Предисловие
Очень, очень трудно писать предисловия. Всегда почти содержание предисловия сбивается на извинение «простите, мол, меня, что я выпускаю книжку. Выпускаю я ее потому-то и потому-то, и больше не буду». Я в своем предисловии к этой книжке постараюсь быть оригинальным – извиняться и оправдываться не буду. «Да, выпустил книжку. Что ж из этого? Чуткий человек всегда поймет меня и оправдает».
Почему я выпустил эту книгу?
Обратили ли вы внимание, читатель, что у нас вся современная литература резко разделяется на две категории:
а) Книги для здоровых и
б) Книги для больных.
Для первой категории писали раньше, для второй пишут теперь. Но нет ни одной книги, которая обслуживала бы третью категорию: выздоравливающих. А это самая прекрасная, самая симпатичная категория.
Когда человек после долгой, тяжелой болезни раскроет впервые глаза и почувствует, что из открытого окна вместе с запахом сирени и гамом бодрого города в него чудесной вольной струей врывается новая жизнь и силы, – такому больному хочется всего помногу. Он хочет много есть, много пить, слушать много музыки и много смеяться. Рожденный снова на свет со свежими, обостренными чувствами, он жадно и весело впитывает в себя, как губка, все, что окружает его. Все должно сверкать, шуметь, искриться, всего должно быть помногу – много яичницы, много бифштексов, много укрепляющего красного вина.
И если он захочет читать – книга должна быть такая же, в ней он ищет много шуму, веселья, беззаботности, бодрости и молодой дерзновенной силы.
И вот я хочу своей книгой по мере сил послужить чудесному, прекрасному народу – выздоравливающим.
Да не подумает наивный читатель, что только для человека в больничном халате, с исхудалым лицом и сверкающими глазами написана эта книга. Недоставало бы в таком случае к книге приклеить этикетку с сакраментальной надписью: «Перед употреблением взбалтывать!»
Нет! Автор размахивается шире: вся Россия была больна и вся Россия выздоравливает – что бы там ни говорили бескровные нытики и рахитичные слизняки с испуганными лицами, поверженные в прах обыкновенным городовым с ближайшего перекрестка…
Свежая кровь со свежей энергией переливается в освеженных жилах – да здравствуют выздоравливающие!
Вот почему, для чего и для кого я написал эту книгу. Больше я этого никогда не сде… Впрочем, однако, я собирался быть оригинальным…
Как трудно писать предисловия!
Аркадий Аверченко
Сердечные дела Филимона Бузыкина
I
Вышеназванный молодой человек восхищал меня тем, что его внутренние свойства строго гармонировали с его наружностью. Ввиду этого, я полагаю, будет достаточно одного наружного осмотра этого увлекательного малого, чтобы составить себе мнение о его духовной стороне.
Маленькое толстое туловище с трудом поддерживалось тонкими ногами, которые, изнемогая от наваленного на них груза, покривились и образовали нечто вроде овальной рамки для зеркала; носки сапог не отворачивались друг от друга с пренебрежением, как у других людей, а, наоборот, стремились дружески сблизиться, подавая тем благой пример враждующим пяткам… Руки хотя и казались короткими, но зато кисти их были так красны, что это могло утешить самого взыскательного человека. Круглая жирная голова, украшенная парой повисших ушей – двух печальных флагов в дождливую погоду, – плотно и несокрушимо сидела на массивных плечах. Лицо заплыло целым морем жира, и несчастные маленькие глазки захлебывались и тонули в этом море, несмотря на то, что сердобольная рука окулиста бросала им пару спасательных кругов – громадные черные очки.
Таков Филимон Бузыкин – оптовый торговец кишками и бычачьими шкурами. Наше странное знакомство началось с деловых встреч в конторе транспортного общества, через которое он отправлял за границу бочки с кишками, а я в качестве конторщика этого общества писал ему коносаменты и накладные.
Я привык видеть его озабоченным, деловым, вечно клянчащим каких-нибудь уступок и послаблений и поэтому был однажды чрезвычайно удивлен его легкомысленным неделовым видом. Он явился ко мне домой в воскресенье в отвратительном сюртуке и сером галстуке, который больше походил на петлю удавленника.
– Что это вы?! – спросил я.
– Да вот к вам. Вы, вероятно, сведущи в этих делах – так я и пришел… Хи-хи.
– В каких делах?
– В этих…
Он встал, подошел ко мне и неуклюже пощекотал пальцем у меня под мышкой.
– Что вам нужно? – с легкой тревогой спросил я.
– Видите ли что, мой друг…
Губы его раздвинулись в широкую улыбку, жир выступил из берегов и совершенно затопил глазные участки; глазки захлебнулись и пошли ко дну, хотя два черных спасательных круга и плавали на поверхности лица.
– Видите ли что… Я знаю, вы сведущи в этих делах…
– В каких же?!
– В любовных. Нужно вам сказать, что я до сих пор занимался только делом. Дело, и только дело! – таков мой девиз. Но, знаете, сердце, в конце концов, просит другого, и я вздумал немного пошалить с бабеночками.
– Дело хорошее! – серьезно сказал я.
– Не так ли?! Я хотя делишек с женщинами не имел, но повадку их знаю. Ведь стоит только подмигнуть хорошенько бабе – она и побежит за вами.
– Да уж… женщин на это взять.
– Говорят, некоторые женщины добродетельны, но я в это не верю. А?
– Сказки! – горячо сказал я. – Все они хороши до первой интрижки.
– О, неужели все? И даже самые интеллигентные?
– Да при чем тут интеллигентность?
– Это, положим, верно.
Бузыкин повеселел.
– Хе-хе… Выходит, значит, что всякую женщину можно при желании соблазнить.
– Всякую, – твердо сказал я.
– И я так думаю. Вот только насчет способов, как говорится, я слаб. Практики не было. Вот – хи-хи – и зашел к вам…
– Какие там способы, – пожал я плечами. – С ними ведь очень простое обхождение: понравилась – сейчас хватай за руку, потом за талию, пара горячих поцелуев – и она ваша.
– Вот это по-моему. Ну, а если она обидится?
– На одного обидится, а на другого и не обидится.
Он задумчиво вытянул губы и потом, с трудом прищурясь, спросил:
– А на меня… как вы полагаете? Хе-хе! Не обидится?
– На вас? Конечно, нет. Да чего ей и нужно: молодой, красивый.
– Тридцать два года! – отрывисто сказал Бузыкин. – Все зубы, хороший цвет лица. Когда прохожу по улице – все оборачиваются.
– Да и неудивительно, – согласился я. – На примете есть кто-нибудь?
– Из бабенок?
– Да!
– Есть тут одна – жена адвоката Медляева, может знаете?
– Ого! Вы, однако, молодец! Она, говорят, красавица. Так и надо: уж если заниматься этим делом, так брать самое лучшее!
– А вы как же думаете? Хи-хи. Филимон Бузыкин еще себя покажет. Я, миленький мой, тоже не дурак.
– Вот женщины таких и любят – смелых, решительных… Вы составили себе какой-нибудь план?
– За этим-то я и пришел. Дело в том, что она каждое утро до обеда прогуливается в городском саду. Вот через полчаса она уже придет. Но как к ней подъехать – вот вопрос. Главное – начать, потом-то я пойду как по маслу.
– И вы еще раздумываете! – всплеснул я руками. – Молодой, интересный, кровь с молоком, знающий женщин как свои пять пальцев! Да просто подходите, берите за руку – и готово.
– И она не удивится, не испугается?
– Ни капельки. Оне к этому привыкли.
– О? Ну и проклятое бабье. Вот-то мужьям, я думаю, обидно?
– А вам-то что? Не думаете же вы жениться?
Он захохотал.
– Ни-ни. На мой век бабья и так хватит.
– Лихой вы парень, – любезно сказал я. – Когда думаете «подъехать» к вашей избраннице? Сегодня?
– Я думаю, не стоит откладывать этого дела в долгий ящик. Вы свободны? Поедем в городской сад.
– С вами – хоть к дьяволу на рога.
II
Мы уселись на скамью у киоска минеральных вод и стали рассеянно глядеть на возившихся в песке детишек.
– А что, если у нее от меня дети будут? – озабоченно спросил Бузыкин.
– Да вам-то что? Не вы же их кормить будете.
– Хи-хи… Я думаю! Вот она! Вот.
По дорожке в задумчивости шагала красивая высокая дама. Мысли ее, очевидно, витали где-то далеко.
– О любовниках думает, – шепнул мне продавец бычачьих кож.
– Да уж у них других мыслей и нет. Ну, не робейте! Действуйте! Куйте железо, пока горячо!
– А вы не находите, – спросил Бузыкин, – что у нее лицо какое-то такое… угрюмое?
– Э, милый мой… Маска! Светский прием. Эх! Я бы и сам не прочь подойти.
– Э, нет! Это нечестно – отбивать у приятелей. Я ее нашел, а не вы. Глядите! Она пошла в левую аллею.
– Вот вам счастливый случай! Не зевайте!
Бузыкин встал, затянул потуже галстук и бросился в погоню за задумчивой красавицей… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не прошло и двух минут, как он вынырнул из липовой аллеи и поспешно вернулся ко мне, переваливаясь на кривых ногах и наступая сам себе на носки.
– Ну что?
– Слушайте… она… дерется!
– Как дерется?! Что вы!
– Да так. Я взял ее за руки, а она меня как хватит!
– Неужели?!
– Уверяю вас.
– Гм… Тут что-нибудь не так… Какой рукой ударила?
– Э, черт… Не все ли равно? По лицу.
– Да вы как сделали?
– Как вы и говорили… Я ж не знаю. Подошел сзади, схватил ее за руку, говорю: «Едем, милочка!» Она даже не спросила куда, не поинтересовалась… дерется!
– А вы знаете что… Я думаю, вы на нее все-таки некоторое впечатление произвели.
– Вы думаете?
– Я в этом уверен. Молодой, интересный… Просто ей было неловко с вами по саду идти на глазах у публики – все-таки замужняя, – она и отказалась.
– Так зачем же драться?
– Да у них это все вместе: и колотушки, и поцелуи. Да, может быть, она вас просто потрепала по щеке?
– Нет… ударила. Хотя… гм!.. Может быть… Что ж теперь делать? Вы ведь в этом мастак.
– Она сюда пешком приходит?
– Нет, в автомобиле. Ее автомобиль у входа ждет.
– Так очень просто. Засядьте сейчас потихоньку от шофера в автомобиль, а когда она войдет – бросайтесь смело на приступ. Вы не можете себе представить, как темнота и тайна делают женщину доступной.
– Ну? Хи-хи… А вы, я вижу, тоже дока.
Так он и сделал. Шофер о чем-то дружески беседовал с извозчиками и не заметил шаловливой проделки моего друга, который влез потихоньку в автомобиль и сейчас же послал мне из окошечка дождь поцелуев и кивков головой.
Через пять минут госпожа Медляева вышла из сада, через пять с половиной, открыв дверку, влезла в автомобиль, а через шесть минут влюбленный Филимон в ужасе и смущении вылетел на тротуар.
Дама высунула голову и сказала шоферу, который держал Бузыкина за шиворот:
– Не надо драки – отпустите этого идиота. Как я жалею, что муж в отъезде – он расправился бы с ним как следует. Садитесь, Павел. Домой!
Когда автомобиль умчался, я приблизился к изумленному Филимону Бузыкину и сказал радостно:
– Поздравляю! Ваше дело наполовину выиграно!
– Что вы! Вы видели, как она меня шваркнула?
– «Шваркнула» она вас по заслугам! Она, кроме того, назвала вас идиотом – и тоже по заслугам! Как можно было не догадаться спустить шторы на окнах. Ведь со всех сторон было видно и вас, и ее. Не могла же она себя компрометировать!
– Но зачем же ей драться?! Опять ударила, вытолкнула из автомобиля.
– Милый мой! Ведь она рисковала репутацией! Развратные-то оне все развратные, но репутацию свою берегут. Впрочем, ваше дело идет на лад.
Мой друг молча, вопросительно взглянул на меня.
– Конечно! – горячо сказал я. – Вы заметили – фраза «как я жалею, что мой муж в отъезде» сказана для вас. Вас она хотела предупредить, что путь сейчас свободен. И вы не теряйте времени, потому что для вас же сказана и вторая фраза: «Павел, домой!» Этим вам показано, что ваша очаровательница отправляется прямо домой, где, конечно, вас будут ждать.
– Ну? Вы думаете? Как бы чего не вышло… А?
– Чепуха! Раз первое знакомство сделано – остальное пустяки. Сейчас же и поезжайте! Если и теперь ничего не добьетесь – значит, вы не мужчина…
– Вы думаете? Хи-хи… А ведь это верно… гм… Зачем бы ей иначе о муже было сообщать?..
__________________________
Притаившись за углом, я терпеливо ждал появления моего предприимчивого друга из подъезда дома Медляева.
Ждать пришлось недолго: дверь распахнулась, вылетел сначала котелок, потом палка, потом Бузыкин. Споткнувшись, он упал… Сидя на земле, надел котелок, почистился, опираясь на палку, встал и тихо побрел…
Я высунулся из-за угла и уверенно сказал:
– Добились? По лицу вижу, что экспедиция удачна. Молодцом! Я иначе и не предполагал.
– Да… – нерешительно промямлил он. – Она… этого… согласилась… Только сейчас, говорит, занята… Чем-то, уж не знаю… В другое время.
– Ага! Так, так… Целовались?
– Да-а… Гм… Четыре раза.
Когда мы ехали домой, я оживленно говорил:
– С этим бабьем, как вы верно изволили выразиться, так и надо поступать! Стоит только подмигнуть – и готово. Так вот, на людях они все тихони и неприступные, а дома всякая неприступность к черту. А если разобрать, замужняя, незамужняя, интеллигентная, неинтеллигентная – это вздор! Все одним миром мазаны!
Преступление актрисы Марыськиной
Раздавая роли, режиссер прежде всего протянул толстую, увесистую тетрадь премьерше Любарской.
– Ого! – сказала премьерша.
Потом режиссер дал другую такую же тетрадь любовнику Закатову.
– Боже! – с ужасом в глазах вздохнул любовник. – Здесь фунта два! Не успею. Фунта полтора я бы еще выучил, а два фунта – не выучу.
«Дурак ты, дурак!» – подумала выходная актриса Марыськина.
– Это не роль, а Библия! – вскричала Любарская и сделала вид, что сгибается под тяжестью полученной тетрадки.
«Дура ты, дура, – подумала Марыськина. – Оторвала бы для меня листков десять – я бы вам показала!»
Потом получили роли: старуха Ковригина, комик Лучинин-Кавказский, второй актер Талиев и вторая актриса Макдональдова.
Марыськина с аппетитом проглотила слюну и спросила, сдерживая рыдания:
– А мне?
– Есть и тебе, милочка, – улыбнулся режиссер. – Вот тебе ролька – пальчики проглотишь.
Между двумя его пальцами виднелась какая-то крохотная, измятая бумажка.
– Это такая роль?
– Такая.
– Да где она?
– Вот.
– Я ее и не вижу, – обиженно сказала Марыськина.
– Ничего, – вздохнул режиссер, – она маловата, но зато дает громадный материал для игры. Подумай, ты богатая купчиха, гостья – во втором акте.
– А что я говорю?
– Вот что: «…в числе других гостей входит купчиха Полуянова. Целуется с хозяйкой… («с ней» – указал режиссер на Любарскую)… говорит: «Наконец-то собралась к вам, милые мои…» Солнцева: «Очень рада, садитесь». – «Сяду и даже чашечку чаю выпью». – «Сделайте одолжение!» Полуянова садится, пьет чай».
– И это все? – с отвращением спросила Марыськина. – Хоть бы две странички дали…
– Миленькая! Да ведь тут игры масса! Погляди, быту сколько: «Наконец-то собралась к вам, милые мои…» Ведь это живое лицо! Купчиха во весь рост! А потом: «…сяду и даже чашечку чаю выпью!» Заметь, ей еще и не предлагали чай, а она уже сама заявляет – «выпью»! Вот оно где, темное купеческое царство гениального Островского: сяду, говорит, и даже чаю выпью. Ведь это тип! Это сама жизнь, перенесенная на подмостки! Я понимаю, если бы хозяйка там предложила ей: «Выпейте чаю, госпожа Полуянова». А то ведь нет! Этакая бесцеремонность: «Сяду и даже чаю выпью». Хе-хе! Ты бесцеремонность-то подчеркни!
Марыськина с болезненной гримасой прочла еще раз роль и сказала:
– А мне тип Полуяновой рисуется иначе: эта женщина хотя и выросла в купеческой среде, но она рвется к свету, рвется в другой мир… У нее есть идеалы, она даже влюблена в одного писателя, но муж ее угнетает и давит своей злостью и ревностью. И она, нежная, тонко чувствующая, рвется куда-то.
– Ладно, – равнодушно кивнул головой режиссер. – Пусть рвется. Это не важно. Тебе виднее…
– Я ее буду толковать немного экзальтированной, истеричкой…
– Толкуй! Дальше… «Роль слуги Дамиана»! Это вам, Аполлонов. «Горничная Катерина» – Рабынина-Вольская!
Марыськина отошла в угол в задумчивости…
* * *
…Начался второй акт. Сцена изображала гостиную в доме Солнцевой (Любарская). Собираются гости, приходит комик Матадоров (Лучинин-Кавказский), с которым хозяйка ведет напряженный разговор, так как она ожидает появления своего любовника Тиходумова (Закатов), изменившего ей с баронессой. Должна произойти сцена, полная глубокого драматизма. Объяснение на первом плане; в глубине сцены – тихий разговор ничего не подозревающих гостей…
Когда поднялся занавес, на сцене была одна Солнцева. Она ходила по сцене, ломала руки и, читая какую-то записку, шептала:
– Неужели? О, негодяй!
В это время в гостиную вошла группа гостей, и Солнцева, согнав с лица страдальческое выражение, приветливо встретила пришедших.
Она поклонилась молчаливым гостям, поцеловалась с купчихой Полуяновой (Марыськиной), и, когда суфлер сказал: «Ах, это вы… вот приятный сюрприз!» – хозяйка тоже обрадовалась и покорно повторила:
– Ах, неужели же это вы! Вот так приятный сюрприз!
Марыськина посмотрела вдаль и печально прошептала:
– Наконец-то собралась к вам, милые мои!
– Очень рада, – приветливо сказал суфлер. – Садитесь.
Хозяйка дома вполне согласилась с ним:
– Очень рада! Чрезвычайно. Отчего же вы не садитесь? Садитесь!
Марыськина истерически засмеялась и, теребя платок, сказала:
– Сяду и даже чашечку чаю выпью!
Она опустилась на диван, и сердце ее больно сжалось.
«Все… – подумала она. – Все! Вот она и роль!..»
И неожиданно сказала вслух:
– Да… что-то жажда меня томит, с самого утра. Ну, думаю, приеду к Солнцевым – там и напьюсь.
Солнцева недоумевающе взглянула на купчиху.
– Сделайте одолжение, – согласился гостеприимный суфлер.
– Пожалуйста! Сделайте одолжение… Я очень рада, – преувеличила Солнцева.
– Да… – сказала Марыськина. – Ничто так не удовлетворяет жажду, как чай. А за границей, говорят, он не в ходу.
– Замолчите! – прошептал суфлер, меняя обращение с купчихой Полуяновой. – «Солнцева отходит к другим гостям».
– Что это вы, милая моя, такая бледная? – спросила вдруг Марыськина. – Неприятности?
– Да… – пролепетала Солнцева.
От приветливости суфлера не осталось и следа.
– Молчите! Почему вы, черт вас дери, говорите слова, которых нет? «Солнцева отходит к другим гостям»! Солнцева! Отходите!
Солнцева, смотревшая на Марыськину с немым ужасом, напрягла свои творческие способности и сочинила:
– Извините, мне надо поздороваться с другими. Вам сейчас подадут чай.
– Успеете поздороваться, – печально прошептала Марыськина. – Ах, если бы вы знали, душечка… Я так несчастна! Мой муж – это грубое животное без сердца и нервов!
Марыськина приложила платок к глазам и истерически крикнула:
– Лучше смерть, чем жизнь с этим человеком.
– Замолчишь ли ты, черт тебя возьми! – прошептал энергично суфлер. – Оштрафует тебя Николай Алексеич – будешь знать!
– Передо мной рисуется другая жизнь, – сказала Марыськина, ломая руки. – Я рвусь к свету! Я хочу пойти на курсы. О доля, доля женская! Кто тебя выдумал?!
– Успокойтесь! – сказала Солнцева и повернула к публике свое бледное, искаженное ужасом лицо. – Извините… Я пойду к другим гостям.
Марыськина схватилась за голову.
– К другим гостям? А кто они такие, эти гости? Жалкие паразиты и лгуны. Агриппина Николаевна! Здесь перед вами страдает живой человек, и вы хотите променять его на каких-то пошляков… О бож-же, как тяжело… Все знают только – ха-ха! – богатую купчиху Полуянову, а душу ее, ее разбитое сердце никто не хочет знать… Господи! Какое мучение!
– Она с ума сошла! – сказал вслух суфлер и, сложив книгу, в отчаянии провалился вниз.
– Пусть я не святая! – вскричала Марыськина, подходя к рампе. – Я женщина, и я люблю… Пусть! И знаете кого?
Она схватила Солнцеву за руку, нагнула к ней искаженное лицо и прошипела с громадным драматическим подъемом:
– Я люблю вашего любовника, которого вы ждете! Он мой, и я никому его не отдам. Вам написали насчет баронессы – ложь! Я его люблю! Что, мадам, кусаете губы? Ха-ха! Купчиха Полуянова никого не стесняется – да! Я имею любовника, и фамилия его – Тиходумов.
– Вон со сцены! – прорезал из-за кулис режиссер.
«Истерику бы, – подумала Марыськина. – Если уж чем выдвинуться, то истерикой».
Она закрыла лицо руками, опустилась на диван, и плечи ее задрожали… Плач перемешался с хохотом, и из уст вырывались отрывочные слова:
– Пусть! Пусть… Я его вам… не отдам. Ты у меня его не возьмешь… змея!
Никогда зрителям не приходилось видеть более жалких, растерянных лиц, чем у актеров на сцене в этот момент. Все так привыкли говорить только по тетрадкам весом в два фунта, в фунт и четверть фунта, что самые простые слова, вырывающиеся у присутствующих при истерике, никому не приходили в голову.
И в то время, когда купчиха Полуянова билась в истерике, два гостя рассматривали картину, и один говорил другому вызубренные наизусть слова:
– А эта Солнцева богато живет… У нее шикарно!
– Говорят, у нее что-то есть с Тиходумовым.
– Кто говорит? Я об этом ничего не слышал…
Никому не пришло в голову даже предложить воды плачущей купчихе. Нахохотавшись и наплакавшись вдоволь, она встала и, пошатываясь, сделала прощальный жест по направлению к Солнцевой:
– Прощай, низкая интриганка! Теперь я понимаю, почему ты предлагала мне чаю! Я видела через дверь, как твой сообщник сыпал мне в чашку белый порошок. Ха-ха! Купчиха Полуянова только сама, собственной рукой, перережет нить своей жизни! Не вам, червям, бороться с ней! Прощайте и вы, пошлые манекены, и ты прощай, жалкий, хихикающий Матадоров! Туда! Туда иду я, к светлой, лучезарной жизни!
Марыськина вышла… и гром аплодисментов, низринувшись с галерки, разбился внизу, прокатился по партеру и замер в снисходительно похлопавших первых рядах…
* * *
Усталая, опустошенная, прошла Марыськина за кулисы, повернула в уборную и наткнулась на режиссера, который бежал прямо к ней.
– Вот твои вещи – их уже уложили. Тебе следовало двадцать восемь рублей, минус двадцать пять штрафу – три! На.
– Ладно, – сказала устало Марыськина. – Пусть… вещи на извозчика.
– Никифор! Выброси на извозчика ее вещи.
– Прощайте.
– Вон!
Сверх платья купчихи Полуяновой Марыськина натянула дряхлое, истасканное пальто, размазала рукой по лицу грим и с непроницаемым видом вышла, споткнувшись о порог.