Роботы и Империя (пер. М.Букашкина)

Часть первая
Аврора

Глава первая
Потомок

1

Глэдия пощупала шезлонг на лужайке и, убедившись, что он не слишком влажный, села. Одним прикосновением к кнопке она установила шезлонг в полулежачее положение, другим включила диамагнитное поле, что, как обычно, дало ей ощущение полного покоя. Она буквально парила в сантиметре от кресла.

Была теплая ласковая ночь, одна из лучших, что бывают на Авроре, – благоухающая и звездная.

Неожиданно погрустнев, она принялась разглядывать звездный узор на небе; крохотные искорки стали ярче, потому что она велела уменьшить освещение в доме.

Однако сколько же их! – поразилась Глэдия: за все двести тридцать лет своей жизни она никогда не интересовалась их названиями и никогда не отыскивала на небе ту или иную звезду. Вокруг одной из них кружилась ее родная планета Солярия, до тридцати пяти лет Глэдия называла эту звезду солнцем.

Когда-то Глэдию называли Глэдией с Солярии. Это было двести обычных галактических лет назад, когда она появилась на Авроре, и означало, что к чужестранке относятся не слишком дружелюбно.

Месяц назад исполнилось двести лет со дня ее прибытия, но она не отметила это событие, потому что вспоминать о тех днях не хотелось. Тогда, на Солярии, она была Глэдией Дельмар.

Глэдия недовольно шевельнулась. Она почти забыла свое первое имя – то ли потому, что это было так давно, то ли просто старалась забыть.

Все эти годы она не жалела о Солярии, не скучала по ней.

Сейчас она совершенно неожиданно осознала, что пережила Солярию. Солярия исчезла, ушла в историю, а она, Глэдия, все живет. Не потому ли она скучает по планете?

Она нахмурилась. Нет, она не скучает. Ей не нужна Солярия, она вовсе не хочет возвращаться.

Это просто странное сожаление о том, что было частью ее, хотя и неприятной, а теперь ушло.

Солярия! Последний из Внешних миров, ставший домом для человечества. И по какому-то таинственному закону симметрии он должен был погибнуть первым. Первым? Значит, за ним последует второй, третий и … Глэдия опечалилась еще больше. Кое-кто предполагал, что так и будет.

Значит, Авроре, ставшей ее домом и заселенной первой из Внешних миров, по тому же закону симметрии суждено умереть последней из пятидесяти планет. Вполне возможно, что это случится еще при жизни Глэдии. А что тогда?

Она снова устремила взгляд к звездам. Нет, это безнадежно: она не сможет определить, какая из этих светящихся точек – солнце Солярии. Она почему-то думала, что оно ярче других, но на небе сверкали сотни одинаковых звезд.

Она подняла руку и сделала жест, который про себя называла «жест-Дэниел». Правда, было темно, но это не имело значения. Робот Дэниел Оливо немедленно очутился рядом. Те, кто знал его двести лет назад, когда он был сконструирован Хеном Фастольфом, не заметили бы в нем никаких перемен. Его широкое, с высокими скулами лицо, короткие волосы цвета бронзы, зачесанные назад, голубые глаза, хорошо сложенное человекоподобное тело не менялись; робот всегда выглядел молодым.

– Могу быть вам чем-нибудь полезен, мадам Глэдия? – спросил он.

– Да, Дэниел. Какая из этих звезд солнце Солярии?

Дэниел даже не взглянул на небо.

– Никакая, мадам. В это время года солнце Солярии поднимается в три двадцать.

– Разве?

Глэдия смутилась. Она почему-то решила, что любая заинтересовавшая ее звезда должна быть все время видна на небе. Конечно же, они поднимаются в разное время – ведь она это прекрасно знает.

– Значит, я зря искала?

Дэниел попытался ее утешить:

– Люди говорят, что звезды прекрасны, даже если их не видно.

– Говорят, – с досадой проворчала Глэдия.

Она нажала на кнопку – спинка шезлонга поднялась – и встала.

– Не так уж мне хочется видеть солнце Солярии, чтобы сидеть здесь до трех часов.

– В любом случае вам понадобилась бы подзорная труба.

– Труба?

– Невооруженным глазом ее не видно, мадам Глэдия.

– Час от часу не легче! Мне следовало бы сначала спросить у тебя, Дэниел.

Тот, кто знал Глэдию два столетия назад, когда она впервые появилась на Авроре, нашел бы в ней перемены. В отличие от Дэниела, она была человеком. Ростом сто пятьдесят пять сантиметров – на десять сантиметров ниже идеального роста женщины Галактики.

Она следила за собой и сохранила стройную фигуру. Однако в волосах серебрилась седина, вокруг глаз лежали тонкие морщинки, кожа немного увяла. Она могла бы прожить еще сто, сто двадцать лет, но сомнений не было: она уже не молода. Но это не беспокоило ее.

– Ты знаешь все звезды, Дэниел?

– Только те, что видны невооруженным глазом, мадам.

– И можешь сказать когда они восходят, в какое время года видны и все остальное?

– Да, мадам Глэдия. Доктор Фастольф как-то попросил меня собрать астрономические сведения, чтобы всегда иметь их под рукой и не обращаться всякий раз к компьютеру. Он сказал, что ему приятнее, когда я сообщаю ему данные, а не компьютер. – И, предвосхитив следующий вопрос, робот добавил: – Но он не объяснил, зачем ему это нужно.

Глэдия подняла левую руку и сделала жест. В доме тут же зажегся свет, стали видны темные фигуры нескольких роботов, но Глэдия не обратила на них. внимания. В любом порядочном доме роботы всегда рядом с человеком – как для обслуживания, так и для охраны.

Глэдия в последний раз бросила взгляд на небо и пожала плечами. Донкихотство! Даже если бы она могла увидеть солнце погибшего теперь мира – ну и что? Можно выбрать наугад любую звезду и считать ее солнцем Солярии. Ее внимание снова вернулось к Дэниелу. Он терпеливо ждал, стоя в тени. Глэдия снова подумала, как мало он изменился с тех пор, как она впервые увидела его в доме доктора Фастольфа. Конечно, его конструкцию совершенствовали. Она знала, но старалась не думать об этом.

Это общая участь, которой подвержены и люди. Космониты гордились железным здоровьем и долголетием – от трех до четырех столетий, – но они не обладали абсолютным иммунитетом к возрастным изменениям.

В одно бедро Глэдии была вставлена титаново-силиконовая трубка, большой палец левой руки искусственный, хотя это нельзя заметить без тщательной ультрасонограммы, даже некоторые нервы заново подтянуты. Все это могло быть у любого космонита ее возраста в любом из пятидесяти Внешних миров, нет, из сорока девяти, поскольку Солярию больше не учитывали.

Упоминать о подобных вещах считалось до крайности неприличным. Медицинские записи хранились, поскольку могло потребоваться дальнейшее лечение, но никто не имел к ним доступа. Хирурги зарабатывали порой лучше, чем сам Председатель. Происходило это отчасти потому, что они были практически изгнаны из светского общества.

Потому что они знали.

Все это было частью стремления космонитов к долгой жизни, их нежелания признать, что старость существует, но Глэдия не задерживалась на анализе причин: ей просто было неприятно думать о себе в этой связи. Имей она трехмерную карту своего тела, где все протезы, все исправления отмечались красным на сером фоне природного, даже издали можно было заметить эти красные пятна.

Однако мозг ее был цел и невредим, и, пока это так, она цела и невредима, что бы ни произошло с ее телом.

Ее мысли вернулись к Дэниелу.

Она знала его двести лет, но только год была его хозяйкой. Когда Фастольф умирал, он, по обычаю, завещал все городу, но две вещи оставил Глэдии, не считая того, что официально ввел ее во владение домом, в котором она жила, со всеми его роботами, имуществом и земельным участком.

Одной из этих двух вещей был Дэниел.

– Ты помнишь все, что случилось за двести лет? – спросила Глэдия.

– Думаю, что да, мадам Глэдия. Если бы я что-то забыл, я бы не знал об этом, потому что мне нужно было бы забыть.

– Я не об этом. Скажем, ты прекрасно помнил что-то, но вдруг забыл. Что-то вертится на языке, а что – никак не поймешь.

– Я не понимаю, мадам. Если я что-то знаю, то всегда вспомню, когда понадобится.

– Отличная память.

– Обычная, мадам. Так я сконструирован.

– И это надолго?

– Не понял, мадам?

– Я имею в виду – как долго может функционировать твой мозг? Ведь в нем воспоминания за два столетия – сколько еще в нем поместится?

– Не знаю, мадам. Пока я не испытываю затруднений.

– Да, но когда-нибудь ты обнаружишь, что больше не в состоянии запоминать.

Дэниел задумался.

– Такое возможно, мадам.

– Знаешь, Дэниел, не все твои воспоминания одинаково важны.

– Я не могу выбрать, мадам.

– Другие могут. Твой мозг можно очистить и снова наполнить воспоминаниями, скажем, процентов десять от того, что было. Тогда тебя хватит еще на несколько столетий. А если такие чистки делать регулярно, ты стал бы вечным. Правда, это дорогостоящая процедура, но я не постояла бы за ценой.

– А со мной посоветуются, мадам? Спросят моего согласия?

– Конечно. Я не стану приказывать тебе: это означало бы не оправдать доверия доктора Фастольфа.

– Спасибо, мадам. В таком случае должен сказать, что никогда не соглашусь добровольно на такую процедуру, если только сам не обнаружу, что моя память перестала функционировать.

Они дошли до двери. Глэдия остановилась, честно недоумевая:

– А почему, Дэниел?

– Есть воспоминания, – тихо сказал Дэниел, – которые я могу потерять из-за небрежности или неразумности тех, кто станет проводить операцию, Я не хочу рисковать.

– Какие воспоминания ты имеешь в виду?

Дэниел заговорил еще тише:

– Мадам, я имел в виду воспоминания о моем бывшем партнере, землянине Элайдже Бейли.

Глэдия в оцепенении стояла перед дверью до тех пор, пока наконец Дэниел не проявил инициативу и не приказал двери отвориться.

2

Робот Жискар Ривентлов ожидал в гостиной. Глэдия поздоровалась с ним с легким чувством неловкости, какое всегда испытывала при виде его.

По сравнению с Дэниелом он был примитивным. Он был обычным металлическим роботом; его лицо ничего не выражало. Его глаза вспыхивали красным в темноте.

Дэниел был одет, а Жискар имел только имитацию одежды – впрочем, очень хорошую, поскольку ее изобрела сама Глэдия.

– Привет, Жискар, – сказала она.

– Добрый вечер, мадам Глэдия, – ответил он с легким поклоном.

Глэдия вспомнила слова Элайджа Бейли, сказанные давным-давно, – и сейчас они словно прошелестели в ее мозгу: «Дэниел будет заботиться о тебе. Он будет твоим другом и защитником, и ты должна быть ему другом – ради меня. И я хочу, чтобы ты слушалась Жискара. Пусть он будет твоим наставником».

Глэдия нахмурилась.

«Почему он? Я его недолюбливаю».

«Я не прошу тебя любить его. Я прошу тебя верить ему».

Он не захотел сказать почему.

Глэдия старалась верить Жискару, но была рада, что ей не надо любить его. Было в нем что-то такое, что заставляло ее вздрагивать.

Дэниел и Жискар были действующими элементами ее хозяйства уже много десятилетий, но их официальным хозяином был Фастольф. Только на смертном одре Хен Фастольф передал Глэдии права на владение роботами.

Она сказала тогда старику:

– Хватит и одного Дэниела, Хен. Ваша дочь Василия хотела бы иметь Жискара. Я уверена в этом.

Фастольф тихо лежал в постели, закрыв глаза, и выглядел таким умиротворенным, каким Глэдия его никогда не видела. Он не сразу ответил. Она испугалась, что он умер, и судорожно сжала руку умирающего. Он открыл глаза и прошептал:

– Я ничуть не забочусь о моих биологических дочерях, Глэдия. За два столетия у меня была только одна настоящая дочь – это ты. Я хочу, чтобы Жискар был у тебя. Он ценный.

– Чем же он ценен?

– Не могу сказать. Но его присутствие всегда утешает меня. Береги его, Глэдия. Обещай мне.

– Обещаю, – сказала она.

Затем его глаза открылись в последний раз, голос вдруг обрел силу, и он сказал почти как обычно:

– Я люблю тебя, Глэдия, дочь моя.

– Я люблю тебя, Хен, отец.

Это были последние слова, которые он сказал и услышал. Глэдия обнаружила, что держит руку мертвеца, и некоторое время не могла заставить себя выпустить ее.

Так Жискар стал ее собственностью.

Однако в его присутствии она чувствовала себя неловко и не понимала почему.

– Знаешь, Жискар, – сказала она, – я пыталась найти среди звезд солнце Солярии, но Дэниел сказал, что его можно увидеть только в три двадцать, да и то в подзорную трубу. Ты знаешь об этом?

– Нет, мадам.

– Как по-твоему, стоит мне ждать столько времени?

– Я бы посоветовал вам лучше лечь спать, мадам Глэдия.

Глэдия рассердилась, но не подала виду.

– Да? А если я все-таки подожду?

– Я только посоветовал, мадам, потому что у вас завтра трудный день, и вы, без сомнения, пожалеете, что не выспались.

Глэдия нахмурилась.

– А почему у меня завтра трудный день, Жискар? Мне ничего не: известно.

– Вы назначили встречу, мадам. Некоему Левулару Мандамусу.

– Назначила? Когда это случилось?

– Час назад. Он звонил, и я взял на себя смелость…

– Ты? Кто он такой?

– Он работник Института роботехники, мадам.

– Подчиненный Калдина Амадейро?

– Да, мадам.

– Пойми, Жискар, мне совсем не интересно видеть этого Мандамуса или любого, кто связан с этой ядовитой жабой Амадейро. Если ты взял на себя смелость договориться о встрече от моего имени, то будь любезен позвонить ему и отменить ее.

– Если вы приказываете, мадам, и приказываете строго, то я попытаюсь повиноваться, но, может быть, не смогу. Видите ли, по моему суждению, вы нанесете себе вред, если откажетесь от этого свидания, а я не должен делать ничего такого, что может повредить вам.

– Твои суждения могут быть ошибочными, Жискар. Кто он такой, чтобы отказ от встречи с ним повредил мне? Может, он и работник Института, но для меня это ничего не значит.

Глэдия прекрасно понимала, что зря срывает злость на Жискаре. Ее расстроили известия о том, что Солярия покинута, и ей было досадно, что она искала в небе солнце Солярии, которого там не было. Правда, указал ей на ошибку робот Дэниел, но на него она не сердилась – Дэниел так походил на человека, что она бессознательно относилась к нему, как к человеку.

Внешность – это все. Жискар выглядел роботом и, значит, вроде бы не мог чувствовать обиды.

И в самом деле, Жискар никак не отреагировал на раздражение Глэдии. Впрочем, и Дэниел тоже не отреагировал бы.

– Я говорил, что доктор Мандамус – работник Института роботехники, – сказал Жискар, – но, возможно, он занимает высокое положение. В последние несколько лет он был правой рукой доктора Амадейро. Это делает его лицом значительным, и игнорировать его непросто. Доктор Мандамус не из тех, кого можно оскорбить, мадам.

– А почему, Жискар? Мне плевать на Мандамуса, а на Амадейро тем более. Я думаю, ты помнишь, что Амадейро в свое время делал все возможное, чтобы обвинить доктора Фастольфа в убийстве, и только чудом его махинации провалились.

– Я прекрасно помню, мадам.

– Это хорошо. Я опасалась, что за двести лет ты обо всем забыл. За все это время я не имела ничего общего ни с Амадейро, ни с кем-либо связанным с ним, и намерена продолжать такую политику. Меня не беспокоит, повредит ли это мне и каковы будут последствия. Я не желаю видеть этого доктора, кем бы он ни был, и впредь не назначай свидания от моего имени без спроса.

– Слушаюсь, мадам. Но не могу ли я обратить ваше внимание…

– Нет, не можешь, – отрезала Глэдия и повернулась, собираясь уйти.

Стало тихо. Глэдия сделала несколько шагов и услышала спокойный голос Жискара:

– Мадам, я прошу вас верить мне.

Глэдия остановилась. Почему он употребил это выражение? Она снова услышала давний голос: «Я не прошу тебя любить его. Я прошу тебя верить ему».

Она сжала губы, нахмурилась и неохотно вернулась.

– Ну, – мрачно сказала она, – что ты хочешь сказать, Жискар?

– Пока доктор Фастольф был жив, его политика господствовала на Авроре и других Внешних мирах. В результате народу Земли было разрешено свободно мигрировать на другие планеты, которые мы называем Поселенческими. Но доктор Фастольф умер, а его последователи утратили свое влияние, Доктор Амадейро исповедует антиземную точку зрения, и вполне возможно, что теперь восторжествует она и начнется мощная политика, направленная против Земли и Поселенческих миров.

– Пусть так, Жискар, но что и могу поделать?

– Вы можете повидаться с доктором Мандамусом и узнать, почему он так стремится увидеть вас, мадам. Уверяю вас, он страшно настойчив и требовал свидания как можно скорее. Он просил вас принять его в восемь утра.

– Жискар, я никогда ни с кем не встречаюсь раньше полудня.

– Я объяснил ему это, мадам, но он так хотел увидеть вас до завтрака, что прямо пришел в отчаяние. Я чувствовал, что важно узнать, почему он так расстроен.

– А если я его не приму, чем, по-твоему, это повредит лично мне? Не Земле, не поселенцам, а мне?

– Мадам, это может повредить Земле и поселенцам в дальнейшем заселении Галактики. Эта идея появилась в уме у полицейского инспектора Элайджа Бейли более двухсот лет назад. Вред, нанесенный Земле, будет осквернением его памяти. Разве я ошибаюсь, думая, что любой вред, нанесенный его памяти, вы примете как личный?

Глэдия вздрогнула. Уже дважды в течение часа в разговоре упоминался Элайдж Бейли. Землянин, проживший такую коротенькую жизнь, он давным-давно умер – сто шестьдесят лет назад, – но его имя все еще волнует ее.

– А почему вдруг это стало так важно? – спросила она.

– Не вдруг, мадам. Два столетия назад жители Земли и Внешних миров шли каждый своим путем и не конфликтовали благодаря мудрой политике доктора Фастольфа. Но существовала сильная оппозиция, и доктор Фастольф всегда противостоял ей. Теперь же, когда он умер, оппозиция стала еще сильней. Уход населения с Солярии еще увеличил ее мощь, и вскоре оппозиция стала главенствующей политической силой.

– Почему?

– Существуют явные признаки, что космониты теряют былую силу, и многие аврориане считают, что решительные действия надо предпринять сейчас или никогда.

– И тебе кажется, что мое свидание с этим человеком поможет воспрепятствовать этому?

– Да, мои ощущения именно таковы, мадам.

Глэдия помолчала. Мысль о том, что она обещала Элайджу верить Жискару, настойчиво лезла ей в голову.

– Ладно. Не думаю, что встреча принесет какую-нибудь пользу, но так и быть, увижусь с ним.

3

Глэдия спала, и в доме было темно – по человеческим понятиям. Однако дом жил, в нем двигались и работали, потому что роботы видели в инфракрасном свете.

Они приводили в порядок дом, приносили продукты, выносили мусор, чистили, полировали и убирали вещи, проверяли приборы, и, как всегда, несли охрану.

Ни одна дверь не имела запора, этого не требовалось. На Авроре не бывало преступлений ни против людей, ни против собственности, да и не могло быть, поскольку дома и людей всегда охраняли роботы, все это знали и одобряли.

Роботы-сторожа всегда были на месте.

Но они никогда не задерживали – именно потому, что всегда были здесь.

Жискар и Дэниел, чьи способности были гораздо выше, чем у других домашних роботов, не имели специальных обязанностей; они отвечали за работу остальных роботов.

В три часа они обошли лужайку и лесной участок, чтобы проверить, выполняет ли свои функции внешняя охрана и нет ли каких-нибудь проблем.

Они встретились на южной границе поместья и некоторое время разговаривали на своем сокращенном эзоповском языке. За десятилетия общения они привыкли понимать друг друга, и им не нужно было прибегать к сложностям человеческой речи.

Дэниел сказал едва слышно:

– Облака. Почти не видно.

Если бы Дэниел говорил с человеком, он сказал бы: «Как видишь, друг Жискар, небо покрыто облаками. Если бы мадам Глэдия стала ждать восхода солнца Солярии, она все равно не увидела бы его».

Жискар ответил:

– Предсказано. Лучше интервью.

Что означало: «Бюро погоды так и предсказывало, друг Дэниел, и это может служить извинением тому, что мадам Глэдия легла спать пораньше. Мне казалось более важным убедить ее согласиться на встречу, о которой я уже говорил тебе».

– Мне кажется, друг Жискар, что главной причиной того, что тебе с трудом удалось убедить ее, было огорчение по поводу оставления Солярии. Я дважды бывал там с партнером Элайджем, когда мадам Глэдия была солярианкой и жила там.

– Я всегда знал, что мадам не была счастлива на своей родной планете, что она с радостью оставила ее и не имела намерения возвращаться. Но я согласен с тобой; ее расстроило, что история Солярии завершилась.

– Я не понимаю реакции мадам Глэдии, – сказал Дэниел, – но очень часто человеческие реакции логически не соответствуют событиям.

– Поэтому иной раз так трудно решить, что будет вредно для человека, а что нет. – Будь Жискар человеком, он вздохнул бы, произнося эти слова. – Это одна из причин, почему мне кажется, что Три Закона Роботехники неполны и несовершенны.

– Ты уже говорил об этом, друг Жискар, и я стараюсь поверить, да не могу.

Жискар помолчал.

– Умом я понимаю, что они должны быть несовершенными, но когда хочу поверить в это – не могу. Оказывается, что я связан Законами. Если бы я не был ими связан, я бы, наверное, поверил в их недостаточность.

– Это парадокс, которого я не понимаю.

– Я тоже. Но я чувствую, что должен объяснить этот парадокс. Иногда мне даже кажется, что я жажду обнаружить неполноту и недостаточность Трех Законов, как например, сегодня вечером в разговоре с мадам Глэдией. Она спросила, как отказ от встречи может повредить ей лично, и я не мог ей ответить, поскольку это вне пределов Трех Законов.

– Ты дал прекрасный ответ, друг Жискар. Вред, нанесенный памяти партнера Элайджа, должен произвести глубокое впечатление на мадам Глэдию.

– Это был лучший ответ в пределах Трех Законов, но не лучший из возможных.

– А какой был бы лучшим?

– Не знаю, потому что не могу выразить его словами или хотя бы понятиями, пока я связан Законами.

– Но за пределами Законов ничего нет, – возразил Дэниел.

– Будь я человеком, – сказал Жискар, – я бы мог видеть за их пределами. Думаю, друг Дэниел, что ты способен на это больше, чем я.

– Я? Да, я давно считаю, что хоть ты и робот, но думаешь почти как человек.

– Ты не прав, – медленно и словно с болью сказал Дэниел. – Ты так считаешь потому, что уместив заглядывать в человеческий мозг. Это вредит тебе и в конце концов может тебя разрушить. Мне тяжело об этом думать. Если можешь удержаться от такого заглядывания – удержись.

Жискар отвернулся.

– Не могу и не хочу. Я жалею, что из-за Трех Законов могу сделать так мало. Я не могу проникать достаточно глубоко из боязни нанести вред. И не могу влиять достаточно сильно – из той же боязни.

– Но ты сильно повлиял на мадам Глэдию.

– Я мог бы изменить ее мысли и заставить согласиться на встречу без всяких вопросов, но человеческий мозг так сложен, что я могу отважиться лишь на очень немногое. Почти любое изменение, которое я вношу, может вызвать дополнительные изменения, в природе которых я не уверен, и они могут повлиять на мозг, повредить его.

– Но ты что-то сделал с мадам Глэдией?

– В сущности, нет. Слово «верить» действует на нее и делает более сговорчивой. Я давно отметил сей факт, но употребляю это слово с величайшей осторожностью, чтобы не ослабело от частого употребления. Меня это озадачивает, но докопаться до решения я не в силах.

– Три Закона не позволяют?

Казалось, тусклые глаза Жискара заблестели ярче.

– Да. Три Закона везде стоят на моем пути, и именно поэтому я не могу изменить их. Но я чувствую, что обязан изменить, потому что ощущаю наступление катастрофы.

– Ты уже говорил об этом, друг Жискар, но не объяснил природы катастрофы.

– Я не знаю ее природы. В ее основе растущая вражда между Авророй и Землей, но как это разовьется в реальную катастрофу, я не могу сказать.

– Но ведь ее может и не быть?

– Я так не думаю. Я ощущаю вокруг некоторых аврорианских чиновников, с которыми сталкиваюсь, ауру катастрофы – ожидание триумфа. Не могу описать это более точно, потому что не проникал глубоко – Три Закона не позволяют. Это вторая причина, почему встреча с Мандамусом должна состояться: это даст мне возможность изучить его мозг.

– Но если ты не сможешь изучить его достаточно эффективно?

Хотя голос Жискара не мог выражать эмоций в человеческом понятии, в словах его было заметно отчаяние:

– Значит, я буду беспомощен. Я могу лишь следовать Трем Законам. Что мне еще остается?

– Ничего не остается, – тихо и уныло пробормотал Дэниел.