима…
Когда сомкнулось кольцо блокады, Свиридовы перестали получать письма из Ленинграда. В пекле войны Свиридов тщетно пытался разузнать что-то о своей дочери, но даже связи ему не помогали. Весной 1942 года в госпиталь к Ольге попал их ленинградский знакомый. Из письма его жены они узнали, что Абросимов ушёл в ополчение и был убит, а его жена и дети, по слухам, погибли при эвакуации. На глазах у нескольких раненых и санитарки Ольга молча, не меняясь в лице, поднесла ко рту запястье и вцепилась в него зубами. Хлынула кровь. “Я сделала это, чтобы не закричать”, – объяснила она подоспевшему мужу и полковому комиссару.
Правда была в том, что Абросимовы действительно погибли – все. Но Зоя была не Абросимовой, а Свиридовой. Их эшелон разбомбили совсем недалеко от Ленинграда, возле станции Скачково. “Это наши, Зоенька”, – успела прошептать тётя Нина Абросимова, а в следующее мгновение на них обрушился ад. Зою подбросило, скрутило, вдавило в стену теплушки – и она потеряла сознание.
…Им запрещали смотреть, но они всё равно ходили. Деревенские всегда рано привыкают к смерти, а тут ещё война. Они видели тела без ног и ноги без тел. Над головой с клёкотом кружило вороньё. Золотушный Генка остановился возле груды тряпья, из которого торчали в беспорядке посиневшие руки и ноги, и вдруг увидел чудо – куклу, у которой голова была, как у настоящей девочки – блестящая и круглая. Эта кукла настолько не походила на засаленных тряпичных растрёпок, которыми играли его сёстры, что он, не испугавшись мертвецов, потянул куклу на себя. Из груды тел раздался тоненький детский плач. Куклу она так и не отпустила…
Ольга Свиридова узнала о том, что дочь выжила, лишь через год. Как ей дался этот год, не знал никто. Однажды тётя Зоя показала Кате фотографии матери до и после войны. С порыжевших карточек смотрели две совершенно разные женщины.
С острова Рюген, где война для Зоиных родителей закончилась, Ольга вернулась беременной. Катин отец появился на свет 1 января 1946 – в первый день первого мирного года.
С первой же встречи с матерью десятилетняя Зоя поняла, что та ей не особенно рада. Десять лет спустя, умирая, отец признался, что Ольга сомневалась в том, что Зоя – её дочь. “Что-то сломалось в ней”, – тяжело произнёс он, задыхаясь. Рак съедал его лёгкие.
Но тогда, в 46-ом, он был счастлив и полон сил. Все они – мама, папа и Зоя – только и знали, что пестовать новорождённого. Холодность матери и отстранённость отца больно ранили Зою, но никакой злобы на брата в душе не появилось. Она вставала к нему ночами, кормила его, выдумывала игры… Ольга следила за этим с холодной ревностью и искала поводы отругать и обидеть дочь. Свиридов предпочитал не вмешиваться, только на его столе всё чаще появлялся графин с водкой.
Зое едва исполнилось двадцать, когда отцу поставили страшный диагноз. Он медленно угасал. Единственное, что утешало, было временное отсутствие боли – в лёгких нет нервных окончаний. Но отец был медиком и знал, что боль явится за ним, когда рак расползётся по всему телу.
Ольга почти не заходила к нему в комнату, словно боясь заразиться. Возле кровати сидела Зоя: читала вслух книги и журналы, гладила высохшие тёмные руки. Он смотрел с благодарностью. Однажды, вернувшись с занятий в институте, Зоя услышала из спальни отца громкий визгливый голос матери. “У тебя есть наградной пистолет, – кричала она. – Неужели нет смелости?” С этими словами Ольга вылетела из комнаты и столкнулась в коридоре с Зоей. Она ничего не сказала, только хлестнула взглядом, но Зоя успела заметить, что глаза матери полны слёз.
Через неделю Зоя обнаружила мать в постели мёртвой. Вокруг, как осколки разорвавшейся гранаты, были разбросаны пустые аптечные пузырьки. Ольга отравилась. На столе лежала записка, написанная маминым аккуратным почерком, который не испортила даже учёба в медицинском: “Только не говори папе”. Отец прожил ещё две недели. Он почти все время пребывал в плену теней, опутанный болью и лекарствами, и Зоя соврала ему, что мама уехала в санаторий.
В двадцать лет на руках у молодой девушки, ещё девчонки, оказался десятилетний брат, которого хотели забрать в детский дом, но Зое через влиятельных отцовских друзей удалось добиться справедливости. Алёшу оставили ей.
Она не только вырастила брата, но и стала прекрасным врачом. Молодые коллеги ходили к ней за советами до последнего дня, и она никогда никому не отказывала. Зою, казалось, обожали все… кроме Катиной мамы.
Мама, разумеется, ничего не говорила вслух, но каждая поездка отца из П. в Петербург оборачивалась скандалом. Повзрослев, Катя поняла, что мама ревновала мужа к золовке. Однажды она крикнула ему, стоящему на пороге: “Иногда мне кажется, что ты не вернёшься!” Мама в принципе не терпела сильных женщин в своём окружении. Она привыкла быть первой всегда и во всём, притягивать взгляды и концентрировать внимание, а тут оказывается, что веснушчатая полная “врачиха из Ленинграда” тоже умеет владеть аудиторией и служить объектом восхищения. Это не мешало маме говорить Кате с каким-то благоговением: “Представляешь, она вырастила папу, как сына. А было ей всего двадцать! Нет, ты можешь себе представить?” Она была совершенно искренна в это мгновение, но через минуту, выйдя за дверь, кричала отцу: “Опять Катьку к Зойке потащишь?” Отец отвечал угрюмо: “Ты же не хочешь видеть её здесь? Да и ей будет некомфортно!” “Конечно, куда уж нам! Тут у нас провинция!”
Катя в ужасе зажимала уши, чтобы не слышать ссоры. Сердце разрывалось на две половины.
3
Теперь в квартире тёти Зои жила Катя. Это был их дом – её и Танюшкин. По утрам, с трудом выпутываясь из липких кошмаров ночи, она первым делом цеплялась взглядом за трещину в потолке. Эта трещина служила спасательным кругом. Открыв глаза, Катя видела её и понимала, что она дома, в своей неприступной крепости. Разумеется, однажды Дракон найдёт их, но не сегодня, не сейчас. И когда это случится, она будет стоять обеими ногами на земле, на своей территории, а не в драконьем гнезде.
Катя подождала, пока дыхание выровняется, и её перестанет колотить. Футболка намокла от пота, хотя за ночь комната выстыла. К счастью, свои кошмары она никогда не запоминала, но послевкусие тоски и безысходности всякий раз стреноживало её на несколько часов. Катя перевела взгляд с бурой трещины на радужные капельки хрустальной люстры. Солнечный свет заливал комнату, и они переливались в рассветных лучах. Эта люстра стала её первым приобретением для собственного дома. В магазине, подвешенная на проволочных сотах, она казалась произведением искусства, но дома на фоне сероватого потолка растеряла весь свой лоск.
Дракон всегда говорил, что у Кати нет рационального мышления, что она транжира и неумеха. Иногда, конечно, она давала ему повод так думать, но чаще всего он говорил неправду.
Впервые он соврал в тот злосчастный день, когда они познакомились. “Вы прекрасно выглядите”, – сказал он, уставившись прямо на Катину нижнюю губу, распухшую от простуды и неумело замазанную лиловой помадой. Этот цвет ей совершенно не шёл, лицо выглядело вульгарным и болезненно-бледным. К тому же, в дешёвой парикмахерской Катину голову излишне щедро полили лаком, и волосы на жаре сбились в грязные колтуны. Она выглядела отвратительно, и сама об этом знала.
Зачем она вообще согласилась пойти на эту свадьбу? Лена, которая выходила замуж, не была ей даже подругой, просто когда-то они сидели вместе на парах и хлебали жидкий суп в университетской столовке. Потом их пути разошлись, и вот Лена вдруг решила напомнить о себе приглашением на свадьбу.
Отказаться Катя не смогла, хоть и жила в ту пору особенно скромно: перебивалась репетиторством, платила за съёмную однушку в Крылатском, и едва сводила концы с концами. Почти весь недельный заработок тогда пришлось истратить на свадебный подарок – набор пузатых бокалов из цветного стекла. После развода с первым мужем Катя сильно поправилась, и светло-розовое платье из дешёвой ткани, купленное ради этого случая в Лужниках, делало её похожей на свинью. За день до свадьбы она умудрилась простудиться – выпила бутылку холодной газировки на жаре. Обливаясь потом в синтетическом платье и с трудом передвигая ноги, она волочила за собой громоздкую коробку с бокалами в мятом бумажном пакете. Так, оглушенная болезненным жаром и горстями таблеток, Катя попалась на глаза Дракону.
Всё получилось до невозможности глупо: она никак не могла найти ресторан, где должно было состояться торжество. После регистрации в душном и аляповатом зале Нагатинского ЗАГСа гости расселись по своим машинам и покатили за молодожёнами в Парк Горького, и только Катя, у которой оставалось полторы тысячи рублей до получки, потащилась на другой конец Москвы на метро. День был жаркий, каблуки вязли в асфальте, она едва не теряла сознание: перед глазами плыли чёрные и оранжевые круги. Всерьёз подумывая бросить коробку с бокалами в мусорный контейнер, разорвать ворот платья и вызвать на последние деньги такси, чтобы, наконец, оказаться на диване с чашкой чая, она кружила по незнакомым дворам в поисках нужного адреса.
До начала банкета оставалось пять минут, когда Катя остановилась возле гаражей под липами и разревелась. Она никогда прежде не чувствовала себя такой несчастной и беспомощной. Знать бы тогда, сколько раз ей придётся испытать это чувство в последующие шесть лет…
– Я могу помочь? – спросил он вкрадчиво, появившись буквально из ниоткуда.
Он редко повышал голос. “Отец учил меня, что люди усваивают только то, что говорится спокойно и тихо, Катюша, – объяснял он, улыбаясь и медленно приближая своё лицо к Катиному. – Никогда не кричи. Учись добавлять словам веса, и ты сможешь легко добиваться своего”. Он говорил, и капли холодного пота ползли по спине. Говорил, и она сжимала зубы, чтобы не закричать. Её колотило, как в лихорадке, а он был спокоен и улыбался.
Но в ту минуту, когда Катя стояла в тени деревьев, размазывая по лицу слёзы пополам с дешёвой тушью, казалось, что ангел сошёл с небес, чтобы спасти несчастную дурочку из безвыходной ситуации. У ангела были очень тёмные, почти чёрные, глаза, высокий лоб мыслителя и длинные пальцы музыканта.
– Что-то произошло?
– Я… не могу… найти… банкетный зал… – всхлипнула Катя.
– Стоит ли так убиваться?
Улыбка. Дракон очаровал Катю тем, что совершенно не был похож на её бывшего мужа, маменькиного сынка и разиню, который не мог самостоятельно решить пустяковой проблемы вроде оторвавшейся пуговицы. Дракон просто взял её за руку и повёл, как будто ему было заранее известно, какой именно адрес ей нужен. Он был уверен, и его уверенность передалась Кате. Слёзы высохли, и она украдкой пыталась привести в порядок лицо.
– Вы москвичка?
Катя неопределённо мотнула головой – не любила признаваться в том, что приехала с Урала.
– И как вам Москва?
Что-то насторожило Катю в его тоне – всего на одну секунду. Что-то ненормальное было в том, как он читал её, угадывал мысли, движения, даже в том, как он мгновенно подстроился к темпу ходьбы.
– Вы замужем? Где учились? Кем работаете?
Он бросал вопросы, как тяжёлые арабские мячики, не давая возможности прийти в себя и собраться с мыслями. Катя ни на секунду не задумалась о том, что он – совершенно незнакомый мужчина – по-хозяйски держал её за запястье.
–
Вам сюда, – Дракон подвёл Катю к двухэтажному зданию с большими витринами голубого стекла, распахнул перед ней тяжёлую дверь, но руку так и не отпустил.
Катя стояла столбом, соображая, как поскорее и повежливее распрощаться с этим типом.
– Я бы хотел поводить вас по Москве.
У него была странная манера говорить – заунывная, убаюкивающая, как у известного кинорежиссёра. За несколько минут, пока он тащил Катю по дворам к ресторану, она успела проникнуться к нему некоторой симпатией, но оставлять номер телефона не хотела. Она ощутила холодок в затылке, как в детстве, когда незнакомый дядька обещал показать им котят в подвале соседней пятиэтажки.
“Доверяй первому впечатлению”, – говорила Катина мама. Катя была рационалистом и не верила в интуицию, хотя иногда случались престранные вещи. Мама брала стакан, а она уже знала, что он выскользнет из ее руки и разобьётся. Троюродного брата Вовку с песнями и плясками провожали в армию, а Катя плакала навзрыд, забившись в угол, потому что была уверена – он не вернётся. Так и случилось: ночью обрушилась стена казармы, и Вовке размозжило череп. И после всего этого Катя все ещё считала глупостью доверять чутью. О, как она ошибалась!
– Вы прекрасно выглядите. Оставьте мне номер телефона, – попросил Дракон уже без экивоков, по-прежнему не отпуская её руки.
Кругом были люди, в толпе мелькала серая форменная куртка полицейского, наверное, подними Катя шум, Дракон поспешил бы ретироваться. Но она впала в ступор. Ведь, в конце концов, он не делал ничего плохого.
“Приличные девочки не кричат на улицах, – сидело в голове. – Тем более, никто не собирается причинять тебе вред”. Но в ту минуту она как нельзя лучше понимала девчонок, которые не зовут на помощь, когда их тащат в машину или лесопарк. Они молчат не от шока, им просто стыдно, неудобно кричать. Нам с детства внушают, что поднимать шум в общественном месте неприлично. И мы не шумим, пока не станет слишком поздно.
Неожиданное избавление явилось к Кате в лице кудрявой подружки невесты Яны. Вытирая бумажной салфеткой пот с выпуклого загорелого лба, она летела к выходу, то и дело поскальзываясь на непривычно высоких каблуках.
– Катька! – крикнула она издали. – Ты спятила? Тебя все обыскались. Давай сюда, срочно!
Рука Дракона разжалась. С улыбкой он пожелал хорошего вечера и испарился. Катя потом так и не могла вспомнить, сказала ему “спасибо” или нет.
Эта история могла бы закончиться там, на пороге банкетного зала, в душистых объятиях Яны. Но Дракон не был похож ни на одного человека, которого она знала.
Дней через пять в Катиной квартире раздался телефонный звонок. Она вернулась с работы, успела проглотить бутерброд и пол-литровку кефира, после чего намеревалась забраться с ногами на продавленный диван и почитать часика два что-нибудь для души.
Но не успела она зажечь торшер, как затарахтел домашний телефон. Домой в ту пору уже почти не звонили, у всех были сотовые, лишь изредка объявлялись друзья умершей матери квартирной хозяйки или телефонная служба напоминала о необходимости внести ежемесячный платёж. Кати могло не оказаться дома, она могла не ответить на звонок или попросту не успеть поднять трубку. Но она успела.
–
Алло!
Катя собиралась отчеканить что-то вроде: “Нет, Лариса Викторовна умерла, Ирина здесь больше не живёт, если хотите, могу дать новый телефон”. Она даже присела на край тумбы и взяла в руки записную книжку, чтобы продиктовать номер Ирины, но на другом конце провода раздался вкрадчивый голос Дракона:
–
Катенька? А я вас нашёл.
Она вздрогнула. Было в этом что-то пугающее. Некстати вспомнился старый фильм с Бельмондо, где несчастная женщина, выведенная из равновесия звонками маньяка, выбрасывается из окна.
–
Кто это?
–
Надо же, не узнали… А коллеги говорят, что голос у меня особенный, запоминающийся, – он назвал своё имя.
–
Ах да, – понимая, что дальше притворяться бесполезно, Катя затараторила, – я, кажется, забыла поблагодарить…
–
Ваши прелестные глаза сделали это за вас.
Катя прекрасно видела своё отражение в зеркале: полноватая, с расплывшимся овалом лица, крупным деревенским носом и маленькими глазами в окружении белёсых ресниц. Она всегда знала, что не красавица, но то был один из худших периодов в её жизни.
–
Вы давно были в Царицыно?
“Вообще не была”, – едва не вырвалось у неё, но она вовремя осеклась. Нужно поддерживать реноме.
–
Довольно давно, когда только приехала…
И снова промах! В прошлый раз Катя ушла от ответа на вопрос о том, москвичка она или нет. В чём она точно не была сильна, так это в притворстве и создании интересного образа. Она всегда говорила, что думала. Совсем как мама. И всё же маму – такую – папа любил. Почему бы и ей не попробовать быть собой? Разве она, Катя, недостаточно много притворялась, разыгрывая перед первым мужем циничную и нахальную богемную девицу? Впрочем, удавалось ей это не очень хорошо.
4
Таня ещё спала. Даже в младенческом возрасте она была спокойной и редко будила Катю плачем. Наверное, берегла.
Катя спустила ноги на паркетный пол. Папа говорил, что деревянный пол не бывает холодным. Он ошибался. Считается, что с годами понимаешь правоту родителей, но она всё чаще убеждалась, что они были не правы.
Она держала босые ноги на полу, пока они не покрылись гусиной кожей – хотелось почувствовать, что она в своём доме, а не в драконьем гнезде, где в каждом углу прячутся монстры.
На полу в доме Дракона лежал гладкий линолеум в белый и чёрный ромбик. Сначала он хотел уложить паркет, но вскоре понял, что не хватит ни денег, ни умения, а нанимать рабочих не захотел. “Мужчина должен сам обустроить свой дом!”, – говорил он, загораживая шкафом пузыри на обоях. Танюшка ползала по брошенному на холодный бетон старому ковру. “В доме, куда мы принесём мою дочь, всё должно быть идеально!”
Стараясь не наступать на скрипучие половицы, Катя прошла на кухню, зажгла одну за другой конфорки на плите и, глядя как качаются на сквозняке васильковые головки, принялась готовить кофе.
Катя говорила себе каждое утро, что с кофеином надо заканчивать, заталкивала банку на самую верхнюю полку, и всё равно по нескольку раз в день возвращала банку из ссылки. Это был своеобразный ритуал. Сначала она влезала на табуретку и, балансируя на одной ноге, доставала большую тётушкину турку. Любовно поглаживая крутые медные бока, Катя ставила её на стол и отмеряла ложечкой молотый кофе. Тётушкина турка проехала с ней немало километров: из Питера на Урал, с Урала в Москву, из Москвы в Питер. Однажды в общежитии её стащили, и Катя, мало надеясь на успех, повесила в кухне трогательное объявление. На следующий день турку – исцарапанную, грязную – подкинули к дверям комнаты. Вмятина на боку образовалась, когда Дракон метнул её в стену.
Родители тщетно пытались отговорить Катю от переезда в Петербург. Им не хотелось отпускать едва оправившуюся после побега из драконьего гнезда дочь с ребёнком в огромный чужой город. К тому же тётушкина квартира за несколько лет обветшала, осыпалась, пропиталась пылью. Катя стёрла руки до кровавых мозолей, приводя в порядок новый дом, который казался чужим и холодным. Однажды, когда папа ушёл за какими-то проводами и трубами, она всласть наплакалась, забившись в угол кухни. Непривычно высокие потолки, неудобная ванная, отделённая от кухни хлипкой перегородкой, и хищный гул газовой колонки нагоняли тоску, но слезы были минутной слабостью. Катя слишком хорошо знала, чего стоит бояться на самом деле. Вернее, не чего, а кого.
Она купила люстру, привезла тётушкину турку, развесила на кухонной стене аляповатые сувенирные тарелочки из трёх мест, где успела побывать в свои тридцать три: Карлов мост, Бранденбургские ворота и Тракайский замок. С Драконом они ни разу не ездили дальше Подмосковья.
“За границу, Катюша, должны ездить те, кто заслужил, понимаешь? Те, кому доступны сокровища мировой культуры, кто понимает прекрасное. Человек должен достаточно развиться для этого, перерасти уровень челночки с Камского рынка. А то получается “пустите Дуньку в Европу”.
Катя одёрнула себя: неужели она не может не думать о Драконе хотя бы пять минут? Она ссылалась на него, как прежде цитировали Ленина и Маркса – к месту и не к месту. “Челночка с Камского рынка” – это он о Маме, преподавателе немецкого языка, кандидате филологических наук, которая в начале девяностых вынуждена была три года торговать спортивными костюмами на китайском рынке. Зачем она только рассказала ему об этом?
Конфорка зашипела и погасла – кофе перелился через край. Катя торопливо сдёрнула турку с плиты, обжигая пальцы. Вместо кофе на дне плескалась коричневая бурда, в основном гуща, которую она, подумав, целиком опрокинула в чашку. Привычно согрела руки о фарфоровые ребра, сделала робкий глоток… Горьковато, но пить можно.
Катя подошла к окну и взглянула на яркое безоблачное небо. Морозно и солнечно, как на Урале. Хороший знак. День должен быть замечательным.
Она улыбнулась и опустила взгляд вниз, на бульвар. Чашка выскользнула из рук и ударилась о подоконник. Кофе брызнул во все стороны, фарфоровая ручка откололась и жалобно звякнула о чугунный радиатор.
На бульваре стоял Дракон и смотрел прямо на неё.
5
Бежать! Эта мысль пришла в голову первой, и Катя развернулась, чтобы выскочить в коридор, но услышала, как в комнате завозилась, выбираясь из гнезда одеял, Танюша. Это мгновенно отрезвило. Бежать некуда. Они в осаде.
Пружины Таниной кровати громко заскрипели. “Ребёнку нужен новый матрас”, – машинально подумала Катя и попыталась вцепиться в эту мысль, чтобы вынырнуть из панического болота. Заплатят аванс за дистанционные курсы, и она сможет купить обогреватель, матрас и новые обои для кухни. Самые простые. Без этого никак – придут из органов опеки, а у неё обои в пятнах, и ребёнок спит в толстовке. Решат, что она плохая мать. Нельзя быть плохой матерью – Дракон выглядит слишком хорошим отцом.
Чёрт! Теперь мозг застрял на этом словосочетании.
“Катюша, родить – это ещё не значит быть матерью. Матерью этой девочке стану я. У меня гораздо больше опыта и, конечно, моя голова не забита ток-шоу и показами мод. Ты стала своего рода инкубатором для моей дочери, дочери Дракона, и спасибо тебе за это большое…”
Чтобы привести мысли в порядок, Катя собрала с пола осколки чашки и промокнула салфетками кофейную лужицу. С бумажных обоев пятна вряд ли отмоются, придётся переклеивать полотнище. Зато можно будет съездить в ИКЕА и купить новую кружку. Катя ни разу в жизни не была в ИКЕА. В П. её так и не построили, а в Москве был Дракон, который бдительно следил, как бы она не потратила пару сотен на потеху для скудного бабского умишка. Он держал все деньги у себя, как скупой рыцарь. Однажды она оставила на своей карточке две тысячи, полученные за репетиторство, чтобы купить туфли. Он устроил скандал и потребовал, чтобы ученики переводили деньги на его карту.
Не думать о Драконе! Иначе начнётся паника.
По коридору шлёпала босыми ногами Танюшка, и Кате нужно было спешить навстречу.
–
Доброе утро, зайка. Не ходи босиком – простудишься.
–
Мам, что-то случилось?
–
Ничего, малыш, – пытаясь унять дрожь, ответила Катя, – я разбила старую чашку. Случайно.
–
Мама, ты боишься?
–
Нет, нет, что ты, – затараторила она. – Пойдём умываться?
–
Что-то случилось, – совсем по-взрослому, без вопросительной интонации подытожила Танюша.
Пока девочка возилась в ванной, Катя проверила замки на входной двери и аккуратно выглянула в окно. Дракона не было. Может быть, почудилось? После жизни с таким, как он, у кого хочешь крыша поедет.
–
Сейчас сварю рисовую кашу. С изюмом, – нараспев говорила она, бестолково открывая банки с крупами. – Да где же рис?
И тут грянул звонок – оглушительно, с переливами. Отзвуки, казалось, брызнули в дальние уголки квартиры, раскатились по углам и замерли в ожидании. Катя так отвыкла от этого звука, что сперва не осознала – звонят в дверь.
–
Кто это? – спросила Танюшка испуганным шёпотом.
В огромных голубых глазах дрожал ужас.
–
Не знаю, – соврала Катя.
Она не могла знать наверняка, но чувствовала: сразу обдало ледяной волной, и воздух не хотел входить в лёгкие, примерзая к губам.
–
Сиди здесь, – выдавила она и медленно пошла к двери, уже не выбирая, куда наступить.
Паркетины жалобно кряхтели под ногами. Хотелось, чтобы коридор не кончался, уходил в бесконечность, за горизонт, на небо. Уйти, сбежать туда, закончить это всё одним махом, но Таня… Вот и сейчас она молча стоит за спиной в треугольнике света – хрупкая фигурка с опущенными плечами.
Отец настоял на том, чтобы установить массивную железную дверь, но Кате показалось, что от Дракона её отделяет преграда толщиной в лист бумаги. Обычно с лестничной площадки не доносилось ни звука, но теперь ей чудился шелест, похожий на змеиное шипение:
–
Катюша, открой. Твой
ясенёк
пришёл за тобой.
Она сходит с ума. Шёпот ползёт в щели, проникает сквозь стены, вливается в чёрное окошко вентиляции, расчерченное на квадраты, как шоколадная плитка. “Ясенёк” – ласковое белорусское словечко, которым называла Дракона мать в те редкие минуты, когда вообще вспоминала о том, что помимо плана партийной работы у неё, оказывается, есть сын. Дракон требовал, чтобы Катя в минуты нежности называла его именно так.
