Исповедь

Ужели, Господи, Ты, чей удел вечность, не знаешь того, о чем я Тебе говорю? Или то, что совершается во времени, Ты видишь в то же самое время? Зачем же я Тебе столько рассказываю и так подробно? Не затем, разумеется, чтобы Ты от меня об этом узнал, но чтобы возбудить и в себе и в тех, кто это читает, любовь к Тебе, да скажем все: «Велик Господь и достохвален».В 17 лет, когда мир кажется особенно изменчивым и во всех отношениях ненадежным, такие книги помогают жить: ты стоишь на пороге веры или просто чего-то подлинного, чему названия не подберешь, и достаточно одного шага, чтобы войти и остаться навсегда или бесповоротно уйти прочь.Не отстраненный рассказ о праведнике, а монолог человека, который и оступался, и отчаивался, но все-таки сумел освободиться и найти то, что требовалось его душе. «Исповедь» – путь живого человека к живой вере, потому что каждое слово существует в ней здесь и сейчас. Ты открываешься ей, потому что веришь Августину, ведь одна только выстраданная вера (может, я не права) настоящая. О похожем чувстве напишет гораздо позже Пастернак: «Я думаю, я не любил бы тебя так сильно, если бы тебе не на что было жаловаться и не о чем сожалеть. Я не люблю правых, не падавших, не оступавшихся. Их добродетель мертва и малоценна. Красота жизни не открывалась им.» Красота жизни для Августина – вера в Бога. Жизнь, вера, любовь – все сходится в Нем одном, и даже от секундного осознания этого становится и боязно, и светло, и спокойно.Боже мой! Как вспомнить и возблагодарить Тебя, как исповедать милосердие Твое, на меня излитое? Да исполнятся кости мои любовью к Тебе и да воскликнут: «Господи! Кто подобен Тебе?..»

Прелюбопытное это занятие – сравнение «Автобиографии» Чарльза Дарвина с «Исповедью» Блаженного Августина. Прелюбопытное прежде всего с точки зрения сопоставления служения религии и занятия наукой. В чем-то пути Августина и Дарвина поразительно похожи, хотя идут-то они в прямо-противоположных направлениях. Верующий Дарвин постепенно отходит от веры, отдавая предпочтение научному исследованию действительности (хотя и не отрицает напрямую существование Бога). Умствующий Августин, напротив, постепенно отходит от научно-философских умствований, отдавая предпочтение вере в Бога (хотя и не отрицает достижений некоторых точных наук). Ну, казалось бы, предпочел каждый свое – и замечательно. Один пусть верит, другой пусть исследует – «и все в порядке, и никаких разрух». Так нет же. Наверное, это самое сложное для человека – признать, что Путь, лучший для него, является лучшим именно для него, а не для всех на свете. Вроде бы понять это настолько абсурдно просто, что и не может возникнуть никакой проблемы. Я не занимаюсь наукой, но это не значит, что человек, выбравший науку, заблуждается. Ну чего проще-то? Я занимаюсь наукой, но это не значит, что наука – единственно подлинно достойное занятие на земле. Нет, значит. Однако все же Дарвин как раз ничего такого не говорит. А вот Августин говорит – не про науку, а про Бога. Старая песня, конечно – стоит только кому-то найти Бога, как и он сам и все остальные должны побросать все свои земные дела и присоединиться к нему в его счастливых поисках. Это же Бог, а не какая-то там, тьфу, истина. Впрочем, дело обстоит еще хуже – Бог и есть и Красота, и Истина, а потому незачем заниматься ни искусством, ни наукой. Разве что вот иконы писать, или изучать божественное слово. А, вообще говоря, наука – похоть очей. «Кроме плотского вожделения, требующего наслаждений и удовольствий для всех внешних чувств и губящего своих слуг, удаляя их от Тебя, эти же самые внешние чувства внушают душе желание не наслаждаться в плоти, а исследовать с помощью плоти: это пустое и жадное любопытство рядится в одежду знания и науки. Оно состоит в стремлении знать, а так как из внешних чувств зрение доставляет нам больше всего материала для познания, то это вожделение и называется в Писании „похотью очей“. (Блаженный Августин. „Исповедь“)При этом не стоит забывать, чтоДальше…умопостижение, видимо, не считается Августином (идущим по следам Платона и неоплатоников) „похотью очей“, так как при умопостижении зрит ум, а не глаза. На это стоило бы возразить, что и всякое научное познание требует умопостижения и не может довольствоваться лишь зрительным восприятием; равно как и всякая философия требует видимого материала, отталкиваясь от которого можно было бы умопостигать – ведь даже для того, чтобы представить видимый мир как мир теней, нужно внимательно наблюдать за этим миром. Но даже если бы мы вывели умопостижение за скобки всякой видимой действительности, то и тут, конечно, желание знать можно обозначить похотью пусть не очей, но – ума. Тебе хочется знать? А зачем? Поверь в Бога, – а, поверив, узнавай Его – вот и все, что следует знать человеку. Такова логика религиозного сознания.Но все же дело тут не исключительно лишь в фундаменталистских религиозных поползновениях. Вспомним лучшего из философов – Сократа, а он прямо говорил, что высшая ценность – знание, а самое достойное дело для человека, соответственно – познание (то есть именно то дело, которым он сам занимается), а Леонардо да Винчи не просто был великим живописцем, но и пытался доказать очевидное преимущество живописи перед словом. Так что пусть писатели и не пытаются сравнивать свои жалкие словеса с его великими визуальными образами.„О писатель! Какими словами опишешь ты целостную фигуру с тем же совершенством, как это сделает здесь рисунок? Ты пишешь сбивчиво, потому что у тебя нет понимания, и ты даешь мало знания об истинных фигурах вещей“. (Леонардо да Винчи. „Шедевры графики“. М.: „Эксмо“, 2006. стр. 127).Да и философия (наука), при всем уважении к ней со стороны Леонардо, тоже явно уступает живописи. „Живопись распространяется на поверхности цвета и фигуры всех предметов, созданных природой, а философия проникает внутрь этих тел, рассматривая в них их собственные свойства. Но она не удовлетворяет той истине, которой достигает живописец, самостоятельно обнимающий первую истину этих тел, так как глаз меньше ошибается, чем разум“. (Леонардо да Винчи. „Спор живописца с поэтом, музыкантом и скульптором“)Как так получается? Почему столь великие люди оказываются столь слепы в отношении столь, казалось бы, очевидных вещей – а именно, что есть разные роды деятельности, и для одного человека может лучше подходить один род деятельности (например, поэзия), а для другого – другой (например, живопись). Но, пожалуй, люди-то и не слепы. Повторюсь, вообще говоря я не думаю, что для многих людей это оказывается какой-то проблемой. Но вот чем руководствуются эти, как может показаться, умные „многие“, и не очень умные, хотя и великие единицы?Занимаясь каким-то делом, человек может придавать этому занятию большее или меньшее значение. До тех пор, пока он не придает своему делу какого-то чрезвычайного значения (смысла), очевидно, он не будет придавать такого значения и вообще-то никакому делу. В противном случае, он просто предпочел бы какое-то другое, реально значимое дело тому, которое он делает. Отсюда все дела оказываются более-менее равноценно бессмысленными. Отсюда же один, в силу большей склонности, может заниматься одним, другой – другим, это нормально. При этом важно отметить, что я рассматриваю лишь ситуацию, в которой человек делает нечто по склонности, то есть занимается чем-то, что он как-то, да выбрал. Этот выбор чаще всего еще трудно назвать по-настоящему сознательным, но все же человек должен делать какое-то дело не потому, что „так сложилось“, но именно по своей склонности – лишь в такой ситуации различные склонности и можно как-то сравнивать. И оказывается, что одна склонность стоит другой – что называется, пусть каждый сходит с ума по-своему. Такова позиция если не большинства (большинство, увы, бьется в сетях суровой жизненной необходимости, едва ли имея реальную возможность выбора), то очень многих, и, конечно, это ложная позиция. Очень легко признавать за равноценные действия, равно не имеющие смысла. Не видя смысла в том, чем они занимаются, они закономерно не видят смысла ни в каких делаемых делах. Данную позицию я назову позицией обессмысливающей релятивизации различных родов деятельности. Впадем в другую крайность – подумаем о Сократе-философе или о Леонардо Да Винчи-художнике. Очевидно, что и тот, и другой придают своим занятиям чрезвычайное значение, а из результатов их деятельности мы видим, что они имеют на это полное право. Так вот, всякий человек, дойдя до понимания высшего значения своей деятельности, автоматически ее абсолютизирует. Смысл и абсолютный смысл суть синонимы. Но слово „абсолютный“ психологически не терпит прибавки „только для меня“. Нечто, имеющее абсолютный смысл для меня должно иметь такой же абсолютный смысл и для всех остальных. Вот она, главная ловушка абсолютизации – открывая высшее значение определенного рода деятельности, она ослепляет человека в отношении того, что какая-то другая деятельность может обладать таким же высшим значением. Это, конечно, тоже ложная позиция, но теперь мы можем понять логику, из которой эта позиция проистекает. Сократ не просто занимается философией, значение философии для него абсолютно; отсюда, оказывается, что никакое другое занятие и рядом не стоит с философией. Ведь если бы нечто можно было поставить рядом с философией, может, и ему, Сократу, стоило бы заняться чем-нибудь другим? Оказывается, это очень сложно – признавать за равноценные различные действия (действия, совершающиеся в различных сферах деятельности), равно имеющие смысл. Нет, если уж значение моего дела абсолютно, то значение всякого другого дела оказывается относительно ущербным. Соответственно, если мы вспомним о склонностях человека, то абсолютизация подразумевает, что каковы бы ни были эти склонности, абсолютная ценность некоего дела должна склонить человека к исполнению именно этого дела, а все остальные склонности необходимо в себе подавить. И, что намного хуже – все другие склонности необходимо подавить не только в себе, но и у других (ну или до крайности принизить их). Повторюсь – прозрев, человек думает, что все должны видеть одно и то же, а именно то, что увидел он. Увы, но прозрение тоже может ослеплять. Итак, и релятивизация, и абсолютизация равно сбивают человек с толку (с одной стороны через обессмысливание всякого дела, с другой – через высмеивание всякого дела, кроме осмысленного моего). Что же ему поможет? Философия, конечно:) Во всяком случае разумному человеку ничто не может помешать ясно увидеть как то, что одно дело не обязательно равноценно другому (но есть дела более и менее осмысленные), так и то, что не может быть никакого одного дела, ни подходящего для всех, ни превосходящего все остальные. Картина Леонардо, являющаяся воплощением Абсолюта (точнее – стремления к Абсолюту) Прекрасного тем не менее не мешает Сократу или Платону стремиться к воплощению Абсолюта Истины. Мы это видим фактически, так как есть соответствующие картины и соответствующие же рассуждения. И служение Богу не является исключением из этого правила, что бы там ни писал на эту тему даже и такой авторитет как Августин. На самом деле, в той же „Исповеди“ Августин во многом сам же себя и опровергает. Ведь он, при всем желании, не в состоянии избавиться от того самого праздного, по его мнению, научного любопытства. Он наблюдает за действительностью и делает выводы. Почти любой вопрос вызывает у него желание дать какой-то ответ, вовсе не сводящийся к тому, что „так устроил Бог“. Нет, ему хочется дать научный, ну или философский ответ, иначе нет спокойствия его душе. Конечно, когда он рассуждает о времени, он полагает, что все его рассуждения увязываются с понятием Бога (Бог – в вечности, творение – во времени), но я думаю, связь даже и тут крайне сомнительная. Его интерес и к этой и к другим проблемам, скорее научно-философский. Но давайте послушаем самого Августина:„Что же такое время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему – нет, не знаю… Но откуда, каким путем и куда идет время, пока мы его измеряем? Откуда, как не из будущего? Каким путем? Только через настоящее. Куда, как не в прошлое? Из того, следовательно, чего еще нет; через то, в чем нет длительности, к тому, чего уже нет. Что же измеряем мы как не время в каком-то его промежутке? Если мы говорим о времени: двойной срок, тройной, равный другому, и т. д. в том же роде, то о чем говорим мы, как не о промежутке времени? В каком же промежутке измеряется время, пока оно идет? В будущем, откуда оно приходит? Того, чего еще нет, мы измерить не можем. В настоящем, через которое оно идет? То, в чем нет промежутка, мы измерить не можем. В прошлом, куда оно уходит? Того, чего уже нет, мы измерить не можем. Горит душа моя понять эту запутаннейшую загадку. Не скрывай от меня, Господи Боже мой, добрый Отец мой, умоляю Тебя ради Христа, не скрывай от меня разгадки; дай проникнуть в это явление, сокровенное и обычное, и осветить его при свете милосердия Твоего, Господи. Кого расспросить мне об этом?“Так кого же расспросить Августину? Сам-то Августин уверен, что только Бог подскажет ему разгадку. А мы должны увидеть, что – нет, не Бог. Бог не подсказывает ответы на такого рода вопросы. Возможно, вечность в каком-то смысле еще может считаться Его вотчиной, но время (как объект исследования) – нет. Не Бог подсказал Августину ответы относительно природы времени и не Бог подсказал Дарвину ответы на вопросы о происхождении видов. Ну не Бог, и все тут. А если не Бог, то – дьявол? Ха, это вот уже чисто религиозная логика:) А мы все же будем руководствоваться логикой научной. А куда привела научная логика Дарвина? Выше я говорил, что Дарвин не настаивает на том, что наука – единственный подлинный путь для человека. Однако, есть в „Воспоминаниях“ один любопытный эпизод, показывающий, как заявляет о себе абсолютизация значения той или иной склонности:„Прочитав книгу Уайта „Селборн“, я стал с большим удовольствием наблюдать за повадками птиц и даже делал заметки о своих наблюдениях. Помню, что в простоте моей я был поражен тем, почему каждый джентльмен не становится орнитологом“.Пораженность молодого Дарвина просто сверхсимптоматична! Почему он так поражен? Потому что полностью вовлечен в наблюдение за птицами – а любая полная вовлеченность психологически исключает возможность увлечения чем-то другим – причем не только для себя, но и для других. Полнота увлеченности требует увлечь за собой всех до одного. Но ведь очевидно, что орнитология – занятие вовсе не для всех! Поэтому я и выбрал пример с орнитологией – в силу нелепости притязаний абсолютизации в данном конкретном случае. Да, эти притязания нелепы, но, тем не менее, они все равно заявляют о себе. Но притязания Бога, хотя и более весомы, все равно по сути настолько же нелепы. Бог – это еще не все. И Бог – это ни в коем случае не Истина. Не забывайте об этом.

Как-то даже странно говорить о такой книге «понравилось», уж слишком тема серьезная, мировоззренческая.Но мне понравилось. Очень. Такая страстная без истерики и искренняя без позерства история, что нельзя не восхититься. Такая чувствуется громадища ума и духа, которая, тем не менее, не подавляет, а вдохновляет. Это прекрасно. Читается, конечно, нелегко, но оно того стоит.