000
ОтложитьЧитал
Деловая жизнь
Ознакомившись с городом, я решил заняться делами. Узнав, что все деловые люди собираются в специальном кафе на Пере, я пошел туда, потребовал чашку кофе и уселся выжидательно за столик – не наклюнется ли какое дельце.
На ловца, как говорится, и зверь бежит. Ко мне подсел неизвестный господин, потрепал меня по плечу и сказал:
– Здравствуйте, господин писатель. Не узнаете меня?
– Как не узнаю, – с вялой вежливостью возразил я. – Очень даже хорошо узнал. Как поживаете?
– Дела разные ломаю. А вы?
– Я тоже думаю каким-нибудь делом заняться.
– Лиры есть?
– Немножко есть, – хлопнул я себя по карману.
Лицо моего собеседника выразило напряженное внимание.
– Гм!.. Что бы мне для вас придумать?.. Гм!.. Есть у меня одно дельце, да… Впрочем, поделюсь с вами. Скажите! Вы знаете, сколько весит баран?
– Какой баран? – удивился я.
– Обыкновенный. Знаете, сколько он весит?
– А черт его знает. Я до сих пор писал рассказы, а не взвешивал баранов.
– Как же вы не знаете веса барана? – с упреком сказал незнакомец.
– Не приходилось. Впрочем, если нужно, я как-нибудь на днях… когда будет свободное время…
– Ну так вот! Знайте же, что средний баран весит три пуда!!!
Я изобразил на своем лице напряженное удовольствие.
– Смотрите-ка! Кто бы мог подозревать.
– Да, да… Три пуда. А вы знаете, сколько стоит фунт баранины? Пятьдесят пиастров.
– Да… вообще сейчас жизнь очень запуталась… – неопределенно заметил я.
– Ну, для умного человека жизнь проста как палец. Итак, продолжаю. А знаете ли вы, сколько стоит целый баран в Кады-Киое?! Десять лир! Итак – вот вам дело: вы даете двадцать лир и я двадцать лир – я покупаю двух овец, режу их…
– Не надо их резать, – сентиментально попросил я. – Они такие хорошенькие.
– А как же иначе мы их на мясо продадим? Я их сам зарежу, не бойтесь. Итак, на ваши двадцать лир вы будете иметь шесть пудов овечьего мяса, по розничной цене – шестьдесят лир!!! Да шкура в вашу пользу, да рога.
Хотя я до сих пор рогатых овец не встречал, но это была, очевидно, особая местная порода. Я кивнул головой с видом знатока:
– Очень хорошее дельце. А когда прикажете внести деньги?
– Да хоть сейчас! Чем скорее, тем лучше. Сколько тут у вас? Ровно двадцать? Ну вот и спасибо. Завтра утром бараны уже будут у нас. Хотите, я приведу их к вам показать?
Я замялся.
– Не знаю, удобно ли это… Вдруг ни с того ни с сего бараны заходят на квартиру… Да еще моя хозяйка против этих посторонних визитов… Нет, лучше их просто зарежьте. Только не мучайте, хорошо?
Мой новый компаньон заверил, что смерть этих невинных созданий будет совершенно безболезненна и легка, как сон, и, пожав мне руку, умчался с озабоченным лицом.
С тех пор прошло 8 дней. Пока я не вижу ни моего компаньона, ни баранов, ни прибыли. Очевидно, с компаньоном что-нибудь случилось… Иногда по ночам меня мучит совесть: прав ли я был, поручив этому слабосильному человеку опасную процедуру умерщвления баранов? А что, если они по дороге сбежали от него? А что, если они перед смертью вступили с ним в борьбу и, разъяренные предстоящей участью, растерзали моего бедного компаньона?..
* * *
Вчера со мной произошел удивительный случай. Иду по улице – вдруг вижу: мой компаньон навстречу. Я радостно кинулся к нему.
– Здравствуйте, голубчик! Ну что слышно с баранами?
Он удивленно взглянул на меня:
– Какие бараны? Простите, я вас совершенно не знаю!
– Ка-ак? Да ведь мы же вместе хотели заработать на баранах?
– Простите, я вас в первый раз вижу. Я иногда зарабатываю на баранах, но зарабатываю один.
И, отстранив меня, он пошел дальше.
«Однако какое удивительное сходство, – бормотал я себе под нос, провожая его взглядом. – То же лицо, тот же голос и даже на баранах зарабатывает, как и тот!»
Много тайн хранит в себе чарующий загадочный Восток.
Русские женщины в Константинополе
Я спросил своего приятеля, разбитного малого и доку по здешним делам:
– Слушай… Я все вижу только одну уличную, по-моему, очень неприглядную жизнь… А где здесь, например, хорошее русское общество?
– А вот зайдем… Здесь есть за углом кабачок. Вот оно и будет хорошее русское общество.
– В кабаке?
– Ну уж и «в кабаке». Нужно, милый мой, выражаться мягче: «в кабачке», «в ресторанчике»… А то, что это за скифское: «кабак».
Мы подошли к каким-то дверям и… с этих пор мой приятель повел себя крайне странно: расцеловался с бравым швейцаром, дружески пожал руку бородатому буфетчику за стойкой и, усаживаясь за столик, потер руки с тем непередаваемым значением, когда русский человек собирается хватить рюмку водки с подобающей этому напитку закуской:
– Ну-с… Полбутылочки очищенной, селедочку в горчице и балычка с перчиком.
Я осмотрелся. В одном углу за столиком сидела с кавалером известная всему Петербургу Динка-Танцуй, в другом Манька-Кавардак, в третьем два именитых столичных шулера, битых в свое время так, что выдубленная кожа на их лицах сделалась нежной и гладкой, как атлас.
– Вот это, по-твоему, хорошее русское общество?! – ахнул я.
– Да не это, чудак. Ты на слуг обрати внимание.
Прехорошенькая дама в кокетливом передничке подошла к нам с карточкой.
– Честь имею приветствовать вас, графиня, – изысканно расшаркался приятель. – Позвольте, графиня, представить вам моего друга писателя Простодушного.
– Ну как же, знаю, – милостиво сказала графиня, протягивая очаровательную ручку. – Когда мой муж был товарищем министра, мы часто в сумерки читали вас вслух. Бывало, заеду к Вольфу…
– Катя, – подошла к графине другая дама с крайне озабоченным видом. – Тебя к седьмому номеру просят. Неси им шницель.
– Поспеют с козами на торг! Потом я вас часто видела в Мариинском на премьерах. У нас был абонемент в третьем ряду, а у вас… Зиночка, запиши там, пожалуйста, сорок пиастров за камбалу! Однажды даже около Фелисьена, когда мой автомобиль испортился, вы предоставили любезно свой эки… Маруся, смотри, твой гость, кажется, уходит, не заплативши!.. Вот жулье! Да, позвольте! Ведь вы даже танцевали со мной однажды на балу в итальянском посольстве… Пошли ты хозяина к черту, Зинка! Как я пойду в кабинет, когда там все пьяные, как зюзя! Пусть сам принимает заказ! Вы не знакомы? Зинаида Николаевна, баронесса фон Толь. Присаживайся, Зинка. Верите ли, господа, так редко теперь настоящих культурных людей. Иногда только с нашим швейцаром перекинешься словом…
– Почему… со швейцаром… – растерялся я.
– Он бывший профессор Бестужевских курсов.
– Может, и человек у вешалки бывший полковник? – пошутил я.
– Нет, что вы! Генерал. У нас только один буфетчик из разночинцев: бывший настоятель Покровского собора.
Мы еще посидели с полчасика с графиней и баронессой; выпили графинчик водки, поговорили о последнем романе Боборыкина; съели сосиски с капустой; поспорили о Вагнере; закончили чашкой турецкого кофе и обсуждением последних шагов Антанты.
Целуя на прощанье дамам руки, я спросил:
– А ваш супруг, графиня, тоже здесь?
– То есть где? Да, он в Константинополе, но здесь не бывает.
– Тяжело? – тихо спросил я.
– Нет, здешний хозяин не пускает. Мужьям вообще вход воспрещен. Как гость, конечно, может, но ему, понимаете ли, не до того: газеты на Пере продает.
Когда мы вышли, приятель мой сказал:
– Ну вот и повращались в обществе.
Встретил около Токатлиана друга своего Филимона Бузыкина. Правду сказать, это была дружба наполовину: только он считал меня своим другом, я же относился к нему с той холодной унылостью, которая всегда является следствием колебания: пожать ли ему руку или дать пинка в живот.
Звали его Филимон Бузыкин – бывший оптовый торговец бычьими шкурами и солеными кишками.
Именовал он себя «ходоком насчет женского пола», но в какие места ходил Филимон Бузыкин за этим священным делом, я не рискнул бы указать печатно.
– Писатель! – заревел он наподобие одного из его быков во время операции сдирания шкуры. – Вот здорово! И вы туточки?! Ну как насчет женского пола?
– Подите к черту, – посоветовал я.
– Нет, серьезно. Вот, знаете, где нашему брату – лафа! Такие, брат, бабеночки, и все русские, и все русские! Княгиня – пожалуйста! Баронесса – пожалуйста!
И, согнувшись в виде буквы «Г», он оглушительно захохотал.
Своим хохотом он занял весь тротуар, потому что тротуары здесь очень узенькие, а буква «Г» вовсе не такая буква, чтобы дать кому-нибудь проход своей верхней перекладиной.
Проходивший англичанин наткнулся на эту живую преграду, постоял, крякнул, смел стеком смешливого Филимона на мостовую и – длинный, прямой, холодный, как палка, – проследовал дальше.
Я разогнул Филимона и попросил его держать себя тише и прямее.
– Ой-же-ж, не могу, до чего тут хорошие бабенки в ресторанчиках!
– Осел вы, – строго сказал я. – Из-за того, что приличные женщины, по нужде, пошли служить в ресторан, вовсе не надо взвизгивать и икать на всю Перу.
– Приличные?! Ой, вы ж меня уморите. Да любая из них даст вам поцелуйчик! Я одну поцеловал – она так разнежилась: «Ах ты, говорит, стюпидик мой, со, говорит, ты мое!»[5] – так и режет по-французски.
– Филимон, ты глуп, – нетерпеливо сказал я.
– Я глуп? А хотите, вот сейчас пойдем в эту кабачару – тут есть прехорошенькая. Если не сорву поцелуйчика – я вас угощаю «Моэт-Шандоном», сорву – вы меня.
Это был редкий случай, когда честь женщины колебалась на горлышке шампанской бутылки.
Филимон втащил меня в ресторан, плюхнулся за столик и, вертя корявым пальцем, подозвал к себе пышную золотоволосую блондинку в традиционном передничке.
– Маруся! Подь-ка сюды.
– Я не Маруся, – спокойно возразила дама, глядя холодными застывшими глазами поверх головы Филимона Бузыкина.
– А кто же вы? – спросил Филимон, разглядывая ее с тупой раздумчивостью.
– Я – баронесса Тизенгаузен. Меня зовут Елена Павловна.
– А! Очень приятно. Каково прыгается? Присели бы, а?..
– Не могу, простите. Должна принять заказ на другом столе.
Филимон толкнул меня в бок и обратился к даме чертовски фривольным тоном:
– О, сетт аффре![6] В таком случае я должен вам сказать два слова по секрету.
Он вскочил, взял растерявшуюся от его бурного натиска даму за локоть и отвел за дверь пустого кабинетика.
Первое мгновение там была мертвая тишина, но потом разразился звук, очевидно, поцелуя, потому что расторопный Филимон ручался мне в этом.
Однако никогда в жизни не приходилось мне слышать более отчетливого поцелуя. За дверью будто сговорились дать мне ясно понять, что пропала моя бутылочка «Кордон-Вэр’а».
Я вздохнул, печалясь не столько о бутылке, сколько о баронессе…
Дверь отворилась. Мимо меня быстро прошла баронесса и скрылась в буфетной. За ней вышел Филимон, по своему обыкновению, цепляясь носком одной ноги за каблук другой.
– Слышали? – спросил он с вялым торжеством в голосе.
– Да. Звук отчетливый. Позвольте, Филимон! Ведь она поцеловала только один раз?
– Один, – с досадой огрызнулся он. – Не сто же. Я больше и не хотел.
– В щеку поцеловала?
– Да, этого… в щечку.
– Странно: один поцелуй, а на щеке пять красных следов.
– Губы накрашены, – угрюмо пробормотал Филимон, глядя в угол.
– Нет… Вы видите, краска все бледнеет и бледнеет… Вот уже и сошла. Нет, это не губная помада, Филимон! В чем же дело, Филимон?
– Отстаньте.
– Позвольте… Пора же суммировать все происшедшее… Что случилось? Человек решил за дверью сорвать у дамы поцелуй. Сказано – сделано. Я услышал за дверью звук. Но звук был один, очень отчетливый звук, а следов на щеке пять. Как же это понять, Филимон, а?..
– А может, у нее рука накрашена, – сказал Филимон, но тут же спохватился, вспыхнул и повесил голову. – Скверная бабенка, – со вздохом сказал он. – Невоспитанная.
– Ну что вы! Я ее немного знаю по Петербургу. Она окончила Смольный институт.
– И чему их там в этом институтишке учат? – сердито буркнул Филимон и, постучав согнутым пальцем по столу, гаркнул: – Эй, гарсон, унь бутыль кордону веру и апре кельк-шоз юнь жареный миндаль. Плю вить поворачивайся![7]
Я налил первый бокал и, не чокаясь с Филимоном, тихо в одиночестве выпил. Выпил за скорбный, покрытый кровью, слезами и грязью, неприветливый путь нынешней русской женщины.
Иди, женщина русская, бреди по колена в грязи. Дойдешь же ты, наконец, или до лучшего будущего, или… до могилы…
Там отдохнешь от жизни.
У меня на глазах стояли слезы.
Надо отдать Филимону справедливость: рассчитывался он за шампанское тоже со слезами на глазах.