Традиции & Авангард. №1 (4) 2020

Проза, поэзия

Валерия Онищук

Валерия Онищук родилась в городе Екатеринбурге в 1996 году. Окончила Екатеринбургский государственный театральный институт, кафедру истории театра и литературы (руководитель – Н. В. Коляда). Участница Всероссийской школы писательского мастерства в Уральском федеральном округе. Публиковалась на литературном портале «Textura». Живет в Екатеринбурге.

Глупые
Повесть

Мы бежали по лугу, шутили и хохотали. Вскоре мне перестало так казаться. Я подхихикнула, Алина сказала, что это у меня нервное. Она попросила открыть глаза и вернуться в реальность – вот от кого этой фразы точно нельзя было ожидать. Я даже не помню, над чем я смеялась. Наверное, это стресс, давящая сверху плита, будто я потерялась в темном больничном коридоре без фонарика. А всюду бегают монстры. Как в том фильме, да.

Поздно вечером мы с Алиной покидали все свои помады в сумки и поехали к ее другу. Она мне утверждала, что у него можно хорошо расслабиться, а именно это мне сейчас было необходимо. Вибрирующие светом киоски, прибедняющиеся в свете больших магазинов, раздутых чувством собственной важности, улыбающаяся бледно-желтым грязь и фонари-космонавты – все улетело мимо трамвайных окон по своим овечьим делам. Странно было сознавать, что завтра у меня своих овечьих дел не будет. У всех они есть, а у меня уже нет. С этими мыслями, восторгаясь чувством своей никчемности, я все сильнее царапала свои руки, пока Алина не хлопнула меня по ладоням. Сестра сказала, что мы едем в никуда и выглядеть должны подобающе. На мой вопрос: «Как именно?» оскалилась тишина.

Друг Алины жил в низине города, в дачном поселке около трассы. Это место было замороженным, как она рассказывала. Там никогда ничего не случалось, даже простой соседской ругани слышно не было. Среди мировой усталости здешние люди были норвежцами. Или просто замкнутыми в своих делах настолько, что не было ни сил, ни времени гадить другим.

Сестра повторила мне его имя раза четыре точно, но запомнила я его, когда он вышел нас встречать, прошлепал в зеленых сланцах по первобытной грязи: Володя. Он причмокнул и улыбнулся. У Володи передние зубы были с гнильцой. Пока мы пробирались по узкой тропинке к дому, я шепнула Алине, что мы тут не позднее двенадцати. Она лишь кивнула, а это значило, что мы тут, пока Алина не захочет домой. «Я устала», – сказала я. Алине все равно. Алине безразлично. Алине по фигу. «Воздух у вас чистый, несмотря на то, что трасса рядом», – обратилась я к Володе. Он причмокнул и улыбнулся. Мне пришлось тоже губы кривить.

Мои ожидания кошмара не оправдались. Комната в доме была неестественная, но аккуратная. На половом коврике зеленой гуашью – SMOKE. То же слово было написано и на стене напротив входной двери. Мы с Алиной разулись и надели зеленые пляжные сланцы, они были из некомфортных, пластмасска посередине натирала между большим пальцем ноги и указательным. Я подумала, что нельзя покупать такие сланцы, когда едешь на море. Эта пластмасска будет втирать тебе мысли о неудобствах, оставленных где-то в холодной Рашке.

Эта пластмасска. Эта пластмасска была зеленой. Мне импонировал зеленый. А в комнате было много зеленых вещей. Длинношерстный ковер, ниточки из которого кошка старательно выдирала и учила этому двух пушистых комочков. Сестра даже взвизгнула от прилива милоты, когда увидела бесящихся котят. Диван был с зеленой жженой обивкой. На пододвинутом к столу кресле лежало зеленое полотенце. Оно несло крест быть подстилкой под пятую точку.

Меня удивило, что на стене рядом со словом SMOKE были прикреплены зеленые пластиковые тарелки. Они висели в три ряда, по пять в каждом. Некоторые чистые, а на остальных были нарисованы черным маркером обычные вертикальные палочки, будто хозяин дома вел счет. Может, баб считал. Или выигрыши в ка-эс.

Больше всего в друзьях Алины меня бесила непонятность, они вели себя по-дебильному, а жили и вовсе сверхъестественно. К тому же в своих речах они творили разгерметизацию логики, я часто не могла уловить смысл проговариваемого. Порой меня накрывала мысль, что они прячут от меня важную идею, а делают это потому, что либо мне не до конца доверяют, либо считают недостойной. Я же считала себя достойной и доверия, и достоинства, но все равно бывало приторно горько.

Они все были туманными, поскольку ежедневно пытались перепрограммировать свою психику с терзания на наслаждение. Одни химичили, другие поддерживали идею о натуральном кайфе. Низкоамбициозные мальчики и девочки блуждали в кустарных садах своего ягодного рассудка, чаще не находя там плодов. Черника размазывалась, она пачкала пол, пачкала перегородки между отсеками мозга… Черника похожа на пульсирующие венки, которые синеют, когда перехавала флу, когда ночью не спишь, когда тремор, Алина тогда пыталась заменить соль, но сделала только хуже; я потом выкинула ее таблетки, да сколько можно уже, Алина, возьми себя в руки, хотя бы в мои…

Алина со всей силы хлопнула меня по руке, я от неожиданности подпрыгнула на диване. Подумала, что надо прийти в себя, расплылась в улыбке, попросила чай. Володя сказал, что чая нет, только сок и кола, но он может еще достать из подпола компот. Не, не надо. Изысканный шутник по имени Андрюша сказал, что чифиристов тут не любят. И заржал чуть громче соседской дрели. Моя сестра решила поддержать его стремление быть забавным… Тогда чуть подсоленной воды.

Володя улыбнулся и причмокнул. Это его смакование момента на все сто подходило к его пухлой внешности, он весь напоминал панду за процессом поедания бамбука. Такие неуклюжие толстяки вызывали во мне чувство умиления и материнского сострадания, мне хотелось затискать его до смерти, но одновременно и отобрать его любимые плюшки. Сынок, надо меньше жрать. Тебя не будут любить девушки. Ты станешь ботаном-программистом с комплексами. Потом комплексы начнут жрать тебя… Володя не парился, у него никто не отобрал плюшки.

Володя сказал:

– Знакомь, Алина.

Алина промычала в ответ невнятное.

– Я Андрей. Ты Наташа, так? Мне Алина говорила. Поэтому знаю. А с Володькой мы давно. Как дела, Натаха? – спросил Андрюша.

– Мы год знакомы с тобой, – ответила я.

Андрей сказал:

– Неожиданно.

Алину прорвало:

– Володька, мы приехали кайфануть. Наташу сегодня уволили с работы, где она горбатилась… Сколько, ватрушка? Да, два года… Если бы ее не уволили, никогда бы ты сестру мою не увидел, ноги бы ее тут не было, да, ватрушка? Поэтому давай без вот этого всего, ставь шарманку, компот доставай, будем наслаждаться этой тухлой жизнью… И че у тебя так холодно, не топят?

Володя сказал:

– Сам себя не топлю.

– А зачем ты воду соленую пьешь? – спросил меня Андрюша.

– Зарабатываю камни в почках. Говорят, потом продать можно.

Мне было не смешно, а Андрюша адски загоготал. При всей поразительной Андрюшиной бестолковости лицо у него было настолько благородным, будто он происходил из какого-то именитого рода герцогов, известных своим бескорыстием и честностью. Отец Андрюши расстался с его матерью, потому что они не поделили дорогую софу с тигровой обивкой. Мне было без разницы, насколько правдива была эта история. Я знала, что Андрей в тот момент решил уйти ото всех богатств и опуститься на дно, да на такое, где плавают виды рыб, еще неизвестных человечеству. Думаю, вместе с Андрюшей можно было опустить парочку ученых.

Хотя он свел бы их с ума своим гоготанием. А еще Андрюша любит травить байки про бомжей… Пока что я не бомж, но без работы можно приклеиться к этой касте года за три. При усердных стараниях.

Я сказала сестре:

– Напомни мне оплатить коммуналку за три месяца вперед.

– Ага. Володька, а зачем тебе пушистики?

Володя ответил:

– Этих можно продать тыщ за десять каждого.

– Какая порода? – спросила Алина.

– Хайленд-страйт. Шотландская прямоухая.

– А где Дженис? Я хочу Наташе показать.

Володя ушел в другую комнату, что-то нашарил, притащил нам красивую собаку породы корги. Восторгу сестры не было предела. Я не любила собак. Она заграбастала Дженис себе, кружилась с ней на месте, приговаривая: «Маленькая бессовестная любимая пельмешка!». За все детские реакции моей сестры мне становилось стыдно перед людьми, я переглянулась с Володей, тот улыбнулся, Андрюше было вообще не до этого: он что-то искал в ящике стола. Пришлось и мне успокоиться.

Наконец Андрюша нашел, что искал. Он извлек из утробы ящика ржавую большую банку из-под «Московского» кофе, пододвинул к дивану журнальный стол и с восторгом водрузил ее на него. Что это, господи. Напоминает шаманские игры. Теперь мы будем танцевать с бубном вокруг банки и воспевать растворимый кофе? Алина дала Дженис свободу, хлопнула ее по попе и опустилась на колени рядом с журнальным столом. Володя улыбнулся и причмокнул, отодвинул одну из зеленых пластиковых тарелок, из углубления в стене достал зип. Пакетик был полон бошек.

Я спросила:

– А банка зачем?

Алина ответила:

– Чтоб ты задавала глупые вопросы.

– Через нее, – сказал Володя.

– Понимаешь, она потом такая вся прокуренная, мы соскребаем внутренности и курим их. От них жестче кроет. Они на жести оседают, – пояснил Андрюша.

Алинина любимая пельмешка крутилась у меня под ногами. Я подумала, что у меня с Алиной общего… Ничего. Ровно ничего общего. Подобно банке, на жести внутри Алининой головы оседала пыль семнадцати лет. Она навсегда осталась в угарной комнате, где свет извне схватывала только свободная от штор оконная полоска.

Зелень сыпалась сверху на банку, где были сделаны узкие дырочки. Внизу на стенке отверстие побольше, куда вставлена пластиковая трубочка. Коктейльная трубка. У нас вечеринка олл инклюзив, выжимающая соки из твоего сознания. Володя сказал вдыхать. Вдыхаю как могу, потом кашляю, Андрюша смеется. Я думала, какого черта он так надо мной смеется, потом поняла, что он ржет просто так. Я хочу смеяться так же. Я хочу смеяться, будто у меня за душой нет ничего. Будто там просто пустота, просто пустота, а не тягостная неопределенность с мраком.

Рыбы, глотайте ртом дым. В комнате нечем дышать. Алина напротив сладко улыбается, Андрюша улыбается кисло, а Володя – горько. Они смеются.

Володя сказал:

– У меня такой план… Я подумал, что лучше, лучше…

Он прерывался диким хохотом, речь прерывалась бешеной веселостью, он не мог довести мысль до конца, она съедала сама себя до того, как появлялась на свет.

Десять минут, пятнадцать минут, двадцать минут прокатились мимо меня яростным гоготом. Почему же мне тоскливо так? Я потеряла работу. Нам не на что будет жить. Рано или поздно нас выгонят из квартиры. А раньше – выключат свет. Запустят крыс. И тараканов. Чтобы мы сами ушли. Крыс? Тараканов?.. Я попросила Володю сыпануть еще.

Алина, сквозь смех:

– Хватит ей.

Сестрина фраза в голове повторилась эхом. Я беру банку в руки. Так приятно держать ее. И дым кажется цельнозлаковым. Мне нравится, что я больше не кашляю.

Я спросила:

– А тарелки зачем?

Володя ответил:

– Это? Это синтоизм. Это буддизм. И даосизм. Сколько я… В общем, сколько я раз туда попал.

Я спросила:

– В религию можно попасть?

– Вляпаться. Да, – сказал Володя, опустил голову на диванную спинку.

Я же знала, я же знала, что все Алинины друзья алогичные. В журнальном столе было что-то интересное, красное с биением блеска, или просто мои глаза создавали прекрасное, я думала, что хочу сделать этот процесс долговременным, в жизни так мало прекрасного… Превосходного, красивого, желанного.

Тут меня охватила космическая глупость, и я захохотала погано и громко, чуть сама не оглохла от счастья. Какая прекрасная вещь, смеялась я, какая она забавная! Взяла в руки красную штуковину, та хотела меня заблестить, потом утечь, я знала, но мне сильно хотелось сохранить ее изящную наготу у себя в ладонях… Наташа, это степлер. Положи на место. Алина, зато он красненький. Как нос Деда Мороза. Как рябина осенью. Икеевский плед у нас дома, флакон духов сестры, старая бабушкина сумка. Не хочу думать о бабушке. Сейчас не хочу. На работе красная папка. Над ними всеми надо посмеяться, они жалкие, а я, а я работала здорово, здорово…

Потом я решила, что диван для смеха – место неподходящее, сползла на пол, там лучше. Мне советовали не ложиться, но так же лучше. Дженис такая мягкая, как я раньше этого не замечала. Пол деревянный, безмолвный. Он интересный. Смех бросил меня. Я улыбнулась и закрыла глаза.

Поцелуй полнотелый, я поправляю платье, оно утекает складками на золотой пол. Я говорю, что отойду припудрить носик и сладко улыбаюсь, чуть не смеюсь от блаженства. Вокруг кротость, много столов, люди пришли за красотой. Дамы ломают руки, чтобы принять более элегантную позу. Они все раскладываются на золотые частички. Серьги и колье, браслеты и диадемы. Везде золото, и я… Я золотая. Пол золотой. Проплываю меж столов, усыпанных цветами, там и мой стол тоже. С моим полнотелым поцелуем, голубиным, нежным. Проскальзываю в дверь уборной. А где, где мое платье?..

Бабушка, родная, почему ты тут?.. Тебе нельзя сидеть на сквозняке. Я вижу убогую комнату в деревенском доме, тут нет жизни. Бабушка, тебе тут не место. Газеты шныряют по полу, норушки, уносятся в открытую дверь, в открытую форточку. Я их не ловлю, мне не нужны они, мне не нужен мусор. Я хочу уйти, забрать бабушку с собой. Тебе нельзя сидеть на сквозняке. Она просит сходить покормить собаку. Я слушаюсь, выхожу во двор. Вокруг сырость, пол затоплен, газеты везде, поплывшие заголовки. Я подняла одну, не могу ничего разобрать. Отчего-то смеяться хочется… Во дворе Тобик, иди сюда, иди, хороший. Боже, да он весь седой. Шерсть будто покрасили. Ты же был чернышом, нет? Мельком припоминаю, что я его боюсь. Он меня укусил. Но теперь он боится сам, он смотрит, смотрит, смотрит куда-то. Да куда же. Потом подходит, и я понимаю, что сейчас он умрет на моих руках. Мне становится страшно, я хочу отвести Тобика в тот зал, где много мягкости и золота. Он скулит. Воет. Хочу просто уйти.

Захожу обратно в дом, я дезориентирована, мне хочется смеяться или выть – этого я тоже не пойму. Бабушка, мне кажется, Тобик умрет. Бабушка отвлекается от ловли газет. Ее взгляд соленый, землистый.

Бабушка говорит:

– Ничего на обед не получишь, если не найдешь Алину.

Я не нахожусь с ответом сразу, потом:

– Мы же сестры, бабушка.

Я ухожу куда-то, там был наш чердак. Кричу: «Алина! Алина, Алина, Алина!»

Пахнет жженым. Ручка от двери чердака упрямится, она холодная, пальцы болят. Это не наш чердак, но мне нравится. Я попала в утробу мира, останусь тут. Комната обита розовыми пульсирующими венками, а в углу сидит Чума. Я знаю ее по имени, я не понимаю ее облика. Посередине стул, я встаю на него. Повторяю громко-громко, постепенно ускоряясь: Алина. Алина. Алина. Алина. Алина. Алина. АлинаАлинаАлинаАлинаАлинаАлина-А-А-А-А.

Натаха. Натаха. Мне уже не смешно, кто-то произносит мое имя.

Андрюша, наклонившись надо мной:

– Натаха, Натах, тут с Алиной че-то. Не спи, а. Слышишь?

Не сразу схватываю, где нахожусь, но встаю с пола. У Андрюши красные глаза. Володя так и сидит на диване, опустив голову. Алину колотит в истерике, она то бормочет, то ревет. Дыхание перехватывает. И снова, снова.

Алина, из внятного:

– Я хочу снова… рукой эту лейку, зеленую лейку с красным… скажите мне, почему я не могу, не могу, не могу этого… почему не могу взять рукой… ее… оранжевые… приятно… закат и солнце… почему почему почему почему почему…

Заревела, после:

– Бабушка всегда говорила поливать грядки, а я не делала, почему, почему сейчас только… это так… всегда Наташа одна делала… я хочу лейку, цветение в садке… мальчишек… через забор.

Я опустилась рядом с Алиной на колени, обняла ее:

– Я здесь.

Алина ответила:

– Тут.

И заревела – как слониха, потерявшая ребенка.

Я сказала ей:

– Ребенок, пойдем дышать.

Мы вышли с ней на крыльцо. От ее красивых помадных губ, черничных обведенных глаз и румяных щек не осталось и следа. Лицо сестры начало стекать с черепа вниз, это выглядело жутко, но меньше любить ватрушку я не стала. Бывало всякое.

– В нигде люди именно так выглядят? – спросила я.

– Заткнись, пожалуйста. Неспециально.

Алина закурила благовонную палочку «Кисс-десерт» с удушливым конфетным табачком внутри. Мне было так жалко ее. Моя дурочка хотела посмеяться и кайфануть, а в итоге наревелась вплоть до третьей мировой.

Я прошептала:

– Смоук.

В небе мерзли белые зайчики. Их обнимали синие волки. Кучные полнотелые волки. Я вспомнила про зеленый поцелуй. Один из зайчиков подмигнул мне.

Алина прошептала:

– Зайчики.

Я улыбнулась, утвердительно кивнула.

– Наташ, поцелуй меня, – попросила сестра.

– Зачем?

Она затянулась, выпустила едкость, потом ответила:

– Мне страшно. В губы.

Стало неуютно, будто рядом не Алина, а Чума.

Я сказала:

– Надо бросать тебе.

– Мне кажется, сестры целуются лучше любовников.

Мне кажется, пора копить деньги на ее госпитализацию. Мне кажется, ей нужен покой. Мне кажется, ее все достали. Мне кажется, скоро ее достанет Чума… Меня никто не учил произносить мысли вслух. Это птички, не желающие покидать клетку. Алина не ляжет в больницу, она не сможет отказаться от мира, который она сглатывает с каждой таблеткой, вкуривает с каждым косяком, снюхивает с каждой дорогой. Мне было тяжело ее тащить, а ей было вдвойне тяжелей просто жить. И неясно, кого из нас двоих тоска охватила больше.

Я выдохнула:

– Нафиг иди.

Убитый огород. Все, что нужно было Володе для жизни, росло внутри дома, подальше от чужих глаз.

Я спросила:

– А что Володя ест?

Будто не слышит.

– Наташ, – Алина замерла, уставилась в дрему сада.

– Ага.

– Там кто-то есть, Наташ, – Алина пальцем показала, – заморозь ее. Заморозь же ее, черт побери!

Алина заплакала, я ее прижала к себе, Алина, Алина, все, хватит, пора завязывать, там никого нет. Она резко остановила слезный поток, и:

– Ты права. В дом.

Внутри зеленый забеременел салатовым. Глаза отвыкали от сумрака крыльца. Володя очнулся, Андрюша не заснул, они улыбались. Мы с сестрой сели к ним на диван.

Андрюша сказал:

– После бошки можно и по плюхе.

Алина пасанула, я тоже. Но Андрюше надо было хоть что-нибудь получить:

– Алинка, может, амур?

Это было противнее всего, что я когда-либо слышала. Моя голая ступня очутилась в кадке, полной червей. Указательные пальцы обеих моих ладоней засунули в ноздри противным старикам. Я ненавидела неприкрытую похоть. Ситуация не располагала, так какого же черта ты так открыто пристаешь к моей сестре… Может, я ее ревновала. Может, я ревновала любовь своей сестры.

Алина ответила:

– Иди ты.

– Натах, может, ты тогда? – Андрюша премерзко мне подмигнул. Как-то технично, будто это не его глаз и не его веко. Вот он, киберпанк, который мы заслужили. Возвышенные вещи мы доводим до статуса привычки и успокаиваемся в своем болоте.

Всегда так. Мне достаются остатки. Тот фен, что не захотела Алина, снюхаю я. Того мужика, что не захотела Алина, затащу в койку я. Ту шмотку, что Алина больше не хочет носить, буду дотаскивать я.

Я ущипнула Алинку за ляжку. Мне хватило. Хотелось туда, где есть чай.

Андрюша что-то заподозрил, поэтому заактивничал:

– Девчонки, ну че вы, в самом деле…

Он повис над нами, начал расстегивать ширинку.

Сестра шепнула мне:

– Рванули.

Долго ждать меня не надо было. Я подбежала к вешалке, схватила свои сапоги и пальто, выплыла наружу на волне неприятия и авантюризма, который остался от травяного прихода. Алина догнала меня за пределами Володиного участка, она даже не потрудилась переодеть обувь, забрала только куртку.

Она сказала:

– В сланцах че-то холодно, погнали быстрее.

– Твоя куртка шевелится, – ответила я ей. – У тебя живая опухоль.

– Котенок стоит дороже моих рваных кроссовок.

Я сказала:

– Ватрушка.

Под курткой у нее был пушистый комок, малыш не плакал, только удивленно таращил маленькие глазки.

Алина недовольно пробурчала:

– Сама ты ватрушка. Холодно.

Двое зеленых даже не собирались нас догонять. Наверное, весь Андрюшин пыл остыл с новым приходом.

– Мы никому не нужны, – сказала сестра.

– Больно надо.

Мы сами себе создали приключение, будто в детстве. Будто бабушкин садок и зеленая лейка. Я тоже скучала, вспоминала, но наши с Алиной две громадные боли плыли параллельно друг другу. Мы ни разу не обмолвились, будто нам плохо. Каждая переживала разрыв самостоятельно, один на один с собственной Чумой.

До дома мы добрались быстро, я просто вызвала такси, предварительно сказав Алине, что это последний раз, что мы больше не сможем себе позволить. Кроме твоей любви у меня ничего больше нет – Алина.

По пути заехали в магазин, единственно работающий, купили Вискас для котят. Я знала, что, наверное, этим котят кормить нельзя, это как бичпак для человека. Но зоомагазины уже не работали. Малютка будет рад хоть чему-то.

А что, если бы родители остались живы, они бы по-другому, да, они бы по-настоящему, а мы плохие дети, да, мы плохие заменители их генов? – Алина.

Сестра попросила постоять с ней, покурить на улице. Потом попросила занести котенка домой, а мне выйти. Вернулась, ее не было, она выпрыгнула из куста рядом с подъездной дверью и оглушительно засмеялась. Резко прекратила.

А что, если нам не следует жить? – Алина.

Алина, нам следует больше спать. Рыбы, глотайте ртом дым, потому что вам нечем больше дышать. У вас нет альтернатив.

А все-таки, чем мы заслуживаем эту жизнь? – Алина.

Ничем. Не хочу разбираться. Не нравится мне это.

Да ладно. Дурашка ты моя. Да я же шучу.

Дома были свет, чайная кружка с маками, включенный на «Культуре» телик с какой-то программой по разбору провокационного фильма, диван и стенной ковер. Сестра накормила маленького ушастого, попыталась затащить его с собой в кровать, но у нее ничего не вышло. Котик ушел блуждать по квартире. Алина, я пошла умоюсь, убавь звук, спать. Я чертовски устала, рухнула в мягкость.

Ночью тревожная рука Алины решила разбудить меня, я схватила ее.

Спросила:

– Что? Что такое?

Моя сестра – темный зверь, ложится под утро, а спит до обеда, но обычно меня не будит, вот я и смирялась с этим. Она, встревоженная, смотрела у себя в комнате «Сербский фильм» и думала, что ее с картиной связывает.

Говорю:

– Зачем ты это смотришь?.. На улице – ночь, на экране – насилие, Алин, побереги себя, а.

Алина сказала мне:

– Я кое-что знаю.

– И что же?

– В этом мире я несу миссию подопытного зверька… Натах, не уходи. Подожди. Смотри, я постоянно что-то пробую. Чего тебе больше всего хочется?

– Спать.

– Серьезно. Чего?

– Спокойствия, – я зевнула.

– А я знаю умиротворение. Меня пытают, меня испытывают, вот смотри, я дичь смотрю, а я спокойна.

– У тебя тремор.

– Кажется тебе.

– И зрачки туда-сюда.

– Тут же темно, ты не можешь этого знать.

Возбужденным шепотом сестра еще много чего говорила о монополии на свою жизнь и о ставках на цветение черемухи, а потом разревелась. Я выключила телик, дала ей валерьянки, чмокнула и ушла. Пусть сама. Не могу больше.

Удар утра мне в голову пришелся в лоб. Кудряшка щекотала нос, а прыгающие на тюле кукурузные кристаллики беспокоили закрытые глаза. Вставать не хочется. За балконом зацвела черемуха, боярыня-холодина. Я любила спать в большой комнате в мае, июле и сентябре. Самые солнечные, самые милые месяцы. Алина же всегда забиралась в подлинно темный угол – крошечную спальню, где коричневый блэкаут загораживал не только свет, но и поступление кислорода, и саму жизнь вообще.

Квартира, трехкомнатная, довольно просторная, досталась нам после смерти бабушки два года назад. Еще раньше мы жили тут все вместе: родители, бабушка, мы. В этом ряду «мы» звучит более чем жалко. Оно давно выпрыгнуло из упряжки и унеслось. Всем умершим не понравилось бы.

В большой комнате, кухне и ванной порядок поддерживала я, все остальное пространство меня не касалось. Главное, чтобы ко мне не ползли крысы и тараканы, остальное на усмотрение сестры. Змеи уж не заведутся.

У меня был угловой диван, который мы купили вместе лет пять назад. Шкаф для одежды – советского времени, шкаф для книг и посуды – тоже давний. Телевизор, компьютер, компьютерный стол. И стол для банкетов тоже стоял у меня в комнате. А еще у меня было тайное место за шторой. В детстве мы с Алиной были там, жили там, дышали там. Все игрушки оттуда со временем убрались, остались книги. На деревянном балконе я вывешивала сушиться белье и курила втайне от сестры. Наши финансы были жестко ограничены, курить позволялось только одной. Например, неделю курит Алина, а я не курю, а потом мы меняемся. Теперь была ее неделя, но у меня всегда была пачка на черный.

Дома все продолжалось прошлым. Сестра негодовала на то, что люди умирают, а вещи остаются. Дай ей волю, она бы сожгла квартиру и все прилагающееся вместе с бабушкой. Или мы соорудили бы гробницу, стаскали бы все туда. Я не могла ее утихомирить. Мне было спокойнее, что дома моя история, то, что я когда-то любила, бабушка любила, мама ли. Папа любил детективы серии «Современный российский детектив», они стоят в моем шкафу. И никогда никуда оттуда не денутся.

В распоряжении сестры две комнаты. У себя в голове я называю их «для секса» и «для депрессии». Парней она водила в одну и никогда – в другую. Не знаю, что творилось в первой, я два года туда ни ногой, во второй же только иногда проветривала. Она переклеила там все. Надо было так, чтобы комната стала новой. Так в ней появились желтоватые покрашенные стены и эти стремные тяжелые шторы. Гаджеты и подсветка в потолке. Только подумать, что мы все могли, когда я получала зарплату. Не хочу завтра. Завтра для нас пока закрыто. Дождитесь очереди и пробуйте снова.

Последнее время я глодала кости. Терпела выходки коллег, которые пытались сместить меня. За спиной гавканье, в лицо улыбки. Я поправляла несуществующие очки и упорно продолжала работать. Менять заголовки, придумывать слоганы, расширять границы русского языка. Хотя надо было бы лучше заканчивать юридический или мед. Но у нас с Алиной не было шанса получить вышку, не было на это сил. Смерть за смертью стучалась в двери.

Котенок выполз из-под дивана, начал пробовать мягкую обивку на лапки. Серая шерстка с тонкими черными полосками, серые глазки с тонкими зелеными обручами вокруг зрачка. Приятно, что в квартире живет кто-то, кроме нас. Впервые за долгое время. Свалился на спину, перекатился, смотрит на меня. Пугливо, недоверчиво. Ну, иди сюда, иди, мелкий. Какой же маленький, как же мы тебя еще не раздавили.

– Алина! Ты встала, нет? Кто будет кормить твоего кота?

Взяла на руки, такая невесомая кроха. А глазки-то у нас чуть косят.

– Алина! Ты оглохла, а?

Сонная и недовольная стоит в дверях. Насобирала опять себе синяков на ноги, ходит и ни одного угла не пропускает. Ватрушка похудела до швабры.

На кухне свет, отчего-то пахнет побелкой. Открыла окно, поставила чайник.

Спрашиваю:

– Завтракать будешь?

– Вода пахнет болотом, – пробурчала.

– Так не пей ее.

Сестра положила еду котенку в блюдце. Стоит у окна, думает о чем-то, крутит радио. Маленький прошлепал к миске. Чавкает. Довольный.

Говорю:

– Можем купить тебе обувь. Отложенные есть.

– А старые?

– Рванье. Те, поновее, ты вчера оставила там.

– Сегодня из дома не выйду, – отвечает.

Молчание тухнет, а мне так много надо ей сказать.

Я говорю:

– Поговорим, а? Я уже так не могу. С работой этой у меня мозги кипят. Мне тяжело. Давай купим тебе обувь, пока деньги есть… Надо же двигаться, решать че-то, Алина. Так вечно не может быть.

И она ответила:

– Нет.

– Ну что нет-то?

– Помнишь, как дядь Толя в деревне рассказывал, как он пьяным на тракторе в реку свалился?

«И что мне на это отвечать, Алина? Скажи мне, а?» – думаю. Она меня с ума сводит.

Говорит:

– Так вот, я навсегда в тракторе таком, он продолжает падать, падает каждый день, каждый час, каждую минуту, – вздыхает, радио крутит.

Я спрашиваю:

– Пойдем обувь покупать?

Алина со всей силы ударяет по подоконнику, подпрыгивают бабушкины фиалки, котенок убегает с кухни, а радио продолжает шипеть.

Алина говорит громко:

– Достало! Меня достало это все! Радио поганое. Надо выбросить. Оно не работает, Натах, уже не работает!

Я подхожу к радио, пять секунд – и полилась из динамиков речь. Алина уходит с кухни, где-то в квартире хлопает дверь.

Замечательно. Тихое семейное утро. Я чувствую, как мне в затылок дышит Чума. Она здесь, всегда настолько рядом, чуть ли не гладит мою ляжку. Нет. Нет. Я еще не сдаюсь.

Я кричу:

– Котейку-то как назовем? Барсиком?

– Неважно, – глухой крик-ответ Алины.

Значит, Бася. Бася, Бася – зову. Да не отзовется он. Теплое радио – будто чье-то присутствие. Нашариваю банку позади круп в ящике на кухне. В ней нет денег… Где деньги. Где деньги?!

Кричу:

– Алина!

Иду к ней в комнату, дверь распахиваю: «Где деньги?» Молчит. Я давно уже прятала свои кредитки и некоторые бабушкины драгоценности у тети Гали, соседки сверху. Она была моим швейцарским банком. Последнюю заначку я не стала относить ей, понадеялась непонятно на что. Как же бесит. Боль во мне распахивает дверь Чуме: пожалуйста, заходите, ноги можете не вытирать, у нас и так грязно.

Алина шипит:

– Не видела денег.

В комнате у сестры пахнет паленым.

– Опять руки жгла?

– Не видела денег.

Говорю на повышенных:

– Несмешно. В банке лежала заначка.

– В банке за крупами? – спрашивает.

Киваю.

– Утащили мышки.

– Ты вмазанная уже, что ли?

– Не выспалась, – буркнула.

– Последние, – я уже чуть не реву, как она так со мной, как она может так.

– Спроси у мышей.

– Дура! – кричу я, хлопаю дверью.

Это были не последние. Я собираюсь, насыпаю котенку еще еды, а то эта забудет. Жаль, что нельзя взять его с собой, здесь же просто невозможно. Долбит в голове, все долбит что-то, руки начинают чесаться. Как же я ненавижу это, дура какая, а, сколько можно. У тети Гали сверху забираю деньги мои, вот это точно последние. Остались только украшения. Неизвестно еще, когда меня рассчитают на работе. И адье, иди, скитайся, ты хорошо работала, но нам такие честные не нужны, нет.

Успокаиваю себя в мыслях котеночком, отдышусь на пыльной улице, потом закроюсь с ним в комнате, пусть там бесится одна. Маленькие лапки и ушки. Кто-то же сказал, что это идеальные земные существа. Молчат.

Самые счастливые те, кто может убежать. Алина повторяет, иногда смакует эти слова, обводит пальцем губы, расплывается в дебильной улыбке – она под кайфом. Хочется ударить ее. Рассеченный рот, алая побежала по подбородку, капает на ее и без того грязную футболку… Сестра опускает голову неестественно, она полумертва. Может, полужива. Я наслаждаюсь видом в полной мере. Потом тащу ее через все комнаты, чтобы все замарать кровью, к балкону, скидываю тело вниз, смотрю, как куст черемухи тормозит падение. Я курю, а труп Алины лежит там, вон там, видите, плачевное зрелище.