Политическая наука №2 / 2015. Познавательные возможности политической науки

Представляю номер

Предлагаемый читателям номер «Политической науки» символичен во многих отношениях. Это первый номер после разрушительного пожара в здании Института научной информации по общественным наукам. Его выпуск наглядно демонстрирует, что институт жив и продолжает работу по обобщению и анализу современных достижений общественных и гуманитарных дисциплин. Тематическая ориентация издания – познавательные возможности и ограничения политической науки – свидетельствует о сохранении и развитии традиций института, несмотря на непростую ситуацию, требующую решения конъюнктурных задач.

Так совпало, что этот год ознаменовался еще одним знаковым событием – Европейскому консорциуму политических исследований (ECPR) исполнилось 45 лет. Его цель – повышение профессионального уровня политологов, развитие профессиональных контактов, организация методологических и тематических дискуссий, совместных проектов и программ обучения. Вопросы методологии и методики исследований занимают существенное место в работе консорциума. Неслучайно летние и зимние школы ECPR посвящены вопросам организации исследований, разработке аналитических инструментов и их использованию в рамках различных исследовательских подходов.

Эту традицию – стимулирования дискуссий о возможностях и инструментах познания, исследовательских инициатив в области саморефлексии политической науки, образовательных проектов, направленных на повышение профессионального уровня политологов, – развивают ныне и другие международные организации, в частности Международная ассоциация политической науки (IPSA). Многие мероприятия, проводимые IPSA, посвящены обсуждению познавательных возможностей политической науки и их ограничениями.

В последние десятилетия данные проблемы находятся в центре внимания научной общественности. Чтобы убедиться в этом, достаточно открыть работы из серии фундаментальных публикаций «Oxford Handbook», в которых подробно освещаются концептуальные методологические и методические вопросы познания.

Большое внимание к этой проблематике не случайно. Специфика общественных дисциплин, исследующих сложный и изменчивый объект – общество, которая заключается в «конвенциональности» многих «виртуальных» социальных явлений, существующих благодаря заложенным в них смыслам и значениям, а также вследствие неразделенности субъекта и объекта познания, обусловливает несогласие ученых по ряду онтологических и эпистемологических вопросов. Исследователи ведут дискуссии относительно критериев научности, аналитических инструментов познания, специфики эмпирических данных, методов их сбора и анализа, о взаимосвязях между социальными процессами и стратегиями их изучения. Научные дебаты, столкновение противоборствующих мнений играют большую роль в развитии общественных наук, в том числе политологии, поскольку ориентация на общепризнаность научного знания как один из механизмов существования науки предполагает сочетание методологического плюрализма с едиными стандартами научной деятельности.

Поэтому многие материалы номера посвящены дискуссионным вопросам познания в политической науке. Авторы рассматривают проблемы и достижения – как дисциплины в целом, так и ее отдельных областей, – связанные с применением различных концептуальных и методологических подходов, эмпирических методов исследования. В ряде статей авторы обсуждают возможности использования теоретических подходов и инструментов эмпирического исследования, преодолевающих границы между различными точками зрения.

В традиционной рубрике, открывающей сборник – «Состояние дисциплины», – представлены статьи, анализирующие достижения и проблемы отдельных субдисциплин политической науки и методологических направлений, рассматриваются возможности междисциплинарного подхода.

Материалы второй рубрики «Контекст» посвящены эмпирическим методам политических исследований. В них обсуждаются достоинства и ограничения количественных методов, их распространение в политологии. Особое внимание уделяется исследовательским стратегиям, направленным на преодоление границ между качественными и количественными методами.

В третьей рубрике «Идеи и практика» рассматриваются перспективы использования нормативных теорий в условиях методологического плюрализма, оцениваются познавательные возможности постструктурализма М. Фуко.

Материалы следующей рубрики «Ракурс» знакомят читателей с достижениями и ограничениями в отдельных тематических областях политической науки. В них представлен авторский взгляд на исследование социальных переворотов как способ смены режима, коррупционных рынков и коммуникации.

И наконец, наша традиционная рубрика «С книжной полки» включает рецензии и реферативный обзор, в которых освещаются новые публикации, обобщающие научные достижения различных субдисциплин или рассматривающие конкретные исследовательские проблемы. В статьях рубрики поднимается актуальный для политической науки вопрос о пределах применения универсалистских схем.

Мы надеемся, что настоящий номер не только послужит одним из символов продолжения исследовательской и информационной деятельности Института научной информации по общественным наукам, но и активизирует дискуссию среди политологов и представителей смежных дисциплин относительно того, что и как мы можем узнать об окружающем нас мире политического. Полагаем, что подобные вопросы и их обсуждение позволят приблизиться к достижению согласия относительно общих критериев научности.

Е.Ю. Мелешкина

Состояние дисциплины: познавательные возможности и ограничения современных политических исследований

Политические исследования в трансдисциплинарной перспективе: возможности семиотического инструментария

И.В. Фомин

Для современного социально-гуманитарного знания, и для политологии в частности, характерна отчетливая тенденция к субдисциплинарному дроблению и формированию обособленных «мининаук» вокруг тех или иных специфических предметов изучения. При этом исследователи, работающие в рамках каждой такой «мининауки», часто пользуются специальными, понятными только их кругу, языками описания и аналитическими инструментами. Такое положение дел может быть оправдано стремлением эффективно решать некоторые узкоотраслевые задачи, однако плохо сочетается с целями более масштабного приращения знания [Ильин, 2014].

Первым приходящим на ум вариантом преодоления этой проблемы может оказаться реализация исследований, ориентированных на междисциплинарное взаимодействие. Такого рода проекты, как можно бы было надеяться, позволят избежать распада науки на изолированные узкопредметные направления. Однако здесь возникают новые проблемы. Во‐первых, обращение к дисциплинарным изысканиям без предшествующего глубокого освоения отдельных дисциплин, а также без необходимой рефлексии о принципах их интеграции приводит, скорее, к эффекту «недодисциплинарности», чем к приобретению какого‐то нового ценного качества исследовательских проектов. Во‐вторых, попытки выйти за рамки обособленной дисциплинарности, сделать что‐то междисциплинарное могут по факту приводить только к выделению новых, более специфических зон пересечения, т.е. новых «мининаук». Таким образом, взаимодействие на стыках отдельных дисциплин отнюдь не гарантирует автоматической интеграции и целостности [Ильин, 2014].

Иногда об интеграции дисциплин ведут речь в связи с проектами по решению масштабных актуальных проблем (глобальное потепление, проблемы устойчивого развития и т.п.). В соответствии с такой точкой зрения, повестка дня для науки должна диктоваться насущными вызовами со стороны действительности, а разные дисциплины совместными усилиями должны пытаться дать эффективный ответ на них. Но не слишком ли преходящи такие интегрирующие факторы? Даже при условии успешности всей конструкции интеграции приходит конец, как только беспокоившая всех задача решена [Ильин, 2014]. Возможны ли более устойчивые трансдисциплинарные взаимодействия? За счет чего они могут поддерживаться?

Ответы на эти вопросы можно попытаться найти, обратившись не к тому, что обычно находится в исследовательском фокусе, – не к изучаемому предмету, а к тому, что часто видится вторичным и служебным, – к используемым в исследованиях методам. Внимание к вопросам методологии позволяет заметить, что в потенции отдельные дисциплины с их специфической фактурой могут, однако, быть интегрированы, – поверх предметных размежеваний. Это произойдет, если мы обратим внимание на общие познавательные способности, которые реализуются в отдельных дисциплинах, но при этом дисциплинарными барьерами не ограничиваются. Эти методологии как бы пронизывают пространство науки, пересекая предметно заданные дисциплинарные границы [Ильин, 2014].

Такие познавательные способности можно назвать органонами-интеграторами [Ильин, 2014; Кокарев, 2014; Круглый стол… 2014; Авдонин, 2015; Фомин, 2014 b; Фомин, 2015]. Они существуют (или могут существовать) самостоятельно вне приложения к предметным областям конкретных дисциплин, но при этом способны действовать и в определенных дисциплинарных границах, насыщаясь необходимой предметностью.

Как минимум один органон-интегратор в современной науке задействован во вполне явном виде. Этот органон – математика. Но единственна ли она в своем роде? Какие еще трансдисциплинарные познавательные способности могут быть прослежены? На сегодня их закрытый список едва ли можно представить. Но можем ли мы назвать основных претендентов? Помимо математики, стоит обратить внимание как минимум еще на три других методологических посредника – семиотику, морфологию и компаративистику.

Эти три органона в предметно специфических их вариантах можно проследить в разных областях знания. Так, например, семиотика встроена в инструментарии лингвистики, культурологии и искусствоведения, а также существует в виде политической семиотики, психосемиотики, социальной и антропологической семиотики и др. Аналогичным образом морфология существует как лингвистическая морфология, биологическая морфология, морфология искусства, культуры или как политическая морфология. Компаративистика реализуется в сравнительном историческом языкознании, сравнительной политологии, компаративном литературоведении, культурологии и антропологии и т.п.

Насыщение и очищение органонов

Но почему же все-таки математика пока стоит в ряду органонов-интеграторов как бы особняком? К ответу на этот вопрос мы можем приблизиться, если введем в очерченную картину одно важное измерение. Все множество модусов существования каждого из методологических интеграторов может быть упорядочено представлено в пространстве между двумя полюсами, которые соответствуют насыщенному и очищенному вариантам органонов.

В насыщенных своих вариациях органоны существуют, будучи тесно связаны с предметной фактурой той или иной дисциплины. В этом своем модусе они могут быть эффективны для решения узкопредметных задач, но менее пригодны для осуществления трансдисциплинарной интеграции. Для того чтобы такая интеграция в полной мере состоялась, необходимо отрефлексировать и проработать связь между насыщенными версиями органонов и их очищенными вариантами.

И именно здесь выявляется специфика положения математики. Математика в нынешнем своем состоянии в большей степени, чем другие органоны, реализована в очищенном своем варианте. Для других претендентов на роль трансдисциплинарных методологических интеграторов эта перспектива еще только намечается.

Если вести речь о трех перечисленных выше претендентах, то по сравнению с морфологией и компаративистикой, пожалуй, в семиотике задачи прояснения чистой ее версии намечены чуть более ясно. Перспектива создания не только специальных дисциплинарных вариантов семиотики, но и «чистой семиотики» (pure semiotics) была намечена еще в начале XX в. одним из основателей этой области знания Чарльзом Моррисом [Morris, 1971, p. 366].

Задачи выделения и консолидации общей компаративистики, общей морфологии и других органонов прежде не ставились. Только в последние несколько лет эта работа начала вестись в Центре перспективных методологий социально-гуманитарных исследований ИНИОН РАН [Ильин, 2014; Кокарев, 2014; Круглый стол… 2014; Авдонин, 2015; Фомин, 2014 b; Фомин, 2015].

Выработка более ясного представления об очищенных вариантах органонов – общей морфологии (общих принципах изучения форм), общей компаративистики (общих принципах сравнения, определения случаев и их множеств), общей (чистой) семиотики (общих представлений о знаках, их устройстве и связях между ними) – в перспективе позволит более ясно проследить уже существующие трансдисциплинарные методологические связи и наметить перспективы дальнейшей более продуктивной и систематизированной научной интеграции.

В настоящей статье мы обратимся к рассмотрению трансдисциплинарного потенциала семиотики: рассмотрим те теоретико-методологические положения, которые могут быть отнесены к ее очищенному варианту, и наметим, по каким векторам возможно движение от обособленно задействованных политологически насыщенных элементов семиотического инструментария к интегрированной картине трансдисциплинарного знания.

Почему семиотика?

Обычно при изучении физической реальности в науке пользуются моделями и методами на основе математики. Аналогичные же модели нередко применяются и в науках об обществе. Политическая наука здесь не исключение. Но могут ли у обществоведческих и гуманитарных исследований найтись в распоряжении исследовательские инструменты другого свойства – такие, которые, может быть, в большей степени были бы адекватны для задач описания именно действительности, а не реальности, но не уступали бы при этом математическим методам в эпистемологической ценности результатов? Ведь, будем откровенны, сегодня по-прежнему слишком часто – хоть иногда и негласно (что еще более коварно) – ставится знак равенства между математичностью и научностью. И апологетика специфичности наук о человеке и обществе а-ля Риккерт [Риккерт, 1998] нередко выглядит скорее как симптом комплекса неполноценности гуманитарного знания, нежели как надежное средство, которое позволило бы от этого комплекса избавиться. Где искать то, что станет подлинным, деятельно проявленным методологическим фундаментом гуманитарного знания, а не его апологией?

В своей работе 1938 г. «Основания теории знаков» уже упоминавшийся Ч.У. Моррис писал: «Понятие знака может оказаться важным для объединения социальных, психологических и гуманитарных наук, когда их отграничивают от наук физических и биологических» [Моррис, 1983, с. 38]. Моррис отмечал также, что семиотика, для которой понятие знака выступает центральной категорией, должна занять двойственное положение в системе наук: с одной стороны, – стать наукой в ряду других наук, с другой – взять на себя роль унифицирующей метадисциплины, которая будет выступать основой всякой другой частной науки о знаках (лингвистики, логики, математики, риторики и т.д.) [Моррис, 1983, с. 38]. Какие у нас есть основания полагать, что семиотика в этом качестве может состояться?

Человек обладает способностью отражать мир в своем сознании. Он может осознать и факт своего существования, и ситуацию конечности оного. Более того, человек способен вообразить другие возможные и невозможные миры, а также представить в этих мирах не только себя, но и Другого. Ввиду этого человек существует одновременно в двух универсумах: в физической реальности и в осмысленной действительности [Ильин, 2009, с. 186–189].

Человеческую жизнь можно поэтому представить разложенной одновременно на два вектора – материальный и информационный¹. Она оказывается, с одной стороны, подчинена законам физического мира – и в этом своем модусе стремится к распаду, к смерти. С другой же стороны, реализуясь в своем информационном измерении, она оказывается обращена ко все большему упорядочению и осмысленности.

Семиотикой обычно называют науку, занимающуюся изучением знаков, знаковых систем (языков) и целостных совокупностей знаков (текстов). При этом понятия знак и текст понимаются максимально широко. То есть текстами именуются отнюдь не только устные или письменные сообщения на естественных языках, а вообще любые фрагменты человеческой действительности, результаты осмысленной деятельности.

При этом любой текст, как средство передачи информации, имеет свойство исчерпывать количество энтропии в мире. Именно этим все то, что существует в тексте, отличается от существующего в физической реальности. Мир в его физическом измерении состоит из объектов, которые изменяются во времени в сторону нарастания энтропии. Мир, реализующийся в тексте и создаваемый посредством осмысленной деятельности, по мере своего развертывания, напротив, накапливает негэнтропию (определенность)².

Необходимость человеческого существования в действительности – т.е. внутри текста – подталкивает нас к тому, чтобы изучать человека именно с позиций семиотической перспективы, с точки зрения методов, ориентированных на изучение мира в его знаковом, информационном аспекте. Такого рода оптика может обеспечить получение как гуманитарного знания (знания о бытии-в-тексте), так и знания социального (знания о бытии-в-тексте-для-Другого). При этом всю совокупность методов, ориентированных на изучение текстов и знаков, можно назвать семиотическим органоном обществоведения.

О базовых элементах семиотического органона

Базовыми концепциями для семиотики можно считать прежде всего предложенные в рамках этой дисциплины модели знака. Такие модели были предложены Ч. Пирсом, Г. Фреге, Ф. де Соссюром, Ч.У. Моррисом и др.

Ч. Моррис, развивавший идеи Ч. Пирса, сформировал четырехчастную модель знака, согласно которой семиозис (процесс, в котором нечто функционирует как знак) рассматривался как единство следующих факторов:

– Знаковое средство – то, что выступает как знак;

– Десигнат – то, на что указывает знак;

– Интерпретанта – воздействие, в силу которого соответствующая вещь оказывается для интерпретатора знаком;

– Интерпретатор – того, для кого тот или иной объект выступает знаком³ [Моррис, 1983, с. 39–40].

Согласно концепции Морриса, нечто есть знак только потому, что оно интерпретируется как знак некоторым интерпретатором. Обобщенное учитывание чего-либо является интерпретантой лишь постольку, поскольку оно вызывается чем‐то, функционирующим в качестве знака. А некоторый объект также является интерпретатором только потому, что он опосредованно учитывает нечто. Семиотика, таким образом, изучает не какой‐то особый род объектов, а любые объекты в той мере, в какой они участвуют в семиозисе [Моррис, 1983, с. 39–40].

Также необходимо упомянуть о предложенной Ч. Пирсом типологии знаков. В соответствии с ней, знаки можно разделить на знаки-иконы (знаки по сходству; напр.: фотография)⁴, индексальные (знаки по смежности; напр.: стук в дверь) и символические (знаки по конвенции; напр.: языковые знаки) [цит. по: Нёт, 2001].

Моррисовская модель знака во многом схожа с семиотическим треугольником Г. Фреге, представлявшим знак в качестве элемента, обозначающего определенный референт (значение, Bedeutung, reference) и выражающего определенный концепт (смысл, Sinn, sense) [Frege, 1892].

Ф. де Соссюром было предложено понимание знака как единства двух необусловленных друг другом (произвольных) аспектов – означающего и означаемого [Соссюр, 1977, с. 99–100]. Эта концепция принципиальным образом повлияла на развитие гуманитарного знания в ХХ в., став фундаментом для структуралистских исследований языка и культуры в целом.

Из базовых моделей знака могут разворачиваться более сложные и многоуровневые конструкции. С их помощью могут быть составлены модели метафор, мифов, образов и других комплексных семиотических феноменов [Фомин, 2014 b]. Так, например, Р. Бартом на основе структуралистской концепции знака была предложена двухуровневая семиотическая модель для мифа [Барт, 1989, с. 81]. А М.В. Ильин, исходя из идеи о многослойности действительности, через модель серии актов означивания выстраивает иерархию ее ступеней, восходящую от чистой материи к чистой информации [Ильин, 1995, с. 111].

Еще одно положение теории де Соссюра, на котором необходимо остановиться, – это введенное швейцарским лингвистом различение между понятиями язык (langue) и речь (parole). Введение этого различения по праву признается в качестве одной из главных заслуг де Соссюра. Под языком Соссюр понимает ту систему знаков, которая виртуально существует в сознании у каждого владеющего языком индивида, но которая при этом не располагается в его сознании никогда полностью и никогда индивиду полностью не принадлежит, им единолично не создается и не изменяется, поскольку являет собой внешний по отношению к нему социальный аспект речевой деятельности, существующий в полной мере лишь в коллективе [Соссюр, 1977, с. 52].

Что касается второго элемента соссюровской дихотомии – речи, то она понимается как результат говорения или письма, развернутый во времени и пространстве.

Обычно исследователи, обсуждая соссюровскую систему, фокусируются именно на дихотомии язык / речь, оставляя в стороне еще одно понятие, которое, однако, является не менее важным. Это понятие, которое традиционно переводится на русский язык как речевая деятельность. В оригинальном тексте «Курса общей лингвистики» соответствующий термин обозначается французским словом langage (лангаж) [Saussure, 1995, p. 20]. Дихотомическое же разделение на язык и речь происходит уже внутри всего множества проявлений лангажа – языка в самом широком смысле слова.

Для нас существенно было оговорить здесь значение всех трех терминов де Соссюра (язык, речь, лангаж), поскольку именно через призму этой триады можно подходить к пониманию еще одного ключевого для семиотики понятия – понятия дискурса. Дискурс можно рассматривать как языковую практику (лагнаж) в неразрывной связи с ситуативным контекстом, с прагматическими, социокультурными, когнитивными установками автора и адресата того или иного текста. То есть если провести параллели между соссюровской терминологией относительно языка и речи и таким пониманием дискурса, то можно заключить, что дискурс есть социально суженный лангаж, который распадается на социально суженный язык – дискурс-рамку (дискурс-программу) и социально суженную речь – дискурс-произведение (дискурс-продукт) [Dijk, 1998, p. 3–4; Толпыгина, 2002].

Представить такого рода соотношение можно в виде следующей пропорции:

Рис.

Соотношение триады «язык – речь – лангаж»

Причем [langue] + [parole] = [langage], а [дискурс-рамка] + [дискурс-произведение] = [дискурс].

Вести речь о дискурсе как о том, что позволяет соединить язык как систему (langue) и речь как деятельность (parole), но при этом конкретнее и у́же языка в его целостности (langage), впервые предложил при уточнении соссюровской концепции бельгийский лингвист Эрик Бюиссанс [цит. по: Ильин, 2007].

Уровни семиотического анализа

Одним из главных элементов теоретической рамки заданной для семиотики Ч. Моррисом была триада уровней семиотического анализа:

1) семантика,

2) синтактика,

3) прагматика.

Согласно этой схеме, сфера семантики включает отношения между знаками и означаемыми ими объектами, к синтактике – отношения знаков между собой, а к прагматике – отношения знаков к интерпретаторам [Моррис, 1983, с. 42].

Моррисовская система уровней, однако, не уникальна. Зачастую авторами в рамках семиотически ориентированных исследований предлагаются и иные схемы препарирования знаковой реальности.

Так, например, в работе Ц. Тодорова, посвященной поэтике, мы встречаем разделение на словесный, синтаксический и семантический аспекты анализа, которые Тодоров соотносит с традиционными для классической риторики аспектами: elocutio, dispositio и inventio [Тодоров, 1979, с. 48–50].

Т. ван Дейк, в свою очередь, предлагает применительно к дискурсивному анализу вести речь о речевом (language use), коммуникационном и интеракционном уровнях, выводя это членение из результатов препарирования ситуации социально контекстуализированной коммуникации, – ситуации, в которой адресант и адресат взаимодействуют (интеракция), передавая информацию (коммуникация) при помощи языка (language use) [Dijk, 1998, p. 2, 5].

В рамках дискурс-исторического подхода в критическом дискурс-анализе авторы предлагают еще одну схему членения, говоря о двух уровнях анализа: тематическом и углубленном [Krzyżanowski, 2010, p. 81]. При этом выделяемые уровни имеют отношение уже не столько к аспектам анализируемого текста, сколько к этапам применения тех или иных исследовательских техник.

При таком разнообразии подходов к разделению исследования на уровни, однако, не будет верным вести речь о какой‐то фундаментальной фрагментированности поля семиотически ориентированных методов именно по этому основанию. Скорее, имеет место плюральность языков методологического описания, которые, однако, в ряде случаев вполне могут быть «переводимы» друг относительно друга. Кроме того, такое многообразие в значительной степени может быть оправдано разным расположением фокусов внимания в тех или иных подходах, а не какой‐то их принципиальной разнородностью.

Вместе с тем нельзя не отметить два важных преимущества, отличающих моррисовскую схему (семантика – синтактика – прагматика) от других предлагаемых систем членения. Во‐первых, эта схема определенно не носит характера ad hoc, а напрямую выводится из базовых положений теории знаков. Во‐вторых, она, ввиду своего крайне широкого охвата, обычно может без особых трудностей быть импортирована в ткань различных других подходов, не разрушая их внутренней логики, а лишь внося в них дополнительную упорядоченность. Кроме того, она вполне может претендовать на роль медиатора при решении тех самых задач «перевода» с одного методологического языка описания на другой. Наконец, к плюсам моррисовской триады стоит отнести тот факт, что она наиболее успешно справляется с задачами структурирования знаковой действительности вообще, а не только ее лингвистических проявлений.

В связи с этим можно сказать, что если мы и можем вести речь о какой‐то теоретической рамке, которая могла бы быть общей для всех методов, образующих семиотический органон, то моррисовская триада вполне может претендовать на роль одного из базовых элементов такого рода теоретической конструкции. Тем более что она проектировалась именно в расчете на универсальный характер применения в рамках общей семиотики.

О семиотическом инструментарии в политических исследованиях

В своей максималистской версии трансдисциплинарная программа для семиотики на сегодня еще далека от реализации. Тем не менее после «лингвистического поворота» в науке XX в. некоторые инструменты наук о знаках сегодня уже встроены в арсенал наук о человеке и обществе. Однако существующие в этом пространстве семиотические инструменты пока не сложились в устоявшуюся и целостную систему семиотических методов исследования. Они существуют пока как россыпь отдельных приемов, которые образуют разнообразные сочетания и разбросаны по различным дисциплинам, школам, направлениям и исследовательским традициям (дискурс-анализ, когнитивное картирование, контент-анализ, метафорология, нарративный анализ и т.п.). В политической науке потенциальное поле применения семиотически ориентированных методов исследования очень широко.

Делая попытку охватить взглядом все множество семиотически ориентированных исследовательских инструментов, применяемых сегодня в политологии и вообще в социально-гуманитарных исследованиях, все такого рода приемы возможно представить расположенными на оси между двумя полюсами. И эти полюсы мы можем условно обозначить как дескриптивный и критический. Для всех этих подходов характерна объединяющая их ориентированность на исследование языка и речи (в широком смысле этих слов) в связи с определенными социальными и политическими контекстами, но если на дескриптивном полюсе в фокусе внимания исследователей находятся, по большей части, интралингвистические вопросы, то в критической крайности в этом фокусе оказываются уже почти исключительно вопросы социально-политической ситуативной обусловленности порядка порождения текстов.

Таким образом, вблизи дескриптивного полюса располагаются преимущественно разного рода исследования семиотической действительности, укорененные в непосредственном анализе текстов. А к критическому – тяготеют исследования порядка дискурса, т.е. постструктуралистские, деконструктивистские и постмодернистские интерпретации, являющиеся преимущественно размышлениями по поводу социальных, исторических и психологических обусловленностей дискурсивных практик.

К числу дескриптивных семиотических инструментов можно отнести политический контент-анализ, исследования по политической метафорологии и проекты, связанные с когнитивным картированием. Ряд важных наработок в этой сфере был сделан уже в первой половине XX в. Так, например, следует отметить работы американских исследователей в области политической коммуникации П. Лазарсфельда, Г. Лассуэлла, Н. Лейтес и др. [Lazarsfeld, 2004; Лассуэлл, б. г.; Fischer, 1954; Будаев, 2009; Будаев, Чудинов, 2009]. Ими был внесен существенный вклад в исследование механизмов формирования общественного мнения, воздействия средств массовой информации на политическое поведение и взаимосвязей, существующих между политическим языком и политическими процессами.

Что же касается критического полюса в пространстве семиотических исследований, то он во многом черпает свои основания не из области исследований языка и коммуникации, а из марксистских и психоаналитических критических установок. Об исследовании текстов с критических позиций речь начинает идти в 1960‐х годах в рамках французской школы анализа дискурса (М. Фуко, М. Пеше, Ж. Деррида, Ж. Лакан, Ж. Бодрийяр и др.) [Серио, 1999; Бодрийяр, 1999; Фуко, 2004 и др.]. При этом, как уже отмечалось выше, для такого постструктуралистского анализа характерно не исследование собственно языковых вопросов, а анализ дискурса как системы порождения знания.

Так, например, Фуко определяет дискурс как «совокупность высказываний (высказанностей, énoncés), принадлежащих к одной и той же системе формаций» [Foucault, 1969, p. 141]. Дискурс при этом рассматривается как часть дискурсивной практики, которая есть «совокупность анонимных исторических правил, всегда определенных во времени и пространстве, которые установили в данную эпоху и для данного социального, экономического, географического или лингвистического пространства условия выполнения функции высказанности» [Foucault, 1969, p. 153]. Таким образом, для Фуко дискурс интересен, прежде всего, как исторически, пространственно и темпорально детерминированный фон, обусловливающий появление того или иного высказывания. В качестве ключевого вопроса дискурсивного анализа Фуко заявляет вопрос: почему в определенный исторический момент в определенных социальных обстоятельствах появляются именно те высказывания, которые появляются, а не какие-либо другие [Фуко, 2004, c. 51]?