Как возможна логика в праве?

Методология юридического позитивизма

Мир юридического позитивизма и антропологическое измерение права

Аннотация: В работе рассматривается концепция известного аргентинского правоведа Евгения Викторовича Булыгина. Рассматривается состояние современного юридического позитивизма, прослеживается его эволюция на примере чистого учения о праве Г. Кельзена, анализируется зарождение аналитической традиции в Аргентине. На основе антропологического подхода к праву предпринимается попытка конструктивного рассмотрения концепции логического позитивизма Е. В. Булыгина, выявления ее сильных и слабых сторон. Делается вывод о возможностях использования логического позитивизма в антропологии права.

Ключевые слова: Евгений Викторович Булыгин, юридический позитивизм, логический позитивизм, антропологический подход к праву.

Введение

В последнее десятилетие в современном русскоязычном теоретическом правоведении повысилось внимание к юридическому позитивизму. После распада СССР и утраты марксистской общеправовой теорией господствующих позиций, юридический позитивизм перестал привлекать внимание правоведов: на первое место вышли теории, в основном связанные с изучением естественного права. В 2000-х гг. в российской юриспруденции появились новые подходы к познанию права, которые принято именовать постклассическими. Однако с 2010-х гг. снова наблюдается определенный поворот к юридическому позитивизму, прежде всего, к изучению работ зарубежных авторов, разрабатывающих проблематику современной аналитической философии права.

Одним из крупнейших правоведов, представляющих нормативистское направление в мировой юриспруденции, является Евгений Викторович Булыгин. Его работы как раз и начали переводиться на русский язык с 2010 г.

В настоящей статье будет представлен обзор нормативистского подхода к праву Е. В. Булыгина. Поскольку сфера нашего интереса – это антропология права, то, наряду с общей характеристикой современного юридического позитивизма и анализом концепции Е. В. Булыгина, мы осуществили и сравнение этих идей с положениями антропологического подхода к праву. Разумеется, такое сравнение и даваемая нами оценка концепции Евгения Викторовича не являются бесспорными и представляют лишь наше субъективное видение тех проблем, которые мы рассматриваем, исходя из современного состояния антрополого-правовых разработок.

1. Юридический позитивизм: вводные методологические замечания

История и сущность юридического позитивизма как направления правовой теории достаточно изучены в современной юридической литературе. Правда, отечественные представления о позитивизме во многом находятся еще под влиянием советского юридического мировоззрения, основанного на понимании позитивизма только как связанности права государством (этатизм). Вместе с тем, юридический позитивизм XX столетия, особенно его второй половины, эволюционировал и начал использовать новые методологические ресурсы для своего развития. Прежде всего, таким ресурсом является новая методология современной аналитической философии и логики, выражающаяся в теории языка (речевых актов) и деонтической логике.

Использование в правоведении методологических систем, связанных с новыми философско-аналитическими концепциями, свидетельствует об однозначном усилении логико-позитивистских начал в теоретическом правоведении. Правовые концепции, использующие методологию деонтической логики в качестве базовой для анализа права и правовой реальности, можно рассматривать как обновленные версии юридического позитивизма, или, неопозитивизма, либо, как назвала их оппонент Е. В. Булыгина британский логик Сьюзен Хаак^[12] – концепции логического позитивизма.

Западная традиция развития позитивистских направлений в праве для постсоветской общеправовой теории явилась новым опытом и, по большому счету, остается таковым и сегодня. Не только потому, что в советскую эпоху существовали трудности ознакомления с этой традицией из-за геополитической и идеологической изоляции, но, прежде всего, из-за различия самих научных дискурсов.

Еще в начале 50-х гг. XX в. Г. Л. А. Харт писал, что английская философия права «была занята главным образом анализом языка, а прежние традиционные проблемы были представлены и рассмотрены как вопросы языкового значения, а не как вопросы о фактах»^[13]. Как в XIX столетии после ослабления влияния континентальной юридической догматики, так и в первой четверти XXI в. именно английская общеправовая мысль являлась и является мировым лидером юридического позитивизма (начиная с И. Бентама и Дж. Остина, заканчивая современными представителями логического позитивизма). Г. Кельзен в этом плане являлся скорее исключением, на что указывает критическое восприятие австро-немецким юридическим сообществом первой половины XX в. его идей^[14]. Отчасти английские истоки современного юридического позитивизма объясняются и опорой этой традиции на философские идеи И. Бентама и его утилитаризм, в связи с чем Г. Харт даже удивлялся, «почему до 1945 г. новые лингвистические методы анализа всерьез не применялись к праву»^[15]. Социологические направления в праве и правовой реализм, несмотря на, казалось бы, важность судебного права в Англии, равно как и юснатурализм, тем не менее не получили значительного развития в английской правовой доктрине.

Следует обратить внимание и на методологический статус логического позитивизма в контексте истории формирования различных правовых традиций. Аналитическая юридическая традиция, на наш взгляд, является не просто инструментарием, а полноценной правовой концепцией, истоки которой были заложены в эпоху высокого западноевропейского Средневековья. В тот период в правоведение был введен схоластический стиль мышления наподобие аналогичного богословского стиля мышления о божественной реальности. Формирование континентальной юридической догматики происходило по образцу религиозной догматики, в которой теологическая логика^[16] была распространена на всю реальность и рассматривалась как абсолютный авторитет.

В определенном аспекте логический позитивизм может быть назван юридической неосхоластикой – в том смысле, что, в отличие от ошибочного общераспространенного мнения, схоластика представляет собой вполне продуктивный метод аналитики с помощью средств формальной и иных видов логики. Другое дело, что у нее есть свои познавательные пределы. Не случайно в позитивизме используется даже средневековая схоластическая терминология (например, термин «контингентность» – случайность, не-необходимость существования). С. Хаак, анализировавшая «Нормативные системы», даже назвала изложенную в них концепцию «новой логической теологией»^[17]. И на это у нее были основания, что подтверждается рассуждениями аргентинского правоведа о проблеме Бога, свободы и детерминизма: они построены в схоластическом ключе^[18].

2. Проблемы рецепции современной аналитической философии права в русскоязычном теоретическом правоведении

Рассматривая западную традицию развития юридического позитивизма в контексте развития современной русскоязычной правовой теории, сформировавшейся на базе советской юридической науки, следует сделать некоторые замечания общеметодологического характера. Они важны, на наш взгляд, для понимания нюансов использования западных позитивистских концепций в современном постсоветском юридическом позитивизме. Выделим два важных аспекта проблемы.

Первый аспект – это проблема глобального и локального. Несмотря на, казалось бы, интеграцию и глобализационные процессы, дающие возможность изучать право любой правовой школы и защищать диссертации по представителю любой страны, современная теория права разворачивается в поле различных языков, различных теоретико-правовых дискурсов. Разграничительные линии этих дискурсов проходят как по линии национальных школ, так и по линии доктринальных направлений. У различных дискурсов есть, конечно, точки соприкосновения, однако исходные посылки понимания права и правовой реальности все же принципиально различны. Мы об этом кратко уже писали применительно к характеристике понимания в перспективе различного понимания правовой онтологии^[19].

Полагаем, что это также важнейший вопрос правовой эпистемологии, и особенно он важен сегодня для русскоязычного правоведения, которое все больше знакомится с западными концепциями. Наличие постсоветской правовой школы юридического позитивизма, несмотря на возможность свободного заимствования и обмена идеями, еще не делает постсоветский юридический позитивизм гомогенным с английской позитивистской школой. Каждая научная традиция имеет свой багаж познавательных средств и инструментов, более или менее устоявшийся и связанный с местной, материнской юридической практикой. Поэтому странной будет выглядеть попытка с багажом своих понятий и категорий из одного дискурса войти в пространство другого дискурса. Всегда требуется операция некоторой методологической настройки, калибровки юридического языка. Например, очевидно, что с методологическим инструментарием советского юридического позитивизма (с основными понятиями и категориями, сложившимися представлениями о правовых явлениях и т. д.) будет сложно работать в современных версиях английской аналитической традиции в праве.

Второй аспект также связан с методологическим инструментарием, однако он касается в большей степени политики права и правовой идеологии. Несмотря на то, что в западной правовой науке существует множество подходов к постановке и решению проблем правовой теории, это само по себе еще не означает, что эти подходы следует рассматривать в качестве эталона, а метаязык этих подходов принимать в качестве теоретико-правовой основы, как и саму теоретико-правовую проблематику и способы ее постановки. Недавно на одном научном мероприятии^[20], где присутствовали не только теоретики и философы права, но и представители отраслевых юридических наук, у последних возникли проблемы с пониманием того, почему коллега-теоретик использует термин «правило» (доклад был по концепции Г. Харта), а не привычное понятие «правовая норма», хотя речь шла о конкретных отраслевых нормах. И дело здесь даже не в том, что специалисты отраслевых наук не знакомы с теорией норм Г. Харта, а в том, какова сама прагматика переключения на регистр языка другого дискурса в рамках своей традиции. Такое переключение всегда должно быть обоснованным и иметь теоретическую и/или практическую полезность.

В связи со вторым аспектом интересно и такое наблюдение: русскоязычные правоведы-теоретики права (в меньшей степени философы и логики, также занимающиеся этой проблематикой), входящие в дискурс современного юридического позитивизма, по сравнению с западными коллегами находятся, на наш взгляд, в определенном смысле в более выгодной методологической позиции. Как правило, процесс юридического образования, а значит и мышление практикующих юристов, и научное мышление формируются на базе постсоветской правовой традиции. В юридических вузах России, Беларуси, Украины учебная литература по теории права в основной своей массе написана в русле позитивизма. Поэтому русскоязычные теоретики имеют возможность сопоставить два дискурса, почувствовать не только различие масштабов, но и различие культурно-исторических традиций, стоящих за юридическими дискурсами.

Западные же правоведы, как правило, работают только в рамках своего дискурса, они не знакомы, либо слабо знакомы с традицией формирования советской правовой науки и с современной русскоязычной теорией и философией права. Мы не говорим сейчас о политике права и идеологическом наполнении юридических дискурсов – речь идет именно о догме права, об инструментальном языке права, т. е. исключительно о его операциональных свойствах. Поэтому, полагаем, нужно очень аккуратно относится к прямому переносу конкретных понятий и категорий: например, из традиции английского юридического позитивизма в русскоязычный позитивистский дискурс. Тем более, когда речь идет о практической направленности юридического исследования – в первую очередь, отраслевого исследования. Для характеристики вышеуказанного приведем несколько примеров, демонстрирующих понятийно-категориальную разницу между западной и русскоязычной традициями юридического позитивизма.

В русскоязычной теории права сформировалась традиция понимания реализации права через выделение четырех ее форм – соблюдения, исполнения, использования, применения. Как известно, этот подход был выработан в ходе дискуссии на страницах «Советского государства и права» в 1954–1955 гг. (еще раз оговоримся, что сейчас мы ведем речь только лишь о технико-инструментальных аспектах права). Несмотря на то, что эта схема несколько условна и имеет свои недостатки, она является устоявшейся. В современной же западной аналитической традиции то, что мы именуем реализацией права, понимается по-иному. Так, Е. В. Булыгин под соблюдением правовых норм (права) понимает исполнение юридических обязанностей, а под применением правовых норм – «вынесение решений об осуществлении актов принуждения (санкций) и исполнении таких решений»^[21]. Разумеется, что эти теоретические понятия встроены в общеправовой дискурс аргентинского правоведа и в аналитическую традицию как таковую.

Различия касаются и других вопросов, например, понимания правовой нормы. Е. В. Булыгин, равно как и многие другие представители современного позитивизма, различают норму и нормативное предложение. Под правовой нормой понимается директива, прескриптивное высказывание-команда, а под «юридическим правилом» или нормативным предложением – дескриптивное высказывание, т. е. не команда в смысле нормы^[22]. Схожую позицию занимает Г. Харт, выделяя «первичные правовые нормы» – собственно правовые нормы, и «вторичные правовые нормы» – так называемые непредписывающие, понятийные юридические правила (правила о правилах).

Такому деонтическому различию в русскоязычной юриспруденции в точном смысле нет соответствий, хотя и здесь можно усмотреть определенную корреляцию. М. В. Антонов отмечает, что деление на основании положения Г. Х. фон Вригта правовых положений на правовые нормы как предписания и на «нормативные предложения» коррелируют с соотношением нормы как правила поведения и его текстуального выражения, принятым с русскоязычной юриспруденции^[23] (хотя, кажется, такая аналогия не всегда будет верной).

К этой же проблеме соотношения понятий относится и вопрос о структуре правовых норм и соотношения ее логических элементов со структурными частями текста, например, такого источника права, как нормативный правовой акт^[24]. Либо же понимание адресности правовой нормы, когда идет дискуссия относительно ее понимания (в позитивистском прочтении нормы как приказа о применении санкции – это суд и судья, иной правоприменительный орган). Или же положение о «правиле замыкания» («все, что юридически не запрещено, дозволено»^[25], на примере древнеримского принципа «Nullum crimen sine lege»^[26]), как оно понимается в концепции Е. В. Булыгина. Ведь о нем можно вести речь как о принципе построения правовой системы, либо говорить о нем как о системном свойстве права. Либо же понятие «полутени» в концепции Г. Харта, которое можно соотносить с оценочными понятиями в русскоязычной правовой теории.

Еще один пример – понятие «правопорядка» в аналитической юриспруденции (как указания на совокупность норм, являющихся валидными в соответствии с критериями установления^[27]), либо, по-другому – «динамической правовой системы», которое можно сопоставлять с традиционным понятием «системы права», в котором «система» также может рассматриваться как в той или иной степени целостное множество норм с присущим ему динамизмом (включая сюда и понятие юридической практики)^[28].

В связи с этими и другими примерами, которые можно приводить и дальше, следует еще раз отметить, что язык каждого дискурса обладает своими особенностями и нужно перепроверять его на наличие понятийно-категориальных коррелятов. Этим вводным методологическим замечанием мы хотели показать, что, во-первых, сегодня существует многовариантность юридических дискурсов со своими разграничительными линиями, которые основаны на историко-культурной традиции формирования той или иной правовой системы и традиции юридической мысли. И, во-вторых, что вхождение в другой дискурс и традицию должно быть корректным и преследовать определенную юридическую прагматику, связанную с тем, что мы отказываемся от устоявшей терминологии и вводим новую терминологию из другого дискурса с целью выявления новых аспектов правовой реальности, достигая при этом конкретных целей правового познания.

3. Юридический позитивизм в контексте эволюции концепции Г. Кельзена

А. А. Краевский в диссертации о современном юридическом позитивизме дает его следующее обобщенное определение: «юридический позитивизм – направление философии права, которое (1) отрицает необходимую концептуальную связь между правом и моралью, а также целесообразность её установления, (2) считает вопрос о том, что является правом и что им не является, вопросом социального факта, (3) исходит из того, что методология юридической науки не позволяет познать объективно правильное естественное право или мораль, поскольку (4) [юридический позитивизм] основывается на анализе фактов и не обращается к метафизическим вопросам»^[29]. Исследователь также отмечает, что «тенденцией современного юридического позитивизма является включение в теоретический анализ социологических проблем действенности правовых норм, а также проблем восприятия нормы индивидуальной психикой. Данную тенденцию можно проследить в поздних работах Г. Кельзена, а также в работах А. Росса, представителей институционального юридического позитивизма, а также оксфордской школы»^[30].

Не будем останавливаться на характеристике различных направлений юридического позитивизма, которые достаточно подробно описаны в современной литературе. Представляется важным только обратить внимание на исторические судьбы позитивизма в XX столетии на примере эволюции взглядов крупнейшего правоведа позитивистской школы Г. Кельзена. Рассмотрим лишь некоторые аспекты чистого учения о праве, в особенности в части эволюции взглядов австрийского правоведа, которая произошла после Второй мировой войны в американский период его творчества. Иногда взгляды Г. Кельзена рассматривают на основании первого издания «Чистой теории права» 1934 г., в то время как сам мыслитель, как будем показано далее, серьезно изменил свои взгляды на нормативизм.

Концепция Г. Кельзена основывается на неокантианском делении реальности на сущее и должное, на мир фактов, природы, фактической реальности, где действует причинность, – и мир нормативности, долженствования. Суть правовой нормы, по Г. Кельзену, заключается в особом принципе вменения, долженствования, которым нечто предписывается с позиции причинно-следственной связи между фактами. Иными словами, «предметом юридического познания является мысленно реконструируемый механизм вменения, который объясняет механизм правового нормирования фактических отношений через особый модус долженствования»^[31].

Нередко подход Г. Кельзена описывается как противопоставление так называемым эссенциалистским концепциям в праве – концепциям, устанавливающим «сущность» права через «умозрительное теоретизирование»^[32]. Однако следует иметь ввиду, что таким образом понимаемый эссенциализм присущ именно позитивистскому прочтению этого положения, поскольку общефилософское понимание эссенциализма несколько иное. Оно основывается на понимании сущности как «чтойности», т. е. формы обнаружения «главного» через формулирование понятия, собранного из наиболее общих свойств сущего^[33]. Такое понятие сущности (как одно из его пониманий) впервые было введено Аристотелем и, кстати, теснейшим образом было связано именно с логикой Стагирита^[34]. И напротив, неэссенциалистские, несущностные концепции построены на идее о том, что любые явления мира, связанные с человеком, в том числе и право как средство упорядочения человеческого поведения, не могут быть корректно познаны посредством поиска его «сущности» (что, однако, не связано с отрицанием логики).

Позитивизм, в свою очередь, связан с обнаружением того, что именуется «сущностью права», которую он, в отличие от других правовых концепций, видит не в метафизическом (социологическом, психологическом и любом ином факторе), а в четком понятии права. Когда в позитивизме речь идет о сущности права то, как правило, всегда речь идет о выявлении сущности понятия права, т. е. применительно к праву его наиболее общие свойства как сущего устанавливаются путем логического анализа понятий. Ниже это будет продемонстрировано на примере концепции Е. В. Булыгина. В связи с этим критики Г. Кельзена замечали, что его правовое учение, как и юснатурализм, также основано на метафизических предпосылках неокантианской философии, представляя собой своего рода «логическое естественное право» (Ф. Зандер, Б. Хорват)^[35].

Важнейшая идея Г. Кельзена – положение о Grundnorm, «основной норме» как высшей норме компетенции, которая введена австрийским правоведом в свою концепцию аксиоматически, т. е. как недоказуемая гипотетическая посылка. Как верно заметил М. В. Антонов, «она есть лишь мысленное условие для описания такого порядка под определенным углом зрения, то есть, с точки зрения непрерывной цепи создания правовых актов»^[36]. Введение основной нормы было обусловлено трудностью связки мира фактов и мира норм, которая, как это часто бывает, возникает как обратная сторона одной из самых сильных характеристик концепции – логической четкости теории Г. Кельзена. В начале 1960-х гг. австрийский теоретик отказался от аксиоматического, т. е. метафизического характера основной нормы и признал ее волевое содержание, таким образом выведя свою концептуальную схему из мира должного в мир реальности, в мир фактов и человеческого бытия. Остановимся на этом моменте подробнее^[37].

В 1962 г. в Зальцбурге состоялся международный симпозиум на тему «Естественное право в политической теории», двумя годами ранее вышло второе издание «Чистого учения о праве» Г. Кельзена. Симпозиум был связан с послевоенными статьями Г. Кельзена, посвященными видению юснатурализма с позиции нормативной теории права. Разумеется, вся проблематика вращалась вокруг конфликта нормативизма австрийского правоведа и находящегося на пике своей популярности юснатурализма, особенно в послевоенной Германии^[38]. Особый интерес для понимания судеб позитивизма представляют те шаги и уступки, которые Г. Кельзен сделал в конце своей жизни после трагических событий XX в. Последние касались и лично судьбы австрийского правоведа, ведь идея о том, что именно нормативизм послужил обоснованию национал-социализма и фашизма (наряду, как ни удивительно, с правовыми идеями К. Шмитта, а также и философией М. Хайдеггера) в послевоенной Германии была очень актуальна, несмотря на то, что сам Г. Кельзен, как уже отмечалось выше, пострадал он нацистского режима.

В своем основном докладе, описывая мышление Аристотеля и представителей эпохи Нового времени, Г. Кельзен обосновывал, что афинского философа нельзя относить к представителям юснатурализма. В естественно-правовых позициях представителей эпохи Нового времени (И. Канта, Г. Гроция и др.) он, напротив, видел религиозную подоснову. Хотя было общеизвестно, что Бог в теориях новоевропейских мыслителей используется как логическая причина для законов мира (деизм), а отдельных французских просветителей XVIII в. (Гольбах, Гельвеций, Вольтер) вообще можно отнести к представителям раннего атеизма.

Ученик Г. Кельзена Р. Марчич относительно критики своим учителем религиозно-метафизической посылки юснатурализма заметил, что таким же образом в чистом учении о праве была введена основная норма, а на ней зиждется и вся сфера должного, нормативности. В ответ Г. Кельзен признал ошибочность своей базовой идеи о метафизическом допущении существования основной нормы как независимого от реальности основания правопорядка и согласился с тем, что сфера долженствования является коррелятом воли: «не может быть просто мысленных норм, – отмечал Г. Кельзен, – т. е. таких, которые являются смыслом актов мышления, а не смыслом актов волеизъявления»^[39]. Как отметил М. В. Антонов, это признание Г. Кельзена является наиболее выдающимся моментом симпозиума. И действительно, надо отдать должное научной порядочности, смелости и честности австрийского правоведа, который переформулировал базовую идею своей концепции. Тем не менее, дальнейшая дискуссия выявила и другие проблемы нормативизма. Так, возник вопрос о том, что основная норма, если признать ее обязывающий характер, в таком случае зиждется на основаниях естественного права. И Г. Кельзен согласился с этим: естественно-правовые посылки могут быть адаптированы в рамках чистого учения о праве, и тогда «концепция основной нормы вписывается в юснатуралистическое правопонимание»^[40].

Кроме того, Г. Кельзен выступил против этики практического разума И. Канта, связав его с учением Фомы Аквината и концепцией Аристотеля. Ценным кажется замечание ученика Г. Кельзена Э. Фёгелина, который отметил вариативность способов обоснования деления права в европейской и восточных цивилизациях. Кроме того, Э. Фёгелин, критикуя разделительный тезис в концепции Г. Кельзена, утверждал, что если основная норма связана с актом воли, то значит в нем обязательно проявляется и определенное этическое содержание, поскольку формулирование такого акта «предполагает определенный образ человека» (Menschenbild) – то, что Фёгелин называет «репрезентативной человечностью»^[41]. Т. е. на уровне конструирования нормы законодателю необходим определенный образ «нормального» человека определенной культуры. Г. Кельзен отчасти согласился с критикой оппонента в части природы международного права, признав, что нормы международного права формируются на основе модели человека западно-христианской цивилизации.

В связи с принципиальным изменением позиции Г. Кельзена в 1950–1960-х. гг. сложно согласиться с точкой зрения ведущего русскоязычного исследователя творчества Г. Кельзена М. В. Антонова о том, что в годы эмиграции с позиции мировоззренческой базы корректировка взглядов австрийского правоведа носит вторичный характер относительно его довоенных позиций^[42]. Как показала вышеупомянутая дискуссия на конгрессе 1962 г., хотя Г. Кельзен и отстаивал ряд прежних позиций, но те, которые он изменил, принципиально влияют всю конфигурацию его концепции.

Тем не менее, основные посылки Г. Кельзена, сформулированные им в полемике с разными оппонентами в различные периоды его деятельности, начиная с О. Эрлиха и К. Шмитта в довоенный период и заканчивая дискуссиями 1960-х гг., очень важны для понимания интенции разработки «чистого учения о праве» и аналитической теории права в целом. Признание Г. Кельзеном условного характера идеи разделения властей как принадлежавшей либеральной философии при обосновании им идеи конституционного надзора (в полемике с К. Шмиттом), либо обоснование им модели правовой демократии не через юснатурализм, а через учение о правовом долженствовании, были продиктованы достойными стремлениями. Однако не всегда практика реальной государственно-правовой жизни подтверждала верность таких методологических решений.