Редактор Яков Шехтер
Редактор Михаил Юдсон
ISBN 978-5-4483-6524-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ПРОЗА
Дина Рубина
ТУМАН
1
Нежно застрекотал будильник: первая, обреченная на провал, попытка воскрешения Лазаря.
Сейчас стрекот перейдет в перетаптывание трех звоночков – такое до-ми-соль в ближний к тумбочке висок… Но и это еще не пытка. После инквизиторского арпеджио грянет подлый канкан, а вот до этого доводить уже не…
– Арка!.. Я улетела через три минуты!
Он выпростал из-под одеяла руку и на ощупь раздавил ненавистную кнопку.
– Ты когда это вчера явился? – спросила Надежда, навешивая перед зеркалом на свитер несколько рядов бедуинских бус. Она любила крупные броские восточные украшения, от которых его воротило. Иногда он говорил ей: «Ну что ты бренчишь монистами, как пятая жена хромого бедуина?»
Странно, что он еще не cтал мизантропом с этой проклятой жизнью…
– Часа в четыре…
– Опять что-нибудь веселенькое?
Она остановилась в одном сапоге у двери. Второй в руках. Все еще лежа, Аркадий через дверь спальни разглядывал жену. Наконец, рывком откинул одеяло и спустил ноги. Здравствуй новый день, как бы тебя прожить.
– Да, самоубийство. Девушка покончила с собой, и очень странно это проделала… Ну, ты только не трепись там в своей аптеке. Ничего еще неизвестно…
– Это кто… где?
Кажется, Надежда забыла, что собиралась «улетать» три минуты назад.
Аркадий молчал: ожесточенно скалясь, чистил в ванной зубы, и она дожидалась, когда он сплюнет.
– Ты, может, помнишь, – такой пожилой полицейский, Валид… мы с ним столкнулись в Акко, в порту, после пикника на прошлый Юлькин день рождения.
– Не помню, – сказала она. – А что?
– Вот его дочь. Старшая, незамужняя… Девушка-то она относительная, ей лет тридцать пять было… Есть еще младшая, теперь сможет выйти замуж. У них же младшая раньше старшей выскочить ни-ни…
– Ну, и что? – спросила Надежда, заранее раздражаясь. – Ты-то чего переживаешь? Прикончили они ее, что ли?
Он посмотрел в окно и ахнул: стена тумана – буквально, словно кто в двадцати сантиметрах от дома выставил глухой серый щит. Круглый фонарь у балкона укутан в вату и похож на яблоко «белый налив».
– Это как же я сегодня поеду? – спросил сам себя Аркадий. – А? Что ты сказала? Прикончили? Похоже на то…
– О-ос-с-пади! – воскликнула Надежда в проеме уже отворенной двери. – И стоит, качаясь, тонкая рябина! Ты ж сам говорил, что таких дел тьма-тьмущая – они своих баб, как мух, давят, режут и жгут! Ну и что теперь?
– Ладно, топай, опоздаешь… – буркнул он.
Надежда любила пройтись по его «нежной психике», с которой музыку вундеркиндам преподавать, а не c обгорелыми трупами возиться.
– Постой… – Она даже порог переступила обратно, в квартиру. – А ты разве имеешь право его допрашивать? Ты же говорил – дела, связанные с полицейскими, передают в Министерство юстиции?
– Надь! – крикнул он весело, натягивая свитер. – Бросай клизмы продавать, идем ко мне в следственную группу! Ты так законы знаешь, даже завидно.
Она хлопнула дверью.
Все, надо уже ехать к ежедневному селекторному совещанию, тем более, что пробираться в зимнем тумане придется на ощупь. Но он все медлил… еще пять блаженных минут… Чашка кофе на своей кухне…
Надька-то молодец, вечная отличница, железная память. Да, скорее всего, дело передадут в Минюст. Но на этапе предварительного следствия попотеть придется именно ему, то есть его группе, отнюдь не великой. Цфат – город маленький: он сам да два сержанта-следователя – вот и вся могучая интеллектуальная наличность.
На столе лежала книга, которую уже дней пять с увлечением мусолила дочь – «Ведьмы и колдуны». Завлекательное название.
Допивая кофе, он брезгливо пододвинул к себе этот шедевр с бородатым старцем шамановатого вида на глянцевой обложке. Открыл оглавление: да-да… «Черная месса»… «Пламя сатанизма»… «Охота на ведьм»… – очень, очень хорошо! Выпороть безжалостно, вот что надо сделать с этой четырнадцатилетней ведьмой, у которой, если не ошибаюсь, там какой-то должок по математике.
Он пролистнул наугад две-три страницы: все ясно, обычный мусоросборник, куда валом накиданы статейки из какой-нибудь смоленской газетки «Русич» вперемешку со статьями из научных журналов. Так-так… «Охота на ведьм в западноевропейских странах». Господи, зачем это ребенку? Что она в этом находит? «…В Брауншвейге было воздвигнуто столько костров на площади казни, что современники сравнивали это место с сосновым лесом. В течение 1590—1600 гг. были дни, когда сжигали по 10—12 ведьм в день. Магистрат города Нейссе соорудил особую печь, в которой в течение 9 лет были сожжены более тысячи ведьм: среди них и дети в возрасте от 2 до 4 лет… В свободном имперском городе Линдгейме 1631—1661 годы замечательны особенно жестокими преследованиями. Подозреваемых женщин бросали в ямы, „башни ведьм“, и пытали до тех пор, пока…»
Захлопнул книгу. Поднялся, стал натягивать и шнуровать ботинки…
И пока надевал форменную куртку, выходил из подъезда в сырую вату зимнего утра, включал «дворники», разогревал мотор… перед глазами всплывали картинки вчерашней ночи, словно выныривая из кисельного тумана.
Просторный, пустоватый и чисто прибранный дом Валида – фотографии старцев в золоченых багетных рамах на стенах… Посреди большой парадной комнаты на первом этаже – печь-буржуйка с целым набором медных джезв; самая малая, с потеками сбежавшего кофе, еще остывает.
Валид с сыном сидели в разных углах дивана, безучастные к появлению в доме все новых лиц, грозно-замкнутые, как и полагается: мужчины в горе.
Умершая лежала в комнате на втором этаже, в своей кровати, укрытая одеялом под подбородок. Высокий ворот зеленого свитера придавал мертвому лицу землистую желтизну.
Заплаканная младшая сестра, в длинной галабие и белом платке, запахнувшем нижнюю часть лица, сидела, сгорбившись в кресле, искоса послеживая за странными челночными передвижениями следователя по комнате.
– Значит, вчера еще была здорова? – в третий раз уточнил Аркадий.
Та опять дежурно взвыла. Он переждал, терпеливо и сострадательно глядя на девушку. Из-за этого платка, стершего губы и подбородок, ее большие красивые глаза чем-то напоминали часы-ходики в подмосковном доме бабы Кати, под которыми он проспал все летнее детство.
Жива-здорова, жива-здорова, горячо подтвердила она. Только печальна… Все говорила, что ей жить надоело, и просила последить за нею, а то чувствует, что может покончить с собой.
Аркадий совершил по комнате бог знает какой по счету круг, опять остановился напротив девушки.
– Что ж ты не следила? – спросил он участливо.
– Я следила-следила, а потом заснула… – ответила та. – Просыпаюсь утром – а она мертвая.
Ага, вот почему эти глаза напоминают ходики: девушка все время держит в поле зрения Варду, которая сейчас растеклась телесами в соседнем кресле и, кажется, не прочь вздремнуть. Господи, дождется ли он ее ухода на пенсию в будущем году, чтобы вытребовать себе какого-нибудь шустрого парнишку и гонять его в хвост и в гриву, а не мотаться везде самому! В последние годы он жалел предпенсионную Варду и не дергал ее попусту. Что уж говорить, старушка накатала уважительную биографию; тридцать лет на одном месте. Кстати, у нее неплохая интуиция и поразительная бабская память на тряпки – может без запинки сказать, во что ты был одет, когда в прошлом году случайно столкнулся с ней в супермаркете. Однажды это сыграло-таки свою роль в расследовании безнадежного дела, и Варда заботилась, чтобы никто и никогда этого не забыл. Таким образом, толстуха стала живой легендой еще до ухода на пенсию. Напрочь отсутствуют у нее только мозги. Однако сейчас она необходима, хоть и дремлющая: Валид с сыном – даже и растерянные, даже и парализованные неожиданным для них столпотворением в доме – ни за что не допустили бы уединения его, мужчины, с девушкой.
Он еще потоптался в комнате, дожидаясь вызванной им мобильной криминалистической лаборатории. Несколько раз останавливался и смотрел на изможденное каким-то тягучим страданием желтое лицо покойной… Казалось, нечеловеческая мука прочно угнездилась в этом теле, уже покинутом душой, и продолжает раздирать добычу.
Отвернулся и вышел на галерею, опоясывающую весь второй этаж.
Деревня погружалась в сон…
Лезвие новенького месяца на поверхности небесной глубины и крошечная неподалеку от него звезда казались фрагментами чьего-то лица, частью закрытого, – скажем, бровь и родинка на щеке. Сюда несло запахом навоза и дыма, во дворе отрывисто лаял пес, и где-то выше на горе постреливали с крыш: видать, кто-то что-то праздновал – они никогда не упускают возможности показать, что в доме есть оружие.
Аркадий достал из пачки сигарету, закурил.
В комнате за его спиной уже работал приехавший с лабораторией Рон Деген; на галерею невнятно доносился его спокойный голос – Рон беседовал с Вардой. У этих патологоанатомов, подумал Аркадий, всегда такое ровное настроение и такие уютные голоса, будто не жмуриков они потрошат, а орхидеи выращивают. Особенно Рон – никогда не повысит тона. Однако интересно, что он скажет об этом случае.
Опытный специалист, Рон обычно на глаз определял, надо ли забирать тело на вскрытие. Ибо это всегда означало – скандал.
Ни один из живущих здесь народов, ни одна из многочисленных национальных групп не любили отдавать своих покойников на вскрытие. Нужны были чрезвычайные обстоятельства. Вон ультраортодоксальные евреи – те и вовсе, черт те что вытворяют, чтобы вскрытия избежать: крадут тела родных из морга, из больниц. Само по себе это еще не означает ничего подозрительного.
К тому же, семья была не чужой: и Валид, и его сын Салах служили в полиции…
У сына странные прозрачные глаза – травянисто-зеленые, красивые, но с еле приметной раскосиной; впечатление, будто смотрит сквозь тебя. Да еще под левым глазом дергается желвак, точно он подмигивает кому-то за твоей спиной.
Говорят, умершая сестра вынянчила его с младенчества – мать рано скончалась. Так что эта была ему как мать. То-то линейная патрульная служба, вызванная «скорой», решила не мусолить дело, закрыть глаза – мол, семейная драма, к чему людям в душу лезть? И только въедливый Давид, везде и во всем подозревающий противоестественную смерть, настоял вызвать следователя.
Вот его-то мы и вытребуем себе вместо Варды. А что? Послать на курсы переквалификации… Парень с мозгами и принципами… Характер, правда, заядлый. Ничего, ничего… столкуемся.
Теперь предстояло самое неприятное: заставить родственников подписать бланк на разрешение вскрытия.
А может, бог с ним, с этим семейным делом, подумал он… Род приходит и род уходит, и ничего не меняется в этих деревнях с их вековечным укладом, сиди здесь наместник Оттоманской империи, британский комиссар или начальник следственной группы полиции Израиля. Покончила девушка с собой, или ей помогли родственники… а не исключено, что и жертва и палачи слились в этом высоком деянии… Можно, конечно, пуститься в опасные дебри под названием «восстановление семейной чести» и, все вокруг разворотив, посчитать себя вершителем справедливости. Но никто из полутора тысяч живущих в деревне мужчин и женщин не посочувствует жертве и не поблагодарит полицию. Наоборот!
Однако интересно – что же натворила эта несчастная…
На галерею вышел Рон, оперся рядом на перила и негромко проговорил:
– А на шее-то у нее – странгуляционная борозда.
Аркадий затянулся последний раз сигаретой, придавил окурок о балясину каменных перил и отщелкнул вниз.
– Будем забирать, – сказал он.
Оглянулся на дверь в комнату, освещенную ярким светом пятирожковой люстры, отсюда, из темноты ночи, похожую на сцену. Там, по-прежнему страдальчески подняв брови над озорными глазками, сидела в кресле младшая дочь Валида.
– Здесь подожди, – сказал Аркадий, проходя мимо Варды, – я сам попытаюсь, по-хорошему… Они оба с пушками.
*****
Всю неделю влажная муть носилась над горбами Галилеи, ошметками облаков цепляясь за щетину хвойных лесов. Затем три дня подряд выпали ясными, земля запарила, задышала… С высоты Цфата озеро Кинерет, море Галилейское, казалось выпуклой продолговатой линзой. С такой точки обзора становилось совершенно очевидным, что земля кругла.
По склонам глубоких лощин кое-где стелился бело-розовый дымок, будто кто-то печет картошку; это просто зацвел миндаль.
Но к началу новой недели хлынули дожди и опять забыли за собой прибрать: все висели и висели в воздухе дырявые пары… Не рассеивались.
В понедельник пришли результаты вскрытия из института судебной экспертизы, в просторечии именуемом «Абу-Кабир», поскольку находился он рядом со знаменитым следственным изолятором того же названия.
Аркадий смотрел на голый колючий куст бугенвиллии за стеклом. Летом пышный и рдяный – мельком глянешь в окно, и такой глазу праздник! – сейчас он сиротливо дрожал на ветру, протыкая длинными колючками туманную вату.
Томительные зависания пауз, робкие всхлипы, одинокие потерянные созвучия: Дебюсси, этюды – вот что такое этот долгий туман. Этюды Дебюсси, которые так любил покойный Станислав Борисыч…
Он опустил глаза к стандартным бланкам, перечитал. Пробежал по столу быстрыми пальцами…
Он скучал по инструменту, к которому жизнь проклятая не подпускала ни на минуту, и часто проигрывал какой-нибудь пассаж на любой, что под руку попадалась, поверхности. Этюд Дебюсси он играл на панихиде по любимому профессору, в большом зале консерватории, где обычно выставляли гроб для прощания…
Почему, почему именно в периоды зимнего тумана особенно часто вспоминался Станислав Борисыч?
Он почесал ручкой за ухом…
Согласно результатам экспертизы, господа мои хорошие, девушка (он мысленно называл ее «старой девушкой») вовсе не была накануне «жива-здорова-жива-здорова»… а умирала четверо суток – страшно и мучительно. Это ж любо-дорого, что понаписали тут наши друзья из «Абу-Кабира»: и паралич дыхатель-
ной системы, и сожженный пищевод – увлекательная повесть, черт бы вас всех драл. Главное, смерть от инфаркта – видимо, не вынесла страданий.
Он вспомнил конвульсивный желвак под глазом у Салаха, окаменелые скулы отца, заплаканное, но омытое ожиданием лицо младшей, смазливой сестренки.
Старшая-то была нехороша – черты угловатые, нос длинен. Впрочем, при жизни, наверное, все это как-то смягчалось женским обаянием.
Н-да… экспертиза ядов здесь вообще вопрос вопросов. Специалистов раз, два и… действительно, раз и два: один русский, другой аргентинец – два веселых гуся. Работа адова, каждый следователь умоляет ускорить результаты. Да и результаты, мягко говоря, неоднозначны.
В нашем случае: за четверо суток яд в организме успел рассосаться. Поди докажи – чем ее отравили… Теперь надо исхитриться, извернуться в тесном бюджете, выкроить средства и послать ткани на экспертизу в Лондон, в FFS – удовольствие не из дешевых, что уж говорить – все-таки частная коммерческая фирма, эта замечательная лаборатория…
К полудню серая мгла не то чтоб поредела, но как-то двинулась, зашевелилась… потекла киселем.
Из окна щитового домика, где размещалось полицейское управление, открылся склон ближней горы с ржавыми рядами низких, голых по зиме виноградников.
Немного просветлел и повеселел воздух, и в серебристой зыби возникли очертания домов, минарета, башни отеля; мощными гренадерами встали и задышали по краям дороги голубые атлантические ели, которые в детстве он знал «кремлевскими», а встретив в горах Галилеи, ахнул и остался здесь жить. Хотя уже не раз на работе ему предлагали перейти в Центральный округ.
Но он любил старый Цфат, крутую гору, где каменные ступени либо уходят в небо, либо обрываются в никуда; где скворечники пяти-, семи- и девятиэтажных домов словно прибиты к скале чьей-то могучей рукой и – глянешь с дороги снизу – как бы висят в воздухе. Где огромные, кокардами, фонари в сумерках наливаются желтым медом, а решетки балконов, ставни, притолоки и даже каменные заборы горожане красят в голубой и синий, что, как известно, отпугивает от жилья демонов, диббуков и привидений.
Здесь на каждом шагу встречались цветные шероховатые стекла. Их вставляли в окна, двери, решетчатые ограды; взгляд там и тут умилялся всем оттенкам синего, красного, фиолетового, зеленого и желтого. А если поутру проснуться в таком вот старом доме, когда в высоком арочном окне вспыхнет перезвон красного с солнечно-желтым – в тебе всеми духовыми и медными так и грянет неуемное счастье: ты проснулся в раю, прозрачном, многоцветном, горнем раю!..
Но до лета еще далеко.
По дороге домой он сделал крюк, чтобы проехать любимой голубой аллеей атлантических елей. Это всегда поднимало ему настроение…
Зима в горах… – была книжка с таким названием, прочитанная в юности. Автор – Уэйн, кажется. Там тоже герой все кого-то ищет, и бродит, бродит в тумане…
Дома уже была Юлька, дочь. Валялась на диване и читала книгу. А ведь восьмой класс, между прочим, довольно сложная программа…
– Ой, папа! – обрадовалась. Отец нечасто заруливал среди дня.
– Я на полчасика, – сказал он. – Доча, сооруди быстренько что-нибудь пожрать!
– Можно борщ погреть… – задумчиво сказала она, переворачивая книгу брюхом на диван.
– Не корежь книгу, сколько раз и так далее?!
– Пап… поставь сам кастрюлю на огонь, ладно? Мне тут дочитать полстраницы…
Не снимая ботинок, Аркадий зашел в кухню, вытянул, чертыхаясь, из холодильника мерзлую кастрюлю, локтем подхватывая баночки, которые при этом посыпались с полки… Поставил кастрюлю на газ, подумал – а стоит ли на полчаса снимать ботинки? И не снял.
Ели они молча – отец думал о своем, девица дочитывала главу.
Когда она вскочила к телефону, Аркадий повернул к себе обложку: тьфу! – все те же «Ведьмы и колдуны».
Вот тут бы и провести назидательную беседу, но Юлька все трещала с подругой, а уже пора убегать. Так и ушел под хохотливые дочкины рулады. Интересно, как это грассирующее «рейш» в ее иврите мгновенно уступает в русском твердому «эр». И происходят ли какие-то изменения в строении гортани у двуязычных детей?.. Вот бы чем заняться, а не искать следов яда во внутренностях убитой – да, убитой, и он это докажет! – женщины.
Он вышел из подъезда, сел в машину и поехал на работу. Сегодня надо еще переделать кучу дел. Съездить в суд, обсудить с ребятами бюджетные проблемы, провести следственный эксперимент с этим молодым джазистом, «случайно» убившим соседа. Написать запрос в криминалистическую лабораторию в Лондон… И не забыть бы: один из двух его следователей, Йони, хотел, чтобы Аркадий сам допросил того психа или косящего под психа владельца фалафельной, который заманивал школьниц в заднюю комнату и демонстрировал разные картинки, за которые ему бы оторвать именно то, что он демонстрировал… Главное, на допросах псих таращил дикие глаза-сливины и, устремясь грудью через стол, таинственным шепотом кричал, что получал эти картинки приказом, факсом – в спичечный коробок!
Вдруг он решил проехать через деревню. Глянуть только, что да как, – сказал себе.
Часто и сам не мог он объяснить, зачем совершает те или иные необязательные поступки, которые, к тому же, отнимают время, и без того скукоженное до пяти сигареток в день. Совершал их… не «по наитию» – терпеть не мог это дамское словцо, – а вследствие некоторого музыкального образования. Перед глазами вдруг возникала клавиатура «Бехштейна» в его родной аудитории номер 24, когда, бывало, перед уроком композиции почти вслепую нащупываешь созвучия: там тронул, здесь трепыхнулась триоль в верхнем регистре… тут левая поддержала аккордом… и вдруг рождается нечто вроде мелодии, или – как говорил покойный Станислав Борисыч – свежая музыкальная мысль…
Так вот она, свежая музыкальная мысль: пройтись по деревне, заглянуть в стекляшку-забегаловку неподалеку от дома Валида… Поглазеть вокруг… Заодно и поесть, в самом деле! – этим Надеждиным овощным борщом никогда он не наедался.
– Питу и лабанэ побольше, – сказал он парню за прилавком. – И заатар не жалей! Давай, давай, сыпани еще!
Тот белозубо улыбнулся, зачерпнул ложкой лабанэ – нечто вроде сметаны, чуть более терпкий вкус, – размазал щедро по поверхности большой лафы – друзской питы, не полой, а похожей скорее на лаваш, выпекаемой на чугунной, выгнутой шатром печке. Движением сеятеля разбросал по белому полю темно-зеленую, с зернышками сезама, пудру заатара, пахучей приправы. Круговым движением кисти выдавил из резинового носика бутылки густую струю зеленого золота – деревенского оливкового масла. И закатал лафу в рулон.
Аркадий потянул зубами пружинистую мякоть… Вкусно!
За все эти годы он привык к здешней еде, и в последнее время, оказываясь за границей, очень по ней скучал, в ресторанах брюзжал и критиковал изыски французской и итальянской кухонь. Вообще эти полтора десятка лет, проведенные «между земель», среди гор Галилеи, в бесконечных разъездах от одной арабской деревни до другой, друзской или черкесской, не то чтобы изменили, но как-то загустили, заквасили все его существо, как зимой заквашен здешний воздух створоженным туманом.
Сидя у стеклянной стенки, заляпанной снаружи сохлыми брызгами грязи, он наблюдал типичную деревенскую улицу – насколько позволяла ее видеть клочковатая муть, – восходящую в горку, кривую и узкую, где трудно разминуться двум легковушкам. Как раз сейчас две машины тяжело протирались боками, водители сигналили, яростно жестикулируя и ругаясь…
– Это не Валид там, в машине? – лениво спросил Аркадий, кивая на дорогу.
Разумеется, не было никакого Валида в машине. Уже дней пять они с сыном сидели в следственном изоляторе. Аркадий сам допрашивал обоих. Без особого успеха. Оба твердо держались своего: увы, Джамиля покончила с собой. Она вообще склонна была грустить, бедная, такая уж родилась. Вот и покойная мать ее… Одним словом – семейное дело…
Сегодня истекает последний день, когда по закону можно удерживать подследственного за решеткой. Завтра он вынужден отпустить их домой за отсутствием доказательств, то есть признать себя побежденным. Доказательств чего? – спросил он себя, хмыкнув. Что девушку заставили сначала вешаться, а потом напоили сельскохозяйственной – так предполагают ребята из лаборатории – отравой? А если она и вправду сама решила сжить себя со свету подобным неэлегантным способом?
– Нет, – сказал парень, бросив взгляд в белесоватое марево за стеклом, словно там можно было разглядеть что-то определенное. – У Валида, во-первых, серая «субару»…
Что там во-вторых, он не договорил, прикусил язык. Тем более что из кухонного закутка вышел старик в галабие и белом платке, обернутом вкруг головы на женский манер. Справа материя обегала оттопыренное волосатое ухо. Старик держал в руке красный нектарин и маленьким ножиком спускал с него алую ленточку кожуры.
– Валид… – вздохнул он… – Валид…
И так был живописен в темно-синей галабие, в белоснежном платке на голове и плечах, с пышными, перечного цвета усами и с красным светящимся плодом в руке.
Аркадий залюбовался.
– Болен совсем Валид… – наконец проговорил старик. Молодой быстро глянул на него, не повернув головы, только глаза скосив.
– Болен? – Аркадий огорченно и уважительно покачал головой. – А мне кажется, я его видел не так давно.
– Болен-болен… – Старик вырезал из нектарина аккуратный красный сегмент и на острие короткого ножика отправил его в рот. Неторопливо прожевал и принялся вырезать следующий кусок. – Сердце у него больное. В прошлую среду приступ был. Мой племянник – он врач – смотрел Валида, говорил: поедем в больницу!.. Не захотел!
Аркадий глядел на старика… Похоже, это было правдой. Скрывать они могут все, но придумывать детали, присочинять племянника-врача! Вряд ли… Тогда что же получается, друзья мои? Если врач в прошлую среду смотрел пациента у того дома… а смерть старой девушки наступила… та-а-к… минус четыре дня… вот и выходит, что врач осматривал Валида в то время, как наверху мучительно умирала дочь!
Ну что ж, это вполне свежая музыкальная мысль, Станислав Борисыч, дорогой…
Он вспомнил, как, выкатив бычьи глаза и хватаясь за сердце, Валид швырял на пол бланк на вскрытие и кричал: «Не делай мне этого, Аркады!!! Ты не сделаешь мне этого!!!» Да, мучительно то, что семья не чужая… И, похоже, у отца действительно с сердцем нехорошо.
Сейчас же снарядить Варду проверить наличие племянника-врача, и главное – сроки, сроки!
Он поднялся, выложил на прилавок мелочь, попросил банку апельсинового сока. Не стоило бы, конечно, покупать эту шипучую дрянь, опять вечером изжога замучит.
И вышел…
В небе все уплотнялся туман. В ясную погоду Цфат отсюда казался белым гнездом на своей горе. А сейчас только серая мгла неслась и неслась по хребтам темных гор. Значит, там, на верхотуре, и вовсе ни зги не видать.
Он набрал на мобильнике номер Варды и сказал:
– Буду минут через двадцать. Пусть привезут этого, младшего… Салаха.