Часть первая. Двоюродный дедушка
Лондон, 25 июня 1911 года
Утро. Сегодня у меня свободный день, но я зачем-то просыпаюсь рано. Глаза не открываю и переворачиваюсь на другой бок в надежде еще немного вздремнуть. Окно в спальне открыто, и слышно, как во дворе чирикают птички, скрипит тележка старьевщика, молочник выставляет бутылки на крыльцо. Эти звуки настолько привычны, что воспринимаются почти как тишина. Однако погрузиться в сон мешают мысли, которые приходят сами собой, против моего желания.
Мой теперешний заказчик – разбогатевший коммерсант с севера, который купил дом в столице. Сколько я с ним ни бился, но так до сих пор не смог добиться внятного ответа, что же он, собственно, хочет получить. Единственное, что мне удалось из него вытянуть: от непробиваемого «Сделайте мне красиво» мы перешли к более определенному «Хочу в старинном стиле». Но на этом застопорились. Что в его понимании означает «старинный стиль»? Викторианский особняк? Вычурное рококо? Роскошное барокко? Средневековый замок? Я уже стал бояться, что дойду в этой обратной последовательности до пещеры первобытного человека, а мой заказчик так и не сделает выбор. Уже второй месяц я почти еженедельно приношу ему новые эскизы, однако он отвергает их один за другим.
Привычный шум разрезает звук – тонкий, дребезжащий, пронзительный, а для не совсем проснувшегося человека – почти невыносимый.
– Лайза! – кричу я. – Телефон!
В коротких промежутках между звонками я слышу, как моя жена на кухне громыхает кастрюльками и при этом еще напевает, и понимаю, что она не слышит. Я смотрю на часы – еще нет и восьми, – чертыхаюсь и, не нащупав спросонья тапки, босиком выхожу в прихожую, где стоит на полочке телефонный аппарат. Я снимаю трубку. Из нее сквозь шорох и отдаленное попискивание доносится раскатистый бас моего старшего брата:
– Генри? К нам на выходные приехала наша мама.
– Ради всего святого, Джордж! Из-за этого ты звонишь мне в такую рань в воскресенье?
Джордж игнорирует мой вопрос и продолжает доносить до меня свою мысль:
– Ты знаешь, что сегодня моя очередь. Но Элен поставила жесткое условие: если я не хочу безвременной смерти, я должен остаться дома. Ты должен меня выручить.
– Чьей? – спрашиваю я, зевая.
– Что – чьей? – не понимает Джордж.
Я уточняю:
– Чьей безвременной смерти?
– Твоей, если ты не выполнишь мою просьбу! – рычит брат.
Я, конечно, не пугаюсь – что он может мне сейчас сделать, когда между нами пролегает добрая половина Лондона. Тем не менее выслушиваю его до конца, вяло и без всякой надежды упираюсь и наконец нехотя соглашаюсь.
– Я уже заказал билет, тебе остается только выкупить его в кассе, – заключает Джордж повеселевшим голосом и отсоединяется.
Я бреду на кухню и объясняю жене, какие обстоятельства непреодолимой силы меняют наши планы. Лайза, конечно, недовольна: мы собирались на прогулку в Риджентс-парк. Тем более что она ждет нашего первенца, а в таком положении, как известно, свежий воздух нужен женщинам, как… ну, как воздух. Она немного ворчит, а потом обреченно вздыхает:
– Ладно, ничего не поделаешь. По крайней мере, у меня есть время испечь для него бисквиты с изюмом.
– Бисквиты?
– Да. Помнишь, я тебе говорила, что Мэри говорила Анне, что ее Джон говорил, что он жаловался на свою кухарку, которая упорно печет бисквиты с цукатами?
– И что же?
– А он любит с изюмом. Он сказал Джону, что цукаты прилипают к зубам и отделить их можно только вместе с зубами. И еще она забывает посыпать их сахарной пудрой.
– Ммм… Не помню.
– Куда уж тебе! Ладно, иди собирайся.
– Уже иду.
Я выхожу из кухни, но тут же возвращаюсь обратно:
– А где мои носки?
Лайза терпеливо объясняет, где именно в нашей крохотной квартирке прячутся носки, а также и все остальные необходимые предметы одежды. Я киваю и удаляюсь в указанном направлении. По пути я в очередной раз поражаюсь: с тем, что касается его собственного гардероба, взрослый самостоятельный мужчина, будучи холостым, справляется вполне успешно; однако, женившись, он становится беспомощным, как ребенок, и впадает в полную зависимость от своей второй половины. Необъяснимо, но факт.
Лайза шуршит бумагой, открывая пакет с мукой и разворачивая масло. Она снова начинает напевать.
Я сижу в вагоне третьего класса и смотрю в окно на проплывающие мимо пейзажи. До пункта назначения еще полтора часа, так что теперь самое время объяснить, кто я такой и что, собственно, происходит.
Меня зовут Генри Пакстон, мне двадцать пять лет, я декоратор интерьеров. Моя профессия, можно сказать, досталась мне по наследству: мой прадедушка сэр Джозеф Пакстон был известным архитектором; одно из его знаменитых творений – Хрустальный дворец в Лондоне, где в 1851-м году проходила Всемирная промышленная выставка1. Я же пока нахожусь в начале пути, и коммерсант, что являлся мне в моих утренних грезах, – мой третий заказчик. Несмотря на его капризы, мне нравится моя работа, и я надеюсь, что впереди меня ждет время, когда меня начнут осаждать толпы благодарных и уступчивых домовладельцев, нуждающихся в моих услугах.
С Лайзой мы женаты два года, так что и в этом смысле у меня – у нас – все впереди. Носки – это, конечно, чепуха по сравнению с тем, как теплеет у меня на душе, стоит мне подумать: я счастливец, потому что Лайза согласилась стать моей женой. Надеюсь, она испытывает такие же чувства – или хотя бы похожие. О чувствах мы с ней не говорим. Только один раз она призналась: увидев меня впервые, она сразу поняла, что хочет за меня замуж. Вы бы видели, как светились в этот момент ее карие глаза…
Но я отвлекся. Перехожу к тому, почему я, вместо того чтобы вести любимую жену на прогулку, нахожусь сейчас в поезде Лондон – Уортинг. Причина этому – Бенедикт Пакстон, двоюродный брат моего деда, о существовании которого еще год назад я не подозревал. Этот самый Бенедикт (я буду так называть его для краткости, да он и сам так представился) никогда не был женат и почти всю жизнь прожил один в собственном доме в Уортинге, на берегу моря. Достигнув преклонного возраста, он вознамерился передать дом в наследство одному из своих внучатых племянников, но только при условии, что он должен носить фамилию Пакстон и принадлежать к мужскому полу. Он разыскал их – нас – всех и всем направил одинаковые письма с приглашением его навестить. Согласно составленному им четкому расписанию получалось, что каждое воскресенье один из нас посещал Уортинг. Тут нужно вспомнить, что семьи в прошлом веке были, как правило, многодетными: так, мой прадед Джозеф Пакстон, родившийся в 1803-м году, был в своей семье седьмым сыном; помимо братьев, у него были еще три сестры, а сам он имел восемь детей2. Так что вы можете себе представить, сколько Пакстонов мужского пола моего поколения разбросано по стране в настоящее время. А если не можете, то я назову вам точную цифру: нас пятьдесят восемь. Я нахожусь примерно в середине Бенедиктова списка, и моя очередь наступала через неделю, но, как вы уже поняли, мой брат Джордж нарушил график.
Я коренной лондонец, и меня никогда не прельщала возможность поселиться где-то вдали от этого огромного бурлящего города, пусть даже со всеми прелестями жизни на морском побережье. Приближаясь к Уортингу, я твердо решаю, что моя единственная цель – уважить одинокого старика, и что я ни в коем случае не буду лебезить, стараясь ему понравиться. Что касается самого старика, то каждый, кто уже у него побывал, старался по мере возможности донести до остальных свои впечатления о его личности. Диапазон этих характеристик широк – от «забавного старикана» до «совершенно невозможного старого зануды».
Вот, наконец, и Уортинг. Я выхожу из здания вокзала, беру кэб, называю адрес. По дороге я невольно отмечаю, что город активно развивается и, судя по выстроившимся вдоль набережной гостиницам, уже превратился в модный курорт.
Парадная часть Уортинга заканчивается, и по сторонам улицы лепятся друг к другу разномастные дома и домишки. Скоро кончаются и они. Мы движемся по грунтовой дороге; с правой стороны от меня тянется поросший кустарником пустырь, а слева плещутся морские волны, набегая на безлюдный пляж, шурша мелкой галькой и перекатывая обрывки водорослей.
Кэб останавливается, я расплачиваюсь и выхожу. Я вижу перед собой невысокий свежевыкрашенный зеленый штакетник, за ним – маленький ухоженный садик, где соседствуют «культурные» и дикие цветы; крохотный газон, явно постриженный совсем недавно; выложенные битым кирпичом дорожки; кормушка для птиц на шесте; деревянная скамейка у живой изгороди под раскидистым старым вязом. Сбоку от участка к морю спускается деревянный настил, оканчивающийся мостками; на воде покачивается привязанная к столбу лодка. Я замираю, разглядывая дом. Он двухэтажный, с соломенной крышей, которая плавно изгибается согласно его уступам. Выбеленные шершавые стены, каминные трубы из темного кирпича, ярко-зеленые оконные переплеты. По обеим сторонам деревянной входной двери, тоже ярко-зеленой, высажены кусты плетистой розы – алой и белой. Побеги тянутся по стене вверх и стремятся навстречу друг другу, обвиваясь вокруг фонаря, а цветки мирно перемешиваются над фрамугой с разноцветным стеклом.
У меня вдруг возникает мысль, даже не мысль, а ощущение: я хочу здесь жить. Я выгоняю из головы этого непрошеного гостя и решительно стучу начищенным до блеска медным дверным молотком. Через пару минут дверь распахивается, и я вижу Бенедикта.
Я удивлен. Я знаю, что ему восемьдесят шесть лет. Он сильно пожилой и совершенно седой, но никак не старик, а мужчина – крепкий, загорелый, с прямой спиной и сильными руками. Во мне шесть футов и два дюйма; мы оба стоим на крыльце, и наши глаза находятся на одном уровне. Некоторое время мы молча изучаем друг друга, а потом он спрашивает:
– Ты Джордж?
– Нет, я Генри, – говорю я.
Я коротко объясняю, почему я заменил брата, и любезно предлагаю:
– Вы можете звать меня Джорджем, если хотите.
– Джордж ты или Генри, у меня к тебе есть дело, – решительно заявляет Бенедикт: – вытащи-ка лодку на берег. Не годится оставлять ее на воде на ночь. Здесь, знаешь ли, случаются приливы. А я пока поставлю чайник.
С этим словами он удаляется внутрь дома, оставляя дверь открытой. Я пожимаю плечами, снимаю пиджак и кладу его на ступеньку вместе с бумажным пакетом, что мне всучила Лайза.
Я спускаюсь к мосткам, снимаю ботинки, носки и закатываю рукава. В этом месте берег песчаный, и ступать по нему босиком – наслаждение. Я не сомневаюсь, что Бенедикт следит за мной из окна. Что ж, пусть. В университете я был членом лодочного клуба, так что с поставленной задачей я справляюсь без особого труда. Я усмехаюсь при мысли: а не являются ли стриженый газон, блестящий дверной молоток и прочее плодами трудов моих предшественников? Впрочем, не вижу ничего плохого в том, что старый человек решил таким вот нетривиальным способом привести в порядок свое хозяйство.
Вернувшись, я восстанавливаю свой внешний вид и, расценивая отрытую дверь как знак входить без приглашения, подхватываю пакет и вступаю внутрь.
Миновав прихожую, я оказываюсь в гостиной; потолок здесь низкий, но это почему-то не вызывает дискомфорта, даже при моем росте. Комната обставлена добротной резной мебелью, которой на вид не меньше пятидесяти лет. На столе уже стоят две большие фаянсовые чашки, примерно такого же качества и возраста, как и мебель, и бульотка с кипятком. Из угощения – сэндвичи с сыром и ветчиной, масло, неясного происхождения джем и тарелка с разными видами печенья (внучатые племянники приглашаются только на чай). Я вытаскиваю из пакета бисквиты и выкладываю их поверх печенья. Слышно, как Бенедикт гремит на кухне чайником. От нечего делать я подхожу к камину, где на полке выставлены старинный канделябр, индийские безделушки, индийский же расписной кувшин. Две фотокарточки в витых деревянных рамках – старые, бумага уже пожелтела. На одном снимке запечатлен мужчина лет сорока с умным волевым лицом. А на другом… я. То есть, конечно, не я – я никогда не носил военную форму. И все же это я.
Входит дядя Бенедикт, ставит на стол заварочный чайник, хмыкает, замечая выражение моего лица, жестом приглашает меня к столу.
– С цукатами? – с подозрением спрашивает он, обнаруживая бисквиты.
– С изюмом, – успокаиваю я.
Он берет один. Чай он пьет крепкий, с сахаром и без молока. Я и сам такой люблю.
– Отменно, – хвалит он, попробовав бисквит. – Прихватил из Лондона?
– Точно, – киваю я и добавляю: – моя жена испекла.
– Ты женат?
– Женат.
– Напрасно. Женщины…
Бенедикт неодобрительно качает головой и протягивает руку за вторым бисквитом.
Я тянусь за сэндвичем и нечаянно сбрасываю на пол лежащую рядом со мной газету. Поднимаю ее и кладу на место. На первой полосе – очередные подробности коронации Георга V и Марии Текской, состоявшейся три дня назад; крупным планом фотография августейшей четы. Я машинально читаю вслух подпись:
– Корону королевы Марии украшал знаменитый «Кохинор» – один из самых крупных бриллиантов в сокровищнице британской королевской семьи.
– А мог бы и не украшать, – вскользь замечает Бенедикт, принимаясь за очередной бисквит.
– Что?.. А, вы имеете в виду то, что изначально этот алмаз имел не слишком впечатляющий вид, – догадываюсь я. – Мой дед рассказывал, как он был разочарован, увидев его на выставке в Хрустальном дворце. Многие тогда не могли поверить, что такой невзрачный, тусклый камень оценен чуть ли не в миллион фунтов. К тому же алмаз имел изъяны. Вот когда его огранили заново, он действительно засверкал.
Во время моей короткой речи Бенедикт недовольно морщится и даже пару раз раздраженно машет рукой, но говорить не может, поскольку продолжает жевать. Наконец он спрашивает:
– Скажи, ты веришь, что некоторые предметы приносят своему владельцу несчастье? Особенно этим отличаются драгоценные камни.
Я скептически поднимаю бровь:
– Давно ли вы перечитывали Уилки Коллинза?
Бенедикт отмахивается и говорит, опережая мой следующий вопрос:
– Стивенсона я тоже читал3. Но ты мне не ответил.
– Что ж, пожалуйста. Я считаю, что причина несчастий – не камни, а людская жадность.
Бенедикт одобрительно крякает, а я внимательно на него смотрю и говорю:
– Мне кажется, вы хотели что-то мне рассказать. И это имеет прямое отношение к вашим словам: «А мог бы и не украшать».
– Ты все правильно понимаешь, мой мальчик, – соглашается Бенедикт. – Именно поэтому я поведаю тебе свою историю. И еще потому, что людей, которые в ней участвовали, давно уже нет в живых. Давай выпьем еще по чашечке. Только плеснем туда немного бренди…
Ниже я излагаю историю Бенедикта. Она произошла в те времена, когда Бенедикт был еще лейтенантом британской армии (это он оказался на фотокарточке). Тогда ему было двадцать пять лет, и он служил в Лахоре – это главный город Пенджаба, провинции Британской Индии. Кстати, на второй фотокарточке – Джон Лоуренс, еще один участник тех событий.
Я постараюсь передать все события в точности, однако исключаю сильные выражения, которые Бенедикт порой, распаляясь, употреблял. Они, безусловно, гораздо ярче передают всю глубину его переживаний, но все же я счел необходимым заменить их на более приемлемые в приличном обществе. Я также опускаю местные понятия вроде сахиб, муршид, тальвар4, которые, несомненно, придают подобным повествованиям надлежащий экзотический колорит. Однако я слабо разбираюсь в данной теме и поэтому боюсь что-то напутать и показаться глупцом знатокам этих тонкостей. За причудливые имена и географические названия я ручаюсь, так как по моей просьбе Бенедикт записал их на листке бумаги.
Итак, я приступаю.
Часть вторая. История Бенедикта
Пролог
В марте 1849-го года победой англичан завершилась Вторая англо-сикхская война. Пала империя сикхов, которую основал «Лев Пенджаба» – махараджа Ранджит Сингх. Его малолетний наследник отрекся от престола, а Пенджаб был присоединен к британским колониальным владениям в Индии. Для управления новой провинцией был назначен Совет из трех человек, одним из которых являлся Джон Лоуренс5.
В самом конце войны лейтенант Бенедикт Пакстон был ранен и попал в госпиталь в Лахоре. Там он встретил свою любовь. Нет, разумеется, она не лежала на соседней койке, а приходила навещать раненых, беседовала с ними, писала письма родным для тех, кто был не в состоянии делать это сам. Поначалу девушка приносила раненым милые подарки вроде засахаренных фруктов или собственноручно вышитых салфеточек, но очень быстро поняла, что это совсем не то, что им нужно, и стала снабжать их табаком и письменными принадлежностями. Такая сообразительность окончательно утвердила Бенедикта в совершенстве его избранницы.
Звали ее Эммелин Уорд, и это было белокурое ангелоподобное создание восемнадцати лет. Когда девушка появлялась в палате, Бенедикту казалось, будто она излучает свет. Как он узнал, Эммелин приходилась дальней осиротевшей родственницей генерал-губернатору Индии, а в Лахоре жила под опекой полковника Шепарда, командующего военным гарнизоном, и его жены.
Когда Бенедикт выздоровел, то оказалось, что его батальон перебросили в другой район Индии. Его самого оставили служить в Лахоре. Как офицера, его поселили в одном из строений внутри Шахи-кила – Лахорской крепости. Ее мощные стены из обожженного кирпича и красного песчаника окружали территорию, почти равную лондонскому Сент-Джеймс-парку. Члены Совета, служащие и старшие офицеры, а также их семьи жили во дворце махараджи – Шиш-Махале, который красовался внутри крепостных стен.
Поскольку боевые действия уже не велись, то задачами военных были охрана крепости со всеми размещавшимися там службами и, по возможности, поддержание порядка на крайне запутанных городских улочках. Кроме того, солдат иногда привлекали для охраны какого-либо затеянного Советом строительства. Так во время рытья оросительного канала, Бенедикт познакомился с Джоном Лоуренсом.
Молодому лейтенанту было скучно просто наблюдать за копошившимися в земле рабочими; кроме того, он увидел, что некоторые действия совершались беспорядочно и плохо – из-за этого люди напрасно теряли время и силы. (Здесь нужно сказать, что Королевское военное училище Бенедикт окончил по специальности «инженерное дело».) Оттеснив толстого ленивого бригадира, Бенедикт принялся раздавать указания по своему разумению – и дело пошло значительно быстрее и с большей пользой. Он был приятно удивлен, отметив, что рабочие слушали его с уважением и даже были ему благодарны. Это его так вдохновило, что он скинул мундир, закатал рукава рубашки и принялся возить тачки с песком. За этим занятием его и застал Лоуренс. Опытным взглядом чиновник сразу оценил способности Бенедикта и тут же на месте предложил молодому человеку стать его помощником.
С тех пор Бенедикт стал бывать во дворце и получил возможность встречать там любовь своей жизни. Эммелин тоже явно выделяла молодого красавца-офицера и беседовала с ним с явным удовольствием. Счастье Бенедикта омрачало лишь одно: он узнал, что у него есть соперник. Это был секретарь Лоуренса, некий Гарольд Кинни – долговязая ученая селедка в очочках6.
Мучимый ревностью, Бенедикт однажды тщательно и беспристрастно взвесил его и свои шансы завладеть сердцем Эммелин. Нет, в том, что касается внешности, секретарь Бенедикту в подметки не годился: хотя он тоже был высоким, но скорее изящным, чем статным, и к тому же немного сутулился; лицо у него было, впрочем, довольно приятное, однако несколько вытянутое; волосы мышиного цвета он зализывал назад, открывая высокий лоб; из-за стекол очков смотрели обманчиво большие прозрачные глаза. То есть в целом, как честно признался себе Бенедикт, ничего особо отталкивающего во внешности Гарольда не было. Однако при таких данных он определенно проигрывал широкоплечему сероглазому брюнету, да еще и облаченному в ладно сидевший красный мундир. Красный мундир Бенедикт считал – и не без оснований – своим главным козырем.
Теперь перейдем к внутренним качествам, продолжил размышлять влюбленный. Секретарь был, безусловно, умен, образован и начитан; он знал наизусть чрезмерное, на взгляд Бенедикта, количество романтических стихов, а уже одно это могло вскружить голову любой девушке, даже такой умной, образованной и начитанной, как Эммелин Уорд. В присутствии Эммелин секретарь нередко заводил разговор о какой-нибудь книге и, снисходительно усмехаясь, спрашивал Бенедикта его, читал ли тот ее. Однако он, Бенедикт, тоже неглуп, а также наделен честностью, ответственностью и практической сметкой, а это хорошая основа для брака.
Но главное и весьма опасное преимущество Гарольда заключалось в том, что он ошивался во дворце с утра до ночи7, тогда как Бенедикт бывал там лишь три-четыре раза в неделю.
В итоге вывод Бенедикт пришел к неутешительному выводу: их шансы почти равны, и даже имеется небольшой перевес в сторону Гарольда. Но сдаваться Бенедикт не собирался. Его соперник, впрочем, тоже. Их незримая война продолжалась, а полем боя являлись беломраморный дворец Шиш-Махал и манящие тенистые сады, разбитые внутри крепостных стен.
Дворец был и сам по себе великолепен, а о сокровищнице махараджи ходили самые невероятные слухи. Главная драгоценность Лахора, бриллиант «Кохинор», что означает «Гора света», был предназначен в подарок королеве Виктории. Однако генерал-губернатор Индии, маркиз Далхаузи8, не спешил отправлять алмаз в Англию, считая его, по-видимому, военным трофеем. Он передал камень на хранение Джону Лоуренсу. Тот был весьма удивлен, что его выбрали стеречь «королевские побрякушки», но приказ есть приказ, и он подчинился. Лоуренс запер «Кохинор» в ящике комода и забыл о нем.
Ему пришлось вспомнить об алмазе, когда от маркиза пришло письмо с предписанием отправить камень по назначению. Лоуренс должен был лично доставить «Кохинор» в Бомбей и передать в казначейство – на этом его миссия заканчивалась, далее алмаз будет ожидать отправки морем в Англию. Лоуренс был рад избавиться от лишней обузы, о чем и объявил в своем ближнем кругу, который составляли полковник Шепард с женой, майор Невилл, Гарольд Кинни, Эммелин Уорд и Бенедикт. Все они стали упрашивать Лоуренса позволить им взглянуть на знаменитый бриллиант, и тот пообещал вскоре устроить незабываемый показ.
В январе 1850-го года, за пять дней до отъезда Джона Лоуренса в Бомбей началась основная часть истории Бенедикта, которая называется…