Карл Роджерс и его последователи: психотерапия на пороге XXI века

Beyond Carl Rogers

Towards a Psychotherapy of the 21st Century

Edited by David Brazier

CONSTABLE LONDON

Под общей редакцией д-ра психол. наук

А. Б. Орлова

© David Brazier and respective contributors, 1993.

© «Когито-Центр», перевод на русский язык, оформление, 2005.

Введение
Дэвид Брэзиер

Карл Роджерс был основоположником человекоцентрированного подхода. Ученого уже нет в живых, но настоятельная потребность в таком подходе тем не менее остается.

Силы, действующие в современном обществе, низводят людей до неких единиц. Мы живем среди огромного скопления людей, для которых бюрократический способ организации жизни может показаться наиболее рациональным и справедливым. Однако в этой постоянно расширяющейся системе правил и процедур теряется сам человек и подавляются те качества, которые делают человека отличным от машины. Безличное «это» торжествует над «я» и «ты».

Роджерс вышел из этого современного мира, он начал строить свою работу на позитивистском, эмпирическом фундаменте. Обладая способностью говорить на языке современной науки, он сумел заявить о себе в американском академическом мире. Важнейшая миссия, которую он при этом выполнял, заключалась, тем не менее, в безустанном утверждении силы и значимости человечного начала.

Именно в сфере человеческих отношений, считал Роджерс, следует искать способ выхода из разрушительных дилемм, созданных современным обществом. Он верил, что войны и геноцид закончатся тогда, когда людям из разных культурных групп будет дана возможность понять и оценить человечность друг друга. Он верил, что подлинно здоровые отношения между людьми будут установлены тогда, когда возникнет осознание общности, существующей между любыми отдельными индивидами, – от простых граждан до политических лидеров. Он верил, что подлинное образование будет процветать только в том случае, если оно будет сочетаться с такими отличающими человека качествами, как энтузиазм, эмоциональная вовлеченность и личностный интерес.

Краеугольным камнем философии Роджерса является положение о том, что человек – это активный, живой и чувствительный организм, основным стремлениям которого можно доверять. Большинству людей в наше время все еще сложно по-настоящему оценить, насколько революционна эта простая идея. До тех пор пока мы не начнем понимать, как много нашей энергии в современном обществе тратится на создание и поддержание структур, первейшая цель которых – устранить (опасный) человеческий элемент из человеческих отношений, у нас не будет даже проблеска понимания того, насколько радикальным было и остается видение Роджерса.

Когда люди знакомятся с идеями Роджерса, они поначалу нередко думают, что в них нет ничего примечательного. Разве кто-то из нас не считает важным, чтобы люди проявляли сочувствие, эмпатию друг к другу? Что же в этом особенного?

А примечательно то, что Роджерс именно это и имел в виду. И утверждая по своей сути очень простую совокупность идей, правильность которых кажется самоочевидной, он бросал вызов всему тому, на чем зиждется современная жизнь.

Этот парадокс нагляднее всего проявляется при рассмотрении современного положения дел в области консультирования и психотерапии. Идеи Роджерса носили преднамеренно революционный характер. Отрицание им отношений, основанных на власти, грозило существованию многих профессиональных групп. Поэтому становление новой профессии консультанта, созданной в основном благодаря усилиям Роджерса, происходило в постоянной борьбе и вызывало различные затруднения и конфликты. Роджерс был убежден, что психотерапевтическое отношение – это просто особая и интенсивная форма межличностных отношений. Эта точка зрения, однако, отличалась от представлений огромного большинства клиентов и профессионалов, в том числе даже тех, кто стремился быть последователем его философии. Роджерс верил в равенство поставщиков и пользователей гуманитарных услуг, но этот принцип равенства подрывал основы, на которых базировались почти все институты, обеспечивающие такие услуги. Безусловно, Роджерс был полностью убежден в правоте своих принципов. Он прямо и ясно на протяжении всей своей жизни утверждал их снова и снова. И люди, вдохновленные его идеями, не могли оставаться от этого в стороне.

Когда уходит из жизни выдающийся мыслитель, почитатели его учения переживают множество различных чувств. Естественное горе и ощущение потери вскоре преобразуется в те или иные действия. Появляется новое чувство ответственности за начатую работу. Теперь она возложена на нас. Такова сейчас позиция тех, кто увлекся делом Карла Роджерса.

Люди реагируют по-разному. Кто-то, может быть, чувствует, что главное сейчас – это укрепить нашу уверенность в том, что сделанное Роджерсом не утрачено. Эти люди, скорее всего, сделают все, чтобы систематизировать и сохранить его учение, чтобы направление, выработанное Роджерсом, продолжало существовать. Однако в этой консервативной позиции кроется и опасность – возможно возникновение ортодоксии в рамках человекоцентрированного подхода, и такой результат был бы диаметрально противоположен тому, чего хотел сам Роджерс. Это один из главных парадоксов идеи Роджерса – потому что, если мы будем следовать его словам, это будет означать, что мы не следуем его словам, ибо он говорил: вы должны найти свой собственный путь.

Сходная, но несколько иная опасность состоит в том, что радикальный потенциал вдохновляющих идей Роджерса будет сглажен или просто незамечен, а его идеи будут приспособлены к существовавшим ранее нормам. Зигмунд Фрейд, предыдущий проповедник личностной стороны жизни, был бессилен предотвратить захват своего дела защитниками медицинской модели, которая, в сущности, была полной противоположностью тому, что он создал. Его работа была полностью искажена. Будет ли участь Роджерса лучшей? К сожалению, такова судьба всех пророков – лишь после своей смерти их зачисляют в ряды выдающихся людей.

Постигнет ли эта участь учение Роджерса? Однако все же невозможно усомниться в том, что влияние Фрейда было революционным, даже если оно проявлялось не так, как того желал сам ученый. Подобное может произойти и с Роджерсом.

Вопрос состоит в том, как сохранить неизменной суть учения Роджерса, связанную с важностью человеческого измерения, и продолжать идти дальше? Один из путей состоит в продуктивном взаимодействии с другими подходами. Множество теоретиков и практиков активно работают в настоящее время над созданием интегрированных подходов в терапии. В некоторых главах этой книги представлены подобные сближения с другими идеями, будь то идеи из области искусства, теории хаоса или сравнительной антропологии. Кто-то может увидеть в этом сближении разрушение целостной человекоцентрированной концепции, но на него можно посмотреть и как на распространение основных психотерапевтических принципов во все более и более широких областях.

Однако более правильным, чем любое из высказанных выше предположений, является интуитивное ощущение того, что сейчас мы находимся в точке исторических изменений, изменений концептуализации в сфере нашего опыта, и что Роджерс был одним из мыслителей, сыгравших ключевую роль в этом сдвиге. Роджерс был убежден, что тенденция к актуализации индивида – эта только часть более глобальной тенденции к актуализации, действующей в обществе и, более того, – во всей Вселенной. Невозможно разобраться, могут ли отдельные личности произвести изменения в культуре или же выдвижение на авансцену социальной жизни идей того или иного индивида – это лишь функция более широкой общественной необходимости, но очевидно одно: «Что-то происходит», – как сказал бы Роджерс.

У тех, на кого более всего повлияла работа Роджерса, последние несколько лет не прекращается брожение творческой мысли и жажда экспериментирования. Этому творческому проявлению мы в большей степени обязаны именно Роджерсу. Он никогда не ограждал и не ограничивал свое учение. Казалось, ему больше всего нравилось то, что люди возрождались к жизни благодаря своим собственным усилиям. Важно, что результаты работы Роджерса и основополагающие принципы его подхода не были потеряны в той схватке различных направлений, которая началась после его смерти. Однако то, что все эти волнения пока не улеглись, – также в духе Роджерса.

Одна из задач данного сборника состоит в том, чтобы популяризировать некоторые наиболее ценные идеи, возникшие в последнее время в этих спорах. Однако эта книга – не просто антология. Хотя в ней представлены разные точки зрения, она не является ни сбалансированной, ни репрезентативной. Следуя духу работы Роджерса, книга представляет выборку авторов, основная задача которых состоит в том, чтобы подчеркнуть возможность становления более человечного постмодернистского общества, где заинтересованное отношение людей друг к другу будет преобладать над беспокойством по поводу контроля и порядка, а уникальность каждого человека – иметь больший вес, чем требования социальной системы. Таким образом, главная цель этой книги – это встреча психологической теории и гуманности.

Концепция терапии Роджерса была весьма широкой. Он использовал термины «терапия», «психотерапия» и «консультирование» как взаимозаменяемые, и большинство авторов книги в этом отношении следуют за ним. Однако Роджерс видел в терапевтическом отношении просто особый случай хороших личных отношений и, как З. Фрейд, К.Г. Юнг и многие другие ведущие теоретики до него, перешел от рассмотрения собственно терапевтического отношения к рассмотрению человеческой ситуации в целом.

Все это неизбежно приводит нас к некоторым фундаментальным вопросам о природе человека. Одну из своих основных работ Роджерс назвал «Становление человека» – интригующее название, предполагающее, что человек – не нечто данное, а скорее результат процесса становления. Загадочная природа «самости» – это вопрос, к которому снова и снова приводит нас Роджерс. Он соединяет между собой два мира, образуя между ними мост. Одна из опор этого моста прочно утверждена (или, может, это лишь кажется на первый взгляд) в традиционном западном индивидуализме. Цель психотерапии видится как индивидуальная независимость и самопознание. Но стоит углубиться в работу Роджерса, как реальное, фиксированное и познаваемое содержание понятия «самость» начинает просачиваться сквозь пальцы. «Полноценно функционирующему человеку», многократно описанному Роджерсом, свойственны гибкость, рост, изменение, полнота возможностей, «отзывчивое» бытие, а не фиксированный характер. И это вовсе не расходится с тем фактом, что, как полагал Роджерс, такой полноценно функционирующий человек должен быть социален по своей сути.

Итак, Роджерс принадлежал «современному» миру, но открыл для нас дверь в «постсовременную» Вселенную. Он построил мост между позитивизмом и феноменологией. Роджерс действовал в рамках системы взглядов, которой могли следовать люди, воспитанные по правилам научной эры. Но эта система была в то же время пронизана духом постпозитивистских положений о сомнительности всякого определенного знания. Можем ли мы найти твердую почву в этом новом мире? Или сама эта мысль противоречива по определению?

Роджерс создал не просто мост, возникший именно тогда, когда многие люди почувствовали необходимость преодолеть эту реку, он создал очень удобный мост. Его тексты были и остаются доходчивыми, для них характерны подробные объяснения, короткие абзацы, авторский стиль. Он умел убедительно писать об очень многом: о консультировании и психотерапии, группах по развитию человеческих отношений, семейных отношениях, образовании, теории организаций, исследованиях, политике, обществе и изучении мира, – однако в центре его внимания всегда оставались одни и те же проблемы. О чем писал Роджерс? Об эмпатии, конгруэнтности и позитивном отношении. Этим простым мыслям, по-видимому, можно найти бесконечное применение. В результате не только множество людей воспользовались этим мостом, но у всех что-то осталось в памяти от этого перехода, что-то личное и вместе с тем универсальное, – то, что люди могли использовать любыми способами в соответствии с той или иной жизненной ситуацией.

Именно личное было для Роджерса ключом к универсальному. Для модерниста кажется абсурдным, что масштабные проблемы могут быть решены путем сосредоточения на единичных вещах. Однако для тех, кто следует Роджерсу, ясно, что человеческий мир сотворен восприятием, мотивами и намерениями людей и если человек обесценивается или не принимается в расчет, исход будет ужасным. Если мы проникаемся идеями Роджерса, мы делаем для себя открытие, что границы человека изменчивы, а все мы тесно связаны и глубоко погружены друг в друга.

Как Эйнштейн ввел в физику понятие относительности, отбросившее множество механистических допущений, на которых основывались прежние представления о физике, так и Роджерс ввел в психотерапию феноменологическое видение. Он без опасений смотрел на то, что восприятия разных людей различны и нет никакой единой реальности, существующей изолированно от мира многочисленных наблюдателей и практиков. Роджерс помог нам сделать первые шаги на пути к этой новой, более текучей Вселенной, хотя даже он не всегда чувствовал себя в ней как дома. Роджерс положил начало такому взгляду на психологию, который больше не требует от нас придерживаться идеи о существовании только одной реальности.

Построджерианское мышление – это отчасти результат распространения идей Роджерса за пределами США. Сейчас мы все яснее осознаем различия в видении мира у представителей различных культур, существующих на нашей планете. Уже невозможно сомневаться в том, что разные люди видят мир по-разному. И достаточно сделать это допущение, как сразу становится очевидным, что даже в пределах своей собственной культуры каждый наблюдатель имеет свою, отличную от других позицию, отличающуюся от других не только углом зрения. Плюрализм и разнообразие являются сейчас нормой. Последние годы жизни Роджерса были посвящены укреплению взаимопонимания между представителями различных культур. В настоящее время эмпатическое принятие точки зрения людей, представляющих иные культуры, приводит к переоценке традиционной западной концепции «самости», на которой первоначально основывалась сама работа Роджерса.

Работа Роджерса была направлена главным образом на то, чтобы помочь нам понять «систему ценностей» другого человека, уникальность нас самих, научиться не бояться этих отличий, но принимать их и ценить. Вероятно, работа такого рода будет неизбежно приводить нас к пересмотру наших представлений о том, кто мы такие и как живет этот мир. И эта работа еще не окончена.

Таким образом, в этой книге собраны статьи людей, вовлеченных в развитие той революции, которую начал Роджерс. Ничто не обрадовало бы его больше, чем поиск нашего собственного пути за пределами того, что было сделано им. Хотя некоторые авторы этой книги расходятся во мнениях по поводу некоторых аспектов его работы, все они чрезвычайно проникнуты ее духом. Как составитель и редактор этой книги я очень надеюсь, что у читателя также возникнет вдохновенное желание шагнуть за пределы того, что написано здесь, продолжить творческий процесс создания терапии для грядущего столетия и уже за пределами самой терапии привнести в человеческие отношения ту гармонию, которую Роджерс рассматривал как непременное условие мира во всем мире.

Часть первая
Важнейшие условия терапии

Аутентичность, конгруэнтность и прозрачность
Гермейн Литаер

Хотя Карл Роджерс всегда придавал огромное значение аутентичности терапевта (см., напр.: Rogers, 1951, р. 19), до своей статьи 1957 г. о «необходимых и достаточных условиях» он не упоминал об аутентичности как о еще одном терапевтическом условии наряду с эмпатией и принятием. Начиная с 1962 г. он считает аутентичность терапевта наиболее фундаментальным понятием в триаде базовых терапевтических установок и подчеркивает это в своих более поздних работах. Вот как Роджерс определяет аутентичность:

«Подлинность в терапии означает, что во время встречи с клиентом терапевт является самим собой. Не скрываясь за какой-либо маской, он открыто проявляет те чувства и установки, которые возникают у него в данный момент. Таким образом, аутентичность предполагает самоосознание, то есть доступность чувств терапевта для него самого (для его сознания) и способность проживать их, испытывать их в терапевтическом отношении и выражать в общении с клиентом, если они оказываются устойчивыми. Терапевт является самим собой, не отказывается от себя.

Поскольку это понятие зачастую трактуется неверно, необходимо отметить, что оно вовсе не означает, будто терапевт обременяет клиента открытым выражением всех своих переживаний и полностью раскрывает перед ним свое Я. Это понятие означает, что терапевт в самом себе не отрицает ни одного из своих переживаний и готов не скрывать от клиента любые свои устойчивые переживания, существующие в терапевтическом отношении. Оно означает, что терапевт не прячется за маску профессионализма, то есть не принимает заранее исповедальнопрофессиональной установки по отношению к клиенту.

Непросто добиться такой подлинности. Это ставит перед терапевтом трудную задачу осознания потока внутренних переживаний во всей их сложности и изменчивости…» (Rogers, 1966, р. 185).

Из этого определения следует, что подлинность имеет две стороны: внутреннюю и внешнюю. Внутренняя сторона подлинности – это то, в какой степени терапевт осознает или воспринимает все аспекты своих переживаний. Эта сторона подлинности будет называться конгруэнтностью; ей присуща согласованность, выражающаяся в единстве целостностного опыта и его осознания. Внешняя же сторона подлинности предполагает способность терапевта ясно и точно сообщать о своих осознанных восприятиях, установках и переживаниях. Ее можно определить как «прозрачность»: сообщая клиенту о своих личных впечатлениях и переживаниях, терапевт становится «прозрачным» для него. Хотя такое разделение подлинности на два компонента может показаться несколько искусственным, мы считаем его оправданным как в дидактическом, так и в клиническом смысле. В самом деле конгруэнтный терапевт может быть в разной степени прозрачным для клиента в зависимости от стиля своей работы или ориентации; прозрачный терапевт может быть как конгруэнтным, так и в неконгруэнтным (что может сделать его «опасным» терапевтом). Сначала мы рассмотрим понятие конгруэнтности, которому Роджерс придавал большое значение, а затем перейдем к рассмотрению прозрачности.

1. Конгруэнтность

Почему Роджерс стал придавать такое большое значение конгруэнтности терапевта и даже счел ее наиболее фундаментальной, базовой установкой? Попробуем найти ответ на этот вопрос, шаг за шагом раскрывая понятие конгруэнтности.

Личное присутствие

Роджерс всегда возражал против представления о терапевте как «пустом экране». Он создал особый тип терапии «лицом к лицу», в процессе которой терапевт глубоко погружается в опыт клиента и, следовательно, минимально обнаруживает себя самого. Тем не менее он прямо и открыто проявляет свою вовлеченность, не пряча своих реальных переживаний за фасадом профессионализма. Он стремится быть самим собой без всякой искусственности или неопределенности. Принимая такую «натуральную», спонтанную установку, клиентоцентрированный терапевт, конечно же, не содействует процессу регрессии и переноса. Роджерс, однако, и не считал этот путь существенным для изменения личности. Гораздо сильнее, нежели психоаналитики, он верил в терапевтическую ценность «реального» отношения между клиентом и терапевтом, видел в нем и другие, более важные преимущества. В таком рабочем отношении терапевт является своего рода моделью: его конгруэнтность поощряет клиента рисковать, чтобы стать самим собой. В соответствии с этим видением Роджерс постепенно пришел к тому, что стал считать конгруэнтность терапевта решающим фактором в установлении доверия в терапии и подчеркивать, что принятие и эмпатия эффективны только тогда, когда они воспринимаются как подлинные и искренние:

«Как я должен вести себя, чтобы другой человек воспринимал меня как безусловно заслуживающего доверия, надежного и последовательного собеседника? Исследования, равно как и терапевтический опыт, показывают, что это чрезвычайно важно. После многих лет работы я понял, какой именно ответ на этот вопрос является для меня наиболее приемлемым и точным. Раньше мне казалось, что если я соблюдаю все внешние условия надежности (выполняю договоренности, уважительно отношусь к конфиденциальности бесед и т. д.) и последовательно держусь одной линии поведения в ходе бесед, то это обеспечит и соответствующее отношение ко мне клиента. Но опыт научил меня, что если, к примеру, я действую в последовательно принимающей манере, тогда как на самом деле чувствую раздражение или скепсис или испытываю еще какие-либо переживания, свидетельствующие о непринятии, то в итоге клиент воспримет меня как непоследовательного и не заслуживающего доверия. Я пришел к убеждению, что для того, чтобы заслужить доверие, совсем не обязательно быть абсолютно последовательным, однако очень важно быть достоверно реальным. Термином «конгруэнтный» я обычно обозначаю определенный способ самопрезентации. Под этим я понимаю следующее: какие бы чувства или установки я ни переживал, они должны пройти через мое сознание. В этот момент я являюсь целостным, или интегрированным, человеком и, таким образом, действительно могу быть тем, кем на самом деле являюсь. Это такая реальность, которую, согласно моему опыту, другие люди воспринимают как достоверную» (Rogers, 1961, р. 50).

Из этого определения следует также, что терапевту необходимо обсуждать свои переживания с клиентом всякий раз, когда они принимают устойчивый характер и становятся помехой для реализации двух других базовых терапевтических установок. Изначально Роджерс рассматривал такие моменты самовыражения в качестве «спасательного круга», последнего средства для преодоления чрезмерной вовлеченности терапевта во внутренний мир клиента. С другой стороны, Джендлин указывает на ту пользу, которую и терапевт, и клиент извлекают из бесстрашной демонстрации собственной «несовершенности»:

«Для терапевта “конгруэнтность” означает, что ему нет необходимости всегда представать в лучшем свете, всегда быть понимающим, мудрым и сильным. Я пришел к выводу, что иногда могу быть довольно бестолковым, поступать неправильно, глупо и оставаться в дураках. Я могу позволить этим моим сторонам стать видимыми, когда они обнаруживаются в ходе терапевтического взаимодействия с клиентом. Будучи самим собой и открыто выражая самого себя, терапевт освобождается от множества условностей и препятствий, позволяя шизофренику (или любому другому клиенту) входить в соприкосновение с другим человеческим существом настолько прямо и непосредственно, насколько это возможно» (Gendlin, 1967a, p. 121–122).

 

Личное присутствие терапевта должно также проявляться в конкретной методологии его работы, в специфических техниках воздействия, используемых для продвижения и углубления процесса самопознания клиента. При этом важно помнить, что «техника» должна базироваться на лежащей в ее основе терапевтической установке, что за ней должен стоять сам терапевт во всей своей целостности (Kinget, 1959, p. 27) и что его метод работы должен соответствовать его личности. Роджерс «с ужасом» замечал, как у некоторых его учеников отражение чувств выродилось в передразнивание, «деревянную технику», не обусловленную той внутренней установкой, которая исходит из стремления терапевта понять клиента и сверить с ним это понимание (Rogers, 1962, 1986; Bozarth, 1984). Эволюция представлений Роджерса о вкладе терапевта в процесс терапии привела к появлению метатеории, в которой внимание акцентировалось на нескольких базовых установках, а конкретные предписания и формулы интервенций становились их фоном. Джендлин так пишет об этой эволюции:

«Формулы ушли – исчез даже тот наиболее типичный для клиентоцентрированного подхода способ реагирования, который был назван “отражением переживания”. Термин “эмпатия” подразумевает, что мы должны постоянно стремиться понять и ощутить переживание клиента с учетом его собственной внутренней системы отсчета. Сегодня, однако, у терапевта существует довольно широкий диапазон форм поведения, позволяющих отвечать клиенту. Я думаю, что именно нежелательный крен в сторону готовых формул и стереотипных реакций был одной из причин, подтолкнувших Роджерса к приданию “конгруэнтности” терапевта статуса существенного условия терапии» (Gendlin, 1967a, p. 121).

Утверждая исключительную важность аутентичности терапевта, а отчасти и просто не веря в силу техники per se^[1], Роджерс ревностно защищал право каждого терапевта на свой индивидуальный стиль и не стремился уложить каждого на прокрустово ложе методологии, не отвечающей его натуре. Либеральность Роджерса в вопросах техники общеизвестна. Вот как он, к примеру, комментирует использование в исследовании больных шизофренией широкого спектра различных терапевтических методов:

«Возможно, наиболее важным результатом этих исследований является подтверждение и развитие идеи, что терапия имеет дело главным образом с взаимоотношением и в меньшей степени – с техниками, теорией или идеологией. Эти исследования лишний раз убедили меня в правильности моих представлений. Именно естественность терапевта во взаимоотношении с клиентом является самым важным элементом терапии. Только в те моменты, когда терапевту удается быть естественным и непринужденным, его действия достигают наибольшего эффекта. Возможно, это своего рода «натренированная человечность» (как предлагает назвать это один наш коллега), но по своей сути это не что иное, как соответствующая данному моменту естественная человеческая реакция терапевта. Именно поэтому разные терапевты совершенно по-разному добиваются хороших результатов. Для одного наиболее эффективным оказывается жесткий, требовательный, не допускающий возражений, оправданий и увиливаний стиль взаимодействия с клиентом, поскольку именно так этот человек наилучшим образом проявляет себя. Для другого терапевта подходит более мягкий и теплый подход, поскольку именно таким человеком этот терапевт и является. Опыт нашего исследования значительно укрепил и расширил мою убежденность в том, что именно тот человек, который способен открываться в определенный момент времени – достигая максимальных для него глубин такой открытости, – и есть эффективный терапевт. Быть может, все остальное не имеет значения» (Rogers, 1967a, p. 185–186).

Далее мы постараемся показать, что из столь уважительного отношения к индивидуальным терапевтическим стилям отнюдь не следует, что открывается зеленый свет для «безоглядного экспериментирования». Внимание к происходящему с клиентом, как и постоянное следование за ходом его переживаний, остается непреложным условием наших терапевтических интервенций.

Конгруэнтность как непременное условие принятия и эмпатии

Рассмотрев конгруэнтность терапевта с точки зрения его «личного присутствия», попытаемся исследовать основное значение данного понятия и обсудить значимость конгруэнтности для терапевтической работы. Прежде всего конгруэнтность требует, чтобы терапевт был в психологическом смысле хорошо развитым и интегрированным, то есть требует высокой степени «целостности» (или «здоровья») и хорошего контакта с самим собой. Это означает, в частности, смелость в признании своих недостатков и слабых мест; спокойное и в определенной мере терпимое принятие своих положительных и отрицательных сторон; способность открыто и без оправданий принимать свою внутреннюю жизнь, быть в контакте с ней. Терапевт должен обладать цельной идентичностью и достаточно сильным ощущением собственной компетентности; личной эффективностью в близких и интимных отношениях, не искаженной влияниями со стороны своих собственных проблем. Сильное Эго и хорошее знание себя можно назвать двумя краеугольными камнями конгруэнтного способа бытия (см., напр.: McConnaughy, 1987).

Конгруэнтность и принятие связаны между собой: нельзя быть открытым опыту клиента, если нет открытости своему собственному опыту. А без открытости не может быть и эмпатии. В этом смысле конгруэнтность является «верхним пределом» способности терапевта к эмпатии (Barrett-Lennard, 1962, p. 4). Иначе говоря, терапевт никогда не сможет продвинуть клиента дальше того пункта, в котором находится он сам как человек.

Неконгруэнтность

Значение конгруэнтного отношения особенно заметно тогда, когда его не хватает, то есть когда терапевт занимает защитную (неконгруэнтную) позицию. Иногда наши личные трудности не позволяют опыту клиента проявиться во всей его полноте таким, каков он есть. Жизненные проблемы, с которыми мы еще не сталкивались, личные потребности и желания, проявляющиеся в процессе терапии, наши уязвимые места и белые пятна – все это может вызвать у нас ощущение угрозы и не позволяет спокойно следить за определенными фрагментами опыта нашего клиента (Tiedemann, 1975). Эмпатизировать внутреннему миру другого человека, ценности которого значительно отличаются от наших собственных, интенсивному переживанию счастья, позволять появляться чувствам бессилия и безнадежности, открыто взаимодействовать с сильными позитивными или негативными чувствами клиента к нам самим – все это нелегко. Если мы чувствуем угрозу своей безопасности, то все наши силы и внимание уйдут на поддержание собственного душевного равновесия, и мы будем препятствовать клиенту в его углубленном самоисследовании, либо слишком отдаляясь от него, либо теряя себя в переживаниях другого. Вот что говорит об этом Роджерс:

«Могу ли я быть достаточно сильным как человек, чтобы существовать отдельно от другого? Могу ли я уважать свои собственные переживания и нужды в той же степени, как и его? Могу ли я владеть своими переживаниями и, если это необходимо, выражать их как принадлежащие мне и существующие отдельно от его переживаний? Достаточно ли силен я в своей обособленности, чтобы не оказаться подавленным его депрессией, не испугаться его страхов, не быть поглощенным его зависимостью? Достаточно ли сил у моего внутреннего Я, чтобы понять, что меня не разрушит его гнев, маскирующий его потребность в зависимости, и не поработит его любовь, но что я с моими собственными чувствами и правами существую отдельно от него? Лишь тогда, когда я свободно ощущаю в себе отдельного человека, я могу гораздо глубже понять и принять другого, потому что не боюсь потерять себя самого» (Rogers, 1961, p. 52).

Все это означает, что мы как терапевты нуждаемся в строгих границах Эго. Немаловажным профессиональным качеством терапевта является буквально железная выдержка (Cluckers, 1989): подчас мы должны, что называется, голыми руками таскать каштаны из огня; иметь дело с бурными эмоциональными переживаниями и не быть захваченными ими; сталкиваться то с восхвалениями, то с уничижительной критикой клиента в свой адрес; конструктивно работать с проявлениями любви и ненависти, не обращаясь при этом к отреагированию; и, кроме того, быть толерантными к амбивалентности. Эмпатическая сопричастность миру другого человека подразумевает и своеобразное временное «вынесение за скобки» своего собственного мира, и «риск» того, что тесный контакт с кем-то не таким, как мы, изменит нас самих. Гораздо легче отважиться на то, чтобы оказаться в таком «лишенном Эго состоянии» (Vanaеrschot, 1990) тогда, когда ощущаешь себя достаточно отдельным человеком с хорошо определенной личностной структурой и внутренним ядром. Наконец, обратим внимание на последний аспект, требующий от терапевта определенных сил, – на тот факт, что исповедь клиента может вызвать у терапевта невольное сравнение в той степени, в которой она затронет скрытые проблемы, существующие в нем самом. Ромбо видит причину такого сравнения в родстве между клиентом и терапевтом в том смысле, что оба они «являются человеческими существами». Он пишет: