Вверх по реке времени. Российские школьники об истории XX века. Сборник работ стипендиатов Фонда Михаила Прохорова – лауреатов Всероссийского исторического конкурса старшеклассников «Человек в истории. Россия – XX век»

Их XX век
Ирина Щербакова

Эта книга продолжает серию сборников исследовательских работ старшеклассников, присланных на ежегодный исторический конкурс «Человек в истории. Россия – XX век», который общество «Мемориал» проводит с 1999 года. В отличие от двенадцати предыдущих, он составлен не по тематическому принципу – в него вошли работы, чьи авторы, став победителями конкурса, получили стипендии от Фонда Михаила Прохорова для поддержки своей учебы в гуманитарных вузах.

Такой отбор лишь с первого взгляда может показаться формальным. Внимательный читатель, несомненно, увидит, что всех участников сборника объединяет серьезный и вдумчивый взгляд на давнюю и не столь давнюю российскую историю. Конечно, все они из разных мест, пишут по-разному, на разные темы, опираются на разные исторические источники. Одни следуют за сухими строчками архивных документов, другие ведут свой «мягкий грифель» туда, «куда укажет голос» исторического свидетеля. И тем не менее между ними существует несомненная взаимосвязь: они дополняют друг друга, перекликаются, иногда полемизируют между собой. Но, главное, все исследования (как и в предыдущих сборниках) посвящены исторической памяти и погружают нас в огромное пространство российской истории. К сожалению, готовя работы к публикации, нам пришлось их сильно сократить и отказаться от приложений, которые часто представляют отнюдь не меньшую ценность, чем сам текст. Это присланные копии уникальных документов (например, копии следственных дел, справки о реабилитации, интереснейшие вырезки из газет 1920–1930-х годов, старые семейные фотографии, таблицы с данными социологических опросов, проведенных некоторыми конкурсантами, расшифровки интервью с историческими свидетелями).

Среди этих работ есть целые семейные саги, описывающие судьбы представителей нескольких поколений на фоне тяжелейших испытаний, которые им выпадали. Трудно найти российскую семейную историю без сумы, без тюрьмы, без войны. Неслучайно один из авторов этого сборника так и назвал свое исследование: «Трагедии XX века в истории моей семьи».

Для создания российской семейной саги требуются, как правило, огромные усилия, неизмеримо большие, чем во многих европейских странах. Ведь у нас семейная память очень неглубока и фрагментарна. В этом часто убеждаются молодые исследователи:

Сведения об этом периоде семейной истории крайне скудны. Я думаю, что в семье специально старались об этом меньше говорить, так как, видимо, это были тяжелые воспоминания, да и сам факт раскулачивания и отбывание срока в ссылке считался порочащим семью фактом (Дарья Дундукова).

Но, возможно, именно поэтому и возникает настойчивое желание восстановить прошлое своего рода как бы трудно это ни было – ведь для того чтобы собрать этот семейный пазл нашим авторам приходилось добывать информацию буквально по крупицам, посылать запросы в архивы, расспрашивать свидетелей, даже отправляться в путешествия.

К сожалению, никаких документов по раскулачиванию Дундуковых в семейных архивах мне найти не удалось. Интересную информацию я обнаружила на одном из интернет-ресурсов, публикующих списки людей, репрессированных во время раскулачивания. Среди множества фамилий жертв политического террора в СССР я обратила внимание на данные Порфирия Семеновича Дундукова. Год и место его рождения совпали с годом и местом рождения моего двоюродного прадеда Прокопия Семеновича Дундукова… В документе говорится о том, что арест Порфирия Семеновича был произведен в п. Половинка Кизеловского района Пермской области 6 января 1938 года, а приговор по его делу был вынесен 31 октября 1938 года. Он был осужден на 10 лет лишения свободы за антисоветскую деятельность. Если в документе идет речь именно о моем двоюродном прадеде (думаю, что вместо имени Прокофий писарь вполне мог записать ошибочно Порфирий, ведь все остальное совпадает!), то можно предположить, что Дундуковы были высланы после раскулачивания именно в Пермский край (Дарья Дундукова).

Трудно было восстанавливать то, что десятилетиями вытеснялось их предками из семейной памяти, но мы видим, как упорные поиски молодых исследователей увенчиваются успехом – обнаруживаются в архивах документы, находятся имена и даты, отыскиваются потерянные родственники и заброшенные могилы.

Для чего сегодняшним старшеклассникам эти усилия по восстановлению прерванной традиции – семейной, национальной, социальной, религиозной? Ведь и калмыцкие народные песни, не исполнявшиеся публично в течение всего периода депортации, и старообрядческая икона, которой благословляли уходящих на фронт сыновей, и корявые стихи, в которых прабабка, работавшая кочегаром в котельной, пыталась рассказать о своей жизни – для них очень далекое прошлое. Но, видимо, ощущение того, что традиция была прервана, и, как правило, прервана насильственно, все-таки не дает им покоя. Это стремление связать разорванные нити, которое прослеживается во многих работах этого сборника, можно назвать «стихийными» поисками утраченной идентичности.

Очень важную, едва ли не решающую роль в этих поисках играет часто вполне осознанное желание освободить семейную память от страха, сковывавшего ее многие десятилетия. В одной из работ об этом прямо говорится:

Жестокие законы порождают насилие, насилие порождает страх, а страх, в свою очередь, разрушает личность, превращая ее в послушное, безропотное существо (Антон Протасов).

Погружаясь в семейное прошлое, они узнают, что страх преследовал их близких в течение многих десятилетий. Страх стать жертвой репрессий принуждал к молчанию, заставлял освобождаться от всего (в том числе и в своей родословной), что портило биографию, что могло вызвать подозрения соответствующих органов. Поэтому в работах можно найти много упоминаний о том, как подчищались документы, исправлялись года рождения, менялись фамилии, как скрывалось социальное происхождение и наличие родственников за границей, не упоминались в анкетах репрессированные родные, не сообщалось об угоне во время войны в Германию.

Страх заставлял их близких долгие годы вытеснять из памяти несправедливость и жестокость, жертвами и свидетелями которых они были:

Практически всю оставшуюся жизнь Анна Васильевна держала втайне те ужасные события, которые произошли с ней в молодости. Только в последние годы она кое-что рассказала о них своей дочери (Антон Протасов).

Ушедший из жизни нынешних школьников страх перед своей семейной историей позволяет им искать и находить источники, которым они могли бы доверять. Благодаря этому мы можем познакомиться с чудом сохранившимся дневником прапрадеда, матроса Балтийском флота, оказавшегося после Цусимы в японском плену. И с бережно хранимым в семье дневником, который вела 19-летняя прабабушка в блокадном Ленинграде, и, наконец, с записями школьного учителя, проливающими свет на восприятие людьми в российской глубинке событий августа 1991 года.

Конечно, отнюдь не все работы в этом сборнике посвящены семейной памяти. Но и во всех остальных главное – интерес к людям и их судьбам, к их повседневной жизни. И тем самым включение человека в историю. Так появляются в работах образы и рассказы тех, кто не оставил и не мог оставить никаких воспоминаний, кто «присутствовал» в истории лишь в сухих цифрах статистических сводок.

При передаче таких рассказов возникают картины трудно представимой любому европейцу тяжелой повседневной жизни 1920-1950-х годов и полных борьбы с житейскими трудностями 1960–1970-х. Это рассказы о том, как выжили, как вытянули, напрягая все силы, как пережили коллективизацию и террор, оккупацию и плен, блокаду и депортации, трудармию и ГУЛАГ, непосильный труд, холод и голод. Голод – вслед за страхом – главная тема в описании повседневной жизни всей первой половины XX века:

Еще до войны досыта не наедались, а тут вскорости и фашист напал, стало еще тяжелее. Картошку берегли, чищенной не видели. В мундирках варили, чтобы не срезать нисколько. Делали затируху из лебеды. В ход шли и корешки, особенно по весне собирали всякую траву. Животы раздувало, но на работу шли: задания в колхозе приходились на каждого ребенка. Возили воду в бочках ребятишки шести-семи лет (Виктория Архипова).

Из таких жизненных историй (и в этом заслуга наших авторов, выбравших для себя, как мы надеемся неслучайно, гуманитарную стезю) вырастает понимание не только причин вытеснения и забвения прошлого, но и корней бесконечного терпения, покорности судьбе и приспособленчества людей, занятых прежде всего выживанием.

И нельзя сказать, что жителям глубинки подобные действия со стороны государства казались справедливыми, нет. Но они старались забиться в свой уголок и молча переносить несправедливости и лишения. Возможно, такое отношение к власти – это их стратегия самосохранения. И, видимо, гораздо легче было жить, не осознавая в полной мере происходящего за границами села, деревни, разъезда. Это тоже можно назвать стратегией выживания. Но, не возмущаясь несправедливостью, принимая происходящее как некую данность, не оценивая его, люди замыкались в очень ограниченное пространство, обрекали себя на полную покорность (Алексей Губанов, Анастасия Петрова).

Никто из наших молодых авторов вроде бы прямо не задается вопросом о природе пресловутой «эффективности» или неэффективности сталинского менеджмента. (Напомним читателям, что само выражение «Сталин – эффективный менеджер», так часто повторявшееся в последние годы, впервые было произнесено одной из участниц нашего конкурса.) Авторы не вступают в прямую полемику о необходимости жестокой мобилизационной политики, но едва ли не каждый рассказ этого сборника – о бессмысленности и жестокости, с которой она осуществлялась.

И получается, что за счет их близких, которые во время войны «попадали под указы», получали сроки за невыполнение трудодней, за опоздание на фактически принудительные работы, за так называемую спекуляцию, за буханку хлеба, вынесенную голодным детям.

Я считаю, что моя прабабушка, не причинив никакого серьезного вреда стране, была жестоко репрессирована и отправлена на Колыму в лагерь Эльген. Мне стали известны лишь некоторые моменты ее жизни в лагере, но и от них мне, если честно, не по себе… Когда на одной научно-практической конференции я рассказывал о судьбе моей прабабушки, то член жюри сказал, что Анна Васильевна – уголовница, которая сама виновата в том, что оказалась в исправительно-трудовом лагере Эльгене. Но разве можно называть юную девушку «уголовницей» только за то, что она накормила голодных детей? Разве она заслужила за это пятнадцать лет лагеря? Я думаю, что нет. Ответственность за такое «воровство» лежит на самом государстве, которое не смогло обеспечить население своей страны элементарным продовольствием (Антон Протасов).

Такие примеры есть едва ли не в каждой работе:

Прадед Насти якобы не уплачивал налоги (со слов соседей) – его увезли без разбирательств, прапрадед якобы совершил «поджог». Подобными «злостными преступниками» и были наполнены лагеря и тюрьмы. Почему государство было столь беспощадно к ним? Ведь некоторые из них, такие как Д***, инвалид войны, без ноги, не представляли интереса как рабочая сила. Но… «вор должен сидеть в тюрьме». Вот только многие из них становились «ворами», чтобы выжить, другие попадали по недоразумению и даже, как видим в случае с человеком, который выписал лес на строительство веранды, за свою доброту (пожалел вдову, мать пятерых детей) (Алексей Губанов, Анастасия Петрова).

Авторы этого сборника стараются избегать декларативных заявлений, обличительного пафоса, но, внимательно изучая источники, приходят к серьезным и очень критическим выводам. Например, о том, почему кронштадтские моряки стали главной движущей революционной силой и одновременно одной из первых жертв революции; что скрывается под приглаженной официальной советской картинкой эвакуации в Великую Отечественную – и как на самом деле жилось эвакуированным и тем, кто их принимал. Как трагическая реальность прифронтового госпиталя отличалась от до боли знакомых по советским фильмам сестричек в пригнанных белоснежных халатиках и картинно забинтованных больных. И как с помощью сухих справок, списков и подсчетов: сколько было призвано из их сельского района в армию в 1939 году и сколько вернулось – выстраивается общая картина тяжелейших ошибок власти и чудовищных потерь, которых можно было избежать.

Истории и сюжеты из нашего прошлого – редко со счастливым концом, но другой российской истории у нас для наших молодых, как бы этого сегодня многим не хотелось, к сожалению, нет. Даже когда речь идет не только о конкретных людях и судьбах, а о памяти о местах.

Это прежде всего память о навсегда утраченной малой родине. Весь XX век в России прошел под знаком перемещения и переселения. Бегут герои наших авторов: с западных границ империи в Первую мировую, бегут из столиц в провинцию в Гражданскую; высылаются в период коллективизации, эвакуируются во время Отечественной войны, депортируются в 40-е, уезжают по вербовке в 50–60-е.

На страницах своих работ конкурсанты возрождают память об уничтоженных, но когда-то процветавших деревнях и хуторах, пишут о не осуществившейся мечте прабабушек и прадедушек, приехавших строить светлое будущее, но обещанный социалистический рай оборачивался лишь вечным «котлованом».

Есть то, что объединяет тысячи и тысячи сегодняшних русских сел, – их развалины. Когда-то мы восхищались, когда рассматривали в учебниках истории, различных журналах иллюстрации со средневековыми руинами. «Как живописно!» – восклицали мы. Но чтобы воочию увидеть самые настоящие руины, далеко ходить не надо. Наши села сплошь состоят из руин. Чуть ли не каждый второй дом – заброшенный, разрушающийся, окруженный непроходимыми зарослями бывших садов и бурьяна. Но есть в Курлаке особые развалины, можно сказать, исторические. Правда, выглядят эти руины не так уж и живописно (Дарья Губарева, Дарья Козлова).

Тяжелые истории, тяжелое наследство – с руинами социализма, но эти работы и их авторы с их рефлексией внушают надежду. И в лучших работах школьников мы видим их реальный вклад в формирование памяти о минувшем веке, вклад их поколения, тем более, что в своих датах рождения они все-таки будут писать «19…».

Итак, докопались ли мы до понимания собственных корней?

В какой-то мере, да. Мы правнуки выходцев из деревни. И хотим мы того или нет, но наши прадеды передали нам частичку себя, деревенских, со всеми плюсами и минусами, со всеми противоречиями В наших семьях в принципе не принято думать о прошлой жизни плохо. Принято даже верить сказочным образам деревни, идеальному образу России. Старшим, наверное, обидно терять этот образ. Но нам, пожалуй, лучше знать правду. Так гораздо понятнее становится многое в нас самих (Алексей Губанов, Анастасия Петрова).

Время и место

Курлакские руины социализма
Дарья Губарёва, Дарья Козлова

Новый Курлак, Воронежская область, научный руководитель H.A. Макаров

ЖИЗНЬ СРЕДИ РУИН

Есть то, что объединяет тысячи и тысячи сегодняшних русских сел, – их развалины.

Когда-то мы восхищались, когда рассматривали в учебниках истории и журналах иллюстрации со средневековыми руинами. «Как живописно!» – думали мы. Но чтобы воочию увидеть самые настоящие руины, далеко ходить не надо. Наши села сплошь состоят из руин. Чуть ли не каждый второй дом – заброшенный, разрушающийся, окруженный непроходимыми зарослями бывших садов и бурьяна.

Но есть в Курлаке особые развалины, можно сказать, исторические. Правда, выглядят эти руины не так уж и живописно.

Вот я, например (Козлова Даша), живу в Старом Курлаке. Здесь живут мои бабушка и дедушка. Одним словом, тут мои корни. Когда-то село было шумным и веселым, было много молодежи. В выходные дни после рабочей недели в местном клубе собиралось столько людей – яблоку негде упасть. В клуб приезжали с концертами областные артисты, тут показывали кино, изредка появлялись даже циркачи и кукольные театры.

Но я этого ничего не застала, ничего не видела. Иногда мама и папа рассказывают мне и младшей сестре о разных смешных историях из времен людных клубных посиделок. Почему же об этом я могу узнать только от родителей? Да потому, что от здания Дома культуры, как его называли, не осталось почти ничего.

Кстати, до конца 30-х годов XX века бревна и кровля клуба были частью церкви. Но сначала колхозное начальство устроило в половине церкви зерносклад, а после ареста и расстрела священника A.A. Потапова ее разобрали и перенесли на другое место. Это здание и стало клубом.

В середине 90-х годов клуб закрыли из-за ветхости (на ремонт никакая администрация – ни сельская, ни районная – так и не нашли денег). Народ в мгновение ока все растащил. Теперь на месте, где собиралось так много людей, можно увидеть какой-то непонятный каркас, а заднюю стену разобрали полностью.

В двадцати метрах от клуба находилось правление колхоза. Его постигла такая же участь после ликвидации хозяйства имени вождя болгарских коммунистов Димитрова.

Между этими мрачными развалинами стоит памятник солдатам, погибшим во время Великой Отечественной войны. Очень дико сейчас смотреть на этот памятник посреди руин.

Совсем недалеко от моего дома стоит (если так можно сказать) старый двухэтажный кирпичный дом. Своей архитектурой он сильно напоминает дом купцов Проторчиных в Новом Курлаке. Скорее всего, эти два дома были выстроены в одно и то же время, в начале XX века, и из одного и того же материала. И тут жил купец среднего достатка. После прихода советской власти дом, естественно, конфисковали. Долго здесь была колхозная столовая, куда много лет ходила на работу моя бабушка.

Мне повезло – я застала этот дом в его красе. Я часто маленькой девочкой бегала к бабушке. Помню, что на первом этаже располагались кухня и огромный зал, где завтракали и обедали, а на втором было что-то вроде гостиницы для временных рабочих, которые приезжали на посевную и уборочную. Снаружи здание было белоснежным – каждый год его белили. Зал, где ели, был отделан деревянной дощечкой. Было светло и красиво. Я любила прятаться под лестницей и наблюдать за входившими и выходившими людьми. Но как давно это было! Сейчас дом весь зарос, вечером жутко проходить мимо его вывороченных дверей и вышибленных окон. Внутри выломали пол, перегородки. На втором этаже в одной из комнат пол прогорел насквозь.

Подобных руин в селе не перечесть: баня, мастерская, молочные фермы… Наше село умирает. И выхода нет: молодежи нет резона тут оставаться – где работать, что делать? Только если стать алкоголиком и разбирать стоящие пока остовы…

А недавно нас лишили последней радости, лишили школы. Она ведь была совсем еще не старой – ее построили в 1990 году. Но три года назад районные власти, подчиняясь приказам из областного центра (а те, очевидно, следовали приказам из Москвы), решили «реструктуризировать» школу. За три года она обрела неузнаваемый вид.

Когда я иду по селу, то у меня складывается впечатление, будто тут Мамай прошел. Все это напоминает мне кадры кинохроники о послевоенной разрухе. Человек, ни разу у нас не бывавший, мог бы подумать, что недавно тут были бомбежки.

Но мы любим свою малую родину, хоть и «странною любовью». Все-таки болит сердце. Наверное, именно поэтому мы выбрали такую печальную тему.

Наша работа основана на личных впечатлениях, на беседах с теми, кто застал время, когда этих руин еще не было, а также на материалах архива школьного краеведческого кружка, где мы нашли уникальные документы и факты эпохи, которую принято называть социалистической.

ЧТО ЖЕ ТАКОЕ СОЦИАЛИЗМ?

К своему стыду, мы, ученицы выпускного класса, имеем весьма смутное представление о том, что такое социализм. «Какой-то политический строй, где все общее» – примерно такое определение мы могли бы дать.

Мы решили обратиться к тем, кто жил в эпоху социализма.

Моя бабушка (Губаревой Даши) Губарева Мария Михайловна сказала так: «А кто его знает – жили и жили. При Брежневе вроде бы получше было. Хоть зарплату стали платить в колхозе. Я получала 70 рублей как главный зоотехник, потом 120 рублей. До Брежнева вообще ничего не платили, а если и платили, то очень мало».

Учительница нашей школы Т.Н. Малахова: «Социализм – это бесконечные очереди, блат, дефицит».

В.Н. Светлова, соседка: «Каждый раз оказывалось, что при движении от социализма к коммунизму мы повернулись на не то количество градусов. Всякий раз надо было поворачиваться по-другому. Не было никакой свободы слова: что нам говорили, то и делали. Бытовал даже такой лозунг: „Партия сказала: НАДО! – комсомол ответил: ЕСТЬ!“ Мы, молодежь 80-х, жили по принципу: нас толкнули – мы упали, нас подняли – мы пошли».

Мой папа (Козловой Даши) Козлов Александр Иванович отшутился так: «Социализм – это что-то перед коммунизмом, но после капитализма».

Пришлось нам обратиться к «Новому энциклопедическому словарю». Там на странице 1143 читаем: «Социализм – обозначение учений, в которых в качестве цели и идеала выдвигается осуществление принципов социальной справедливости, свободы и равенства, а также общественного строя, воплощающего эти принципы… В коммунистическом движении получили распространение представления о социализме, связанные с утверждением с конца 20-х – начала 30-х гг. так называемой советской модели социализма, распространенной после 2-й мировой войны на ряд других стран. Характерные черты такого строя, который был объявлен социалистическим (реальный социализм, зрелый, развитой социализм): монополия государственной собственности, директивное централизованное планирование, диктатура партийно-государственной элиты, опиравшейся на аппарат насилия, массовые нарушения законности и прав граждан».

Уже в этой энциклопедической статье заявлено неразрешимое противоречие: идеал социализма – свобода и справедливость, а насаждаются эти громко звучащие принципы при помощи насилия и массовых нарушений законности. Наверное, поэтому нам многое было непонятно в высказываниях взрослых о социализме. С одной стороны, многие из наших собеседников говорили, что это было «время проектов и задумок», а с другой стороны, люди запомнили очереди, дефицит и отсутствие свободы слова, а более старшее поколение – безденежье и нищету 1930-1950-х.

^{Бывший купеческий дом (Старый Курлак)}

^{Баня (Новый Курлак)}

^{Молочный комплекс «БАМ»}

^{Дом животноводов (Новый Курлак)}

Очень показательна на этот счет моя (Даши Козловой) беседа с бабушкой, Анастасией Федоровной Козловой. Она родилась в 1932 году, как раз тогда, когда, согласно статье из энциклопедии, утверждался «советский социализм». Я сразу же задала бабушке такой вопрос: «Как жилось тебе во время социализма?»

И бабушка начала свой рассказ: «Социализм – лучше всего. Бывало, поставишь на стол чугунок с картошками, огромную чашку огурцов. Усядешься на дерюжку да уминаешь картошечку с огурчиками. Колбасы тогда и в помине не было. Мы о ней ничего не знали и не видели никогда».

Мне показалось странным, что бабушка назвала социализм «самым лучшим» и сразу же заговорила об отсутствии колбасы в социалистический период. Уж не пошутила ли она? Тогда я спросила об условиях работы при социализме. «Я тебе расскажу, как было, – охотно заговорила бабушка. – Я была совсем еще молоденькая девчонка. Мне дали 36 телят, и я гоняла их пастись на гору. И мне за эту работу давали „палочку“, трудодень».

Я опять очень удивилась: «Как, вам не платили денег, ничего, одну «палочку» ставили? Как же вы тогда жили? Как, с чем вы ходили в магазин? С „палочкой“ этой?». – «Вот так и не давали. Но все же в колхозе выписывали иногда хлеб и еще что-нибудь. Вот я, к примеру, получала 50 кг хлеба, а может, и мешок и два, смотря, сколько давали на трудодни. Получишь, привезешь – и вроде бы есть чем питаться. Зачем в магазин идти? А деньги стали водиться, когда стала я работать на свинарке. Там в качестве платы выдавали поросят. Выкормишь его и везешь на базар продавать. Приедешь с базара – а тут уже агент сидит, ждет. Расплатишься с ним – какие-то деньги и останутся. Хлеб тогда свой пекли, одежду шили у швечихи (так бабушка назвала швею). Она во время войны тем и питалась, что ходила по домам и шила, а ее за это кормили. У меня до сих пор сохранились жакетка и пиджачок, которые она сшила. Вот так мы и жили. Но не мы одни, так жили все. Даже председатель колхоза только тем и отличался, что у него скотины было побольше, и он мог зарезать ее для себя, а не все продавать на базаре. После войны налогами душили: масло сдай в государство, мясо сдай в государство. Есть у тебя мясо или нет, но положенное сдай. Есть у тебя кура или нет, а 100 яиц сдай. Это хоть умри, но надо было сдать. Я родилась в 1932 году. Наверное, самое трудное время застала».

Бабушка задумалась, и я тоже. Что-то невеселая картина вырисовывалась для «самого лучшего» времени. Потом я спросила: «Ты верила, что социализм – это ступень к коммунизму и что вообще придет коммунизм?» Бабушка ответила своеобразно: «Я не верила. Коммунизм – это знаешь что такое? Это когда наварят котел здоровый, в очередь будешь становиться, и тебе будут из этого котла наливать. Нам, колхозникам, некогда было раздумывать на такие темы. Жили да жили, вручную коров доили, вручную свинарки вычищали, парили мякину свиньям. Это страшное время было. Какой там коммунизм…» Я спросила и о раскулачивании в деревне. «Мой дед попал в раскулачивание. Пришли хозяйство забирать, ну дедушка и отдал лошадку. Больше-то отдать нечего было.

Что поделать, он отдал эту лошаденку. Ведь в тюрьму неохота идти. Дедушка у меня умный был, сопротивляться не стал. Отдал лошадь – остался дома». – «В начале своего рассказа ты сказала, что социализм лучше всего, а сейчас говоришь, что это было „страшное время“. Почему?» – «Сама не знаю. Вроде бы проще люди тогда были. Теперь же одни деньги людей замучили. А тогда про них и разговора не было. Потому что и денег-то не было…»

Мы не слишком продвинулись в своем понимании социализма, который продолжался в нашей стране более 70 лет. Почему страна с «самым справедливым» общественным строем зашла в тупик? Почему в Курлаке мы сейчас видим лишь руины социализма? Ведь просто так ничего не случается.

Мы наметили дальнейших собеседников, с которыми хотели подробнее обсудить курлакские развалины. Эти руины заинтересовали нас прежде всего тем, что они относятся к разным годам (40-е, 70-е, 80-е). Кроме того, мы поняли, что их строительство представляло собой некий «нацпроект» (хотя этот термин и появился недавно, но суть та же).

НАЦПРОЕКТ № 1 «ДА БУДЕТ СВЕТ!» (ГЭС НА БИТЮГЕ, 1947)

Следы социализма в Новом Курлаке и, соответственно, его руины связаны в основном с послевоенным временем. Большевики долго не занимались строительством. Так что архитектурные новшества появились лишь в конце 60-х – начале 70-х: магазин, почта, школа, баня (теперь – одна из руин), клуб (увы – сгорел). Конец 80-х представлен типовыми жилыми домами для передовых колхозников.

Но «инфраструктурные» стройки были редкостью. Социальный вопрос стоял далеко не на первом месте для местного колхозного начальства. Партия требовала тогда в первую очередь строить свинарники и коровники.

Тем удивительнее факт, что в 1947 году на реке Битюг в двух километрах от села начали сооружать гидроэлектростанцию. Впрочем, как выяснилось, удивительного в этом факте мало. Такие станции в те годы возводились почти по всей протяженности нашей главной реки. С одной стороны, маломощные станции давали невиданное до сих пор в селах электричество. С другой стороны, вредили реке, ведь их строили чуть ли не через каждые пять километров.

Мы узнали, что рассчитываться за стройку надо было колхозу. То есть государство выделило кредит в 700 тысяч рублей, но колхоз должен был все это возвратить. Сумма кредита была тогда для жителей Курлака непредставимой. Пуд ржи стоил в то время около 80 рублей, а буханка хлеба – 1 рубль 20 копеек.

В строительстве участвовало три колхоза: «Путь к коммунизму» (Новый Курлак), «Чекист» (Старый Курлак) и «Красные пески» (Бродовое). Но основная тяжесть легла на новокурлаковцев. Почти все работы выполнялись вручную: мужчины забивали огромные сваи, женщины ведрами носили землю.

В школьном архиве сохранилось несколько фотографий 1947 года. Босые женщины и девушки стоят на мостиках, сооруженных из досок. Позади них – те самые сваи, которые мужчины забивали вручную.

1947 год был одним из самых трудных в Курлаке. Во-первых, только-только закончилась война, мужчин не хватало, на работу по строительству ГЭС вышли совсем молодые парни – те, кому посчастливилось родиться после 1927 года. Во-вторых, в селе, как и повсюду в Черноземье, царил страшный голод. Нам рассказывали, что многие люди пухли от голода.

Еще на одной фотографии уже 1948 год. Станция готова. Битюг перекрыт плотиной, а поэтому кажется очень полноводным. Людей на фотографии нет, только сооружения и здания. Быть может, эта фотография была сделана в день пуска станции – все-таки исторический момент. Тогда никто не мог предположить, что век этой очередной «ударной стройки» окажется до смешного коротким.

Мы беседовали со многими, кто помнит время работы станции. Почти все высказывались о том, как радовался народ: «Ну вот, дожили мы до рая. Будем теперь городскими».

Самые интересные сведения мы получили от Ивана Митрофановича Попкова. Он очень умный и рассудительный человек, пытается задуматься о прожитом и проанализировать его. О встрече мы договорились заранее. Конечно, волновались: вдруг нам укажут от ворот поворот. Когда мы подходили к улице, где живет Иван Митрофанович, то еще издали увидели его. Он сидел на лавочке, курил – видимо, поджидал нас. Мы поздоровались. Иван Митрофанович улыбнулся и как-то хитро осмотрел нас, спросив: «Зачем это я вам понадобился?» А затем пригласил зайти в дом. Мы сразу поняли, что разговор будет долгий.

Слушать Ивана Митрофановича – одно удовольствие. Время от времени мы начинали смеяться: даже о трагических моментах своей жизни он говорил с юмором.

«Я родился в 1930 году. Примерно с года 35-го помню все. И могу сделать вывод: ничего хорошего не было. Социализм, коммунизм – это просто слова. Весь век только шла борьба за власть, и наверху, и в нашем Курлаке», – сказал Иван Митрофанович.