Прокляты и убиты. Книга 1

Читая трагичное произведение Вересаева Викентий Вересаев – На японской войне и испытывая душевные страдания от описанной действительности, я поняла, что теперь морально готова взяться за давно отмеченную книгу Астафьева о тяготах военной жизни, так как интересно стало сравнить, каким образом авторы разных эпох описывают «обратную сторону» войны.С данным романом Виктора Петровича у меня изначально складывались непростые отношения, несколько раз я добавляла и удаляла его из виш-листа, ведь одни рецензенты определяли данный роман как must read, другие же критиковали за чернуху и смакование физиологических подробностей человеческой жизнедеятельности. И я согласна со вторыми: для меня чтение вышло достаточно неприятным, браться за книгу лишний раз не хотелось и требовалось некое волевое усилие, чтобы продолжать. В повествовании я не увидела героя, которому бы хотелось сочувствовать и за которого я бы переживала, при том, что тут несомненно есть положительные персонажи, все же сама авторская манера, тон повествования мне чужд и вызывает отторжение (такое же впечатление произвела небольшая автобиография, помещенная в начале издания, я словно читала брюзжание всем недовольного деда). Чем-то первая часть романа «Прокляты и убиты» напоминает мне творчество Шаламова (книгу Варлам Шаламов – Колымские рассказы (сборник) ) тут тоже урки, блатные, грязь и болезни, но при этом нет того накала эмоций, "эстетическогоудовольствия" от гадости, в которую макает нас писатель.Зато в данной книге все густо присыпано религиозностью, неким идеализированием старообрядчества и общего уклада прошлого, который был безжалостно сломан советской властью.цитатыЕсли не уйметесь, на мороз выгоню! – фальцетом звучал Яшкин. – Дрова пилить!– Я б твою маму, генерал…– Маму евоную не трожь, она у него ц.лка.– Х-хэ! Семерых родила и все целкой была!..– Одного она родила, но зато фартового, гы-гы!..– Сказал, выгоню!– Хто это выгонит? Хто? Уж не ты ли, глиста в обмороке?– Молчать!– Стирки не трожь, генерал! Пасть порву!– У пасти хозяин есть.– Сти-ырки не рви, пас-скуда!Из-под навеса нар на Яшкина метнулся до пояса раздетый, весь в наколках блатной и тут же, взлаяв, осел на замусоренный лапник. Яшкин, вывернув нож, погнал блатного пинками на улицу.свернутьПри этом первая часть данного романа не о войне, она скорее о «мерзостях русской жизни», о том, как неустроена казарменная жизнь (тут даже не казармы, а землянки в лесу, где ютятся новобранцы), о необразованности «простого люда», об отсутствии у них элементарных привычек гигиены, поэтому недалёкие люди предпочитают мочиться в том же помещении, где и спят, вместо того, чтобы выйти на улицу.цитатыУтром карантин плакал, стонал, матерился, исходил истерическими криками – все пухлые мешки новобранцев были порезаны, содержимое их ополовинено, где и до крошки вынуто. Блатняки реготали, чесали пузо, какие-то юркие парни шныряли по казарме, отыскивая воров, одаривая оплеухами встречных-поперечных. Вдали матерился Яшкин: несмотря на его приказ и запрет, нассано было возле нар, подле дверей, в песке сплошь белели солью свежие лунки. Запах конюшни прочно наполнил подвал, хотя сержант и распахнул настежь тесовую дверь, в которую виден сделался квадрат высветленного пространства.В карантинных землянках многолюдствие и теснота, драки, пьянки, воровство, карты, вонь, вши. Никакие дополнительные меры вроде внеочередных нарядов, лекций, бесед, попыток проводить занятия по военному делу не могли наладить порядок и дисциплину среди шатучего людского сброда. Давно раскурочены котомки старообрядцев и их боевых сподвижников, давно кончился табак, но курить-то охота и жрать охота. Промышляй, братва! Ночами пластаются котомки вновь прибывших, в землянках идет торг и товарообмен, в столовке под открытым небом кто пожрет два раза, кто ни разу.Были и такие, как Зеленцов, добычу вели особняком, жили по-звериному уединенно.Хохлак и Фефелов – бывшие беспризорники, опытные щипачи – работали ночами, днем спали. Если их начинали будить и назначать в наряд, компания дружно защищала корешей, крича, что они всю ночь дежурили. Костя Уваров и Вася Шевелев ведали провиантом – занимали очереди в раздаточной, пекли на печи добытую картошку, свеклу, морковь, торговали, меняли вещи на хлеб и табак, где-то в лесных дебрях добывали самогонку. Лешка Шестаков и Коля Рындин пилили и таскали дрова, застилали искрошенный лапник на нарах свежими ветками, приносили воду, вырыли в отдалении и загородили вершинами сосняка персональный нужник. Лишь Петька Мусиков уединенно лежал в глубине нар, вздымаясь только по нужде и для принятия пищи.Под деревьями рядами стояли пять подвалов со всюду распахнутыми воротами-дверями, толсто белел куржак над входами – это и был карантин двадцать первого стрелкового полка, его преддверие, его привратье. Мелкие, одноместные и четырехместные, землянки принадлежали строевым офицерам, работникам хозслужб и просто придуркам в чинах, без которых ни одно советское предприятие, тем более военное подразделение, никогда не обходилось и обойтись не может.У парней посасывало в сердце, всем было тревожно оттого, что незнакомое все кругом, казенное, безрадостное, но и они, выросшие не в барской неге, по баракам, по деревенским избам да по хибарам городских предместий собранные, оторопели, когда их привели к месту кормежки. За длинными, грубо сколоченными из двух плах прилавками, прибитыми ко грязным столбам, прикрытыми сверху тесовыми корытами наподобие гробовых крышек, стояли военные люди, склоненные как бы в молитве, – потребляли пищу из алюминиевых мисок. Столы-прилавки тянулись длинными, надсаженно-прогнутыми рядами, упираясь одним концом в загаженный полуободранный лес, другим – в растоптанный пустырь, в этакое жидкое, никак не смерзающееся, растерзанное всполье военного городка, по которому деловито ходили вороны, чего-то вышаривали клювами в грязи, с криком отлетали из-под ног людей, на ходу заглатывающих пищу и одновременно сбивающихся среди грязи в терпеливый строй.Мест здесь, как и во всех людских сборищах, как и везде в Стране Советов, не хватало. Люди толпились у раздаточных окон кухни, хлеборезки, заняв стол-прилавок, держали за ним оборону. Получив кашу в обширные банные тазы из черного железа, стопки скользких мисок, служивые с непривычки не знали, куда с ними притиснуться, где делить хлеб, сахар, есть варево.В санчасть Попцова не брали, он там всем надоел, на верхние нары не пускали – пообмочит всех, мокрому да на занятия кому охота?Все более стервенеющие сослуживцы били Попцова, всех доходяг били, а доходяг с каждым днем прибавлялось и прибавлялось. На нижних нарах, клейко слепившихся, лежало до десятка скорченных скулящих тел. Кто-то, не иначе как Булдаков, додумался выдернуть скобы из столбов, чтобы доходяги не могли лезть наверх, но если они все же со дня, когда рота была на занятиях, взбирались туда, занимали место, их беспощадно сталкивали вниз, на пол, больные люди не сопротивлялись, лишь беспомощно ныли, растирая по лицу слезы и сопли.Как водится, в бедствии, в запустении на служивых навалилась вша, повальная, беспощадная. И куриная слепота, по-ученому гемералопия, нашла служивых. По казарме, шарясь руками по стенам, бродили пугающие всех тени людей, что-то все время ищущих. В бане красноармейцев насильно мазали дурно пахнущей желтой дрянью, похожей на солидол. Станут двое дежурных по обе стороны входа в моечную с ведрами, подвешенными на шею, и кудельными мазилками, реже грязной ватой, намотанной на палку, – ляп-ляп-ляп по голове, по пугливо ужавшемуся члену, руки задрать велят, чтоб и подмышки намазать. Отлынивать начнешь либо сопротивляться – в рожу мазилкой; мази не жалко.С утра наряд, человек двадцать, уходил пилить дрова, носить воду, готовить вехотки, тазы, но та же картина, что и в подразделениях, – половина делом занимается, половина харч промышляет.В тот год овощехранилища двадцать первого полка ломились от картошки и всякой другой овощи. Там, в овощехранилищах, работали, перебирали плоды земные такие же орлы, что и баню топили, – за сахар, за мыло, за табак, за всякий другой провиант они насыпали картошки, брюквы, моркови, дело было за небольшим – сварить или испечь овощь. Кочегарка бани, землянки офицеров и всякие другие сооружения с очагами осаждались и использовались на всю мощь. Вот, стало быть, намажут солдатикам башки, причинные и всякие другие места, на которых волос растет, будь они прокляты, где вошь гнездится и размножается, а в бане горячей воды нет, чтобы смыть хотя бы мазут. «Мать-перемать!» – ругается помкомвзвода Яшкин, мечется, ищет виноватых старшина Шпатор.До ночи канитель тянется. Сиди дрожи в бане нагишом, намазанный, жди – хоть чего-нибудь да нагреется, хоть немножко каменка зашикает, пар пойдет. В парилку сбивалась вся голая публика, до того продрогшая, что даже на возмущение сил и энергии не хватало, постылая казарма из той бани казалась милостивым приютом.Непостижимыми путями, невероятной изворотливостью ума добивались молодые вояки способов избавиться от строевых занятий, добыть чего-нибудь пожевать, обуться и одеться потеплее, занять место поудобнее для спанья и отдыха. Ночью и днем на тактических и политических занятиях, при изучении оружия – винтовки образца одна тысяча восемьсот затертого года – мысль работала неутомимо.свернутьЕсть тут и привычные моменты военного быта: скудность еды и бессмысленная с точки зрения новобранцев муштра, строгость наказаний за самовольный уход из части и казенщина.Автор удивляется, что молодых здоровых парней отрывают от сельских работ, долго маринуют в подготовительных центрах, при этом, не имея вооружения, солдаты используют лишь муляжи, а не настоящее огнестрельное оружие, поэтому толку от такой учебы мало.цитатыЩусь смотрел еще какое-то время вослед качающемуся под желтушно светящимися фонарями, пар выдыхающему, отхаркивающемуся, не очень-то ровному и ладному строю. И снова подступала, царапала сердце ночная дума: «Ну зачем это? Зачем? Почему ребят сразу не отправили на фронт? Зачем они тут доходят, занимаются шагистикой? На стрельбище, как и прежние роты, побывают два-три раза, расстреляют по обойме патронов – не хватает боеприпасов. Копать землю многие из них умеют с детства, штыком колоть, если доведется, война научит. Зачем? Зачем здоровых парней доводить до недееспособного состояния?» Ответа Щусь не находил, не понимал, что действует машина, давняя тупая машина, не учитывающая того, что времена императора Павла давно минули, что война нынче совсем другая, что страна находится в тяжелейшем состоянии, и не усугублять бы ее беды и страдания, собраться бы с умом, сосредоточиться, перерешить многое. То, что годилось для прошлой войны или даже для войны с Наполеоном, следовало отменить, перестроить, упростить, да не упрощать же до полного абсурда, до убогости, нищеты, до полной безнравственности, ведь бойцы первой роты по одежде, да и по условиям жизни и по поведению мало чем отличаются от арестантов нынешних времен. И Попцов, да что Попцов, разве он один, разве его смерть кого образумит, научит, остановит?Тонкий стратегический расчет тут таился: как только раздавалась команда «разобрать оружие!», у пирамиды поднималась свалка – каждый норовил схватить деревянный макет, потому как он был легок и у него не было железного затыльника на прикладе, от которого коченела ладонь и уставала рука. С меньшей охотой разбирались настоящие, отечественные винтовки, и никто не хотел вооружаться винтовками финскими, из железа и дерева сделанными. Как, для чего они попали в учебные роты – одним высокоумным военным деятелям известно.Финские тяжеленные винтовки всегда стояли в дальнем конце пирамиды, там и оставались они после расхватухи, никто их не замечал, учено говоря, бойцы игнорировали плененное оружие. С ножевыми штыками, пилой, зазубренной по торцу, – «чтобы кишки вытаскивались, когда в брюхо кольнут, – заключали ребята и добавляли возмущенно: – Изуиты! Вон у нашего винтаря штык как штык, пырни – дак дырка аккуратна».Тем бойцам, которые в боях сразу не погибнут и поучаствуют в рукопашной, еще предстояло узнать, что ранка от нашего четырехугольного штыка – фашисту верная смерть, заживает та рана куда как медленней, чем от всех других штыков, сотворенных человеком для человека. Остается благодарить Бога за то, что в этой войне рукопашного боя было мало, редко он случался.Не выдали служивым ни постелей, ни пожиток, ни наглядных пособий, ни оружия, ни патронов, зато нравоучений и матюков не жалели и на строевые занятия выгнали уже на другой день с деревянными макетами винтовок, вооружив – для бравости – настоящими ружьями лишь первые две четверки в строю. И слилась песня первой роты с песнями и голосами других взводов, рот, чтобы со временем превратиться во всеобщий непрерывный вой и стон, от темна до темна звучащий над приобским широким лесом.Старший сержант, еще месяц назад думавший, что его дурачат, издеваются над ним, с удручением смотрел теперь на этих действительно больных людей. Мокрые, пушком обросшие губы у всех отвисли, глаза склеиваются, ни думать, ни соображать не могут, дремота и слабость долят их в сон.Яшкин привел целое отделение новичков, среди которых был уже дошедший до ручки, больной красноармеец Попцов, мочившийся под себя. По прибытии в казарму он сразу же залез на верхние нары, обосновался там, но ночью сверху потекло на спящих внизу ребят. Новопоселенца стащили вниз, напинали, сунули носом на нижний ярус – знай свое место, прудонь тут, сколько тебе захочется.Старшина качал головой, глядя на синюшного парнишку Попцова с нехорошим отеком на лице, псиной воняющего, дрожащего от внезапной вспышки зла, от жизни, совсем его обессилившей, и выдохнул: «О Господи…»Булдаков залез на нары, помог туда забраться Мусикову и Попцову, опершись на руки сыто лоснящейся рожей, вещал сверху:– Сохранение здоровья и боевого духа бойца советского для грядущих боев с ненавистным врагом социализьма есть наиважнейшая задача работников советского тыла, главный политический момент на сегодняшний день.Доходяги с мокрыми втоками испортили боевую работу. Попцов во время пробежки упал. Яшкин, вернувшись, поднял хнычущего доходягу, тащил его за ворот на плац, в боевые ряды. Попцов падал, скрючивался на снегу, убирая под себя ноги, пытался засунуть руки в рукава, утянуть ухо в воротник.– Встать, негодяй! – рявкнул командир роты и с разгона раз-другой пнул доходягу, распаленный гневом, не мог уже остановиться, укротить яростный свой припадок. – Встать! Встать! Встать! – со всего маху понужал он узким носком каменно блестевшего сапога корчащегося на снегу парнишку, на каждый удар отзывавшегося коротким взмыкиванием, слюнявым телячьим хлюпаньем. Побагровевшее лицо ротного, глаза его налились неистовой злобой, ему не хватало воздуху, ненависть душила его, ослепляла разум, и без того от природы невеликий. – Пораспустились! Симул-лянты! – вылаивал он. – Я вам покажу! Я вам покажу! Я вам…свернутьТак же Астафьев отмечает, что многие парни теряют здоровье, из-за постоянного голода и безделья вынуждены рыскать в поискать еды, не брезговать воровством, отниманием еды у более слабых и даже копаться в отбросах.цитатыВозникали стычки, перекатно гремел мат, сновали воришки, больные, изможденные люди подбирали крошки, объедки со столов и под столами.Красноармейцы сняли шлемы, рукавицы, встали на колени вдоль промоинки и увидели свое отражение в воде отчетливо, как в зеркале. Никто из парней сам себя не узнал. Из воды глядели на них осунувшиеся, чумазые лица, сплошь подернутые пушком, у всех слезились глаза, сочилось из носа, появились ранние, немощные морщины у губ и на лбу. Если к этому добавить, что на лесодобытчиках были порваны и прожжены шинеленки, размотались, съехали вниз неумело намотанные мокрые обмотки, ботинки от воды и сушки были скороблены, шлемы от соплей на застежках белые, то сделается понятно, в какое удручение впал форсистый генерал на коне, когда, умывшись, солдатики предстали перед ним, выпростав из тряпья шлемов сросшиеся с ними бледные, испитые мордахи. Один вояка выдрал из снега мерзлый капустный лист и, не успевши изжевать овощь, сжимал зеленый лоскуток в горсти, утянув его в рукав. Генерал спешился, попросил служивого показать, что это там у него. Парнишка покорно разжал ладонь с огрызком капустного листа. Генерал, разом потерявший всю свою бравую осанку, удрученно спросил:– Зачем вы это едите? Разве вам не хватает военного пайка?– Хватает, – потунясь, тускло прошелестел губами паренек.– Так зачем же вы кушаете отбросы? Лист мерзлый. Вы ж простудите желудок.– Не знаю зачем. Так.– Бросьте. Пожалуйста, бросьте.Служивый с сожалением разжал ладонь, уронил к ногам огрызок листа. Генерал заметил, что в тот листок уперлось сразу множество голодных глаз, еще раз оглядел неровный и неладный строй, состоящий из дрожащих от умывания холодной водой, ободранных солдат, напоминающих скорее несчастных арестантов из дореволюционного времени, так обличительно изображаемых на живописных полотнах и в кинокартинах передового советского искусства.свернутьСоздается впечатление, что большая часть героев писателя изначально не отличалась моральными принципами – это потомки уголовников и сами они или уголовники в прошлом или потенциальные преступники.цитатыО том, что папаня, буйный пропойца, почти не выходит из тюрьмы и два старших брата хорошо обжили приенисейские этапные дали, Булдаков, разумеется, сообщать воздержался, зато уж пел он, соловьем разливался, повествуя о героическом труде на лесосплаве, начавшемся еще в отроческие годы.О том, что сам он только призывом в армию отвертелся от тюрьмы, Булдаков тоже умолчал.Отец у Петьки Мусикова пьяница и разбойник. Весь изрисованный наколками, блатной, буйный, он бывал дома гостем, пил, дрался, кидался на людей с ножом. Во дни коротких каникул, будучи в «отпуску», изладил он и Петьку. Двое из пяти сыновей Мусиковых пошли по дорожке отца, старший, как уже сообщалось, отбывал срок за грабеж, другой неизвестно за что и почему сидел, на всякий случай, мать говорила – «политической», сама она работала кочегаром на пекарне, привычно ждала мужа и детей из тюрьмы, привычно же собирала и развозила передачи по тюрьмам. Петька мешал ей хлопотать, отлучаться. Отродьем звали в Маньдаме семейство Мусиковых, хотя, в общем-то и целом-то, поселок и состоял из этакого вот «отродья» и еще из спецпереселенцев, все прибиваемых и прибиваемых крутой волной на здешние болотистые берега.свернутьСреди них, конечно, попадаются и нормальные ребята – представители старообрядцев, крепко держащиеся за народную мудрость и религиозные принципы, например, таким является богатырь Коля Рындин – глуповатый, но добрый парень.цитатысвернутьЕсть и «осколки дореволюционной жизни», на примере ротного старшины Шпатора писатель показывает, что раньше было лучше – солдаты верили в Бога и были «как надо обмундированы».цитатыВ прошлую, империалистическую войну фельдфебель Шпатор легче управлялся с солдатней, те в Бога веровали, постарше были, снабжали и одевали их как надо, а эти уж ни в Бога, ни в черта не веруют, да угроз не шибко-то боятся, живут – хуже собак.Усатый, седой, худенький, еще в империалистическую войну бывший фельдфебелем, старшина Шпатор ел за одним столом с красноармейцами, полный при нем тут был порядок, никто ничего не воровал, не нарушал, каждый боец первой роты считал, что со старшиной ему повезло, а хороший старшина, говаривали бывалые бойцы, в службе важней и полезней любого генерала. Важнее не важнее, но ближе, это уж точно.свернутьЕсть и пострадавшие от коллективизации и принудительного переселения элементы, например, красавчик лейтенант Щусь, который поведает свою печальную историю жизни, не забыв и псевдоподвиг под Халкин-Голом.При этом нельзя сказать, что у Астафьева жизнь в советской армии показана как-то ужасающе трагично (если не считать момента с прибывшим пополнением из Казахстана, вагонов с замершими до смерти людьми), удивляет некая беспомощность командования, которое не может справиться с бездельниками и симулянтами, политрук лишь ведёт морализаторские беседы, старшина мучается с разгильдяем солдатом, который отказывается слезать с нар, а особист только сетует на пьяные выходки младшего лейтенанта (видимо, начитавшись Бауыржан Момышулы – За нами Москва. Записки офицера о событиях на передовой, я все время ожидала немедленного расстрела провинившегося).цитатыКоля Рындин терпел тычки и поношения, но вот Булдаков, споткнувшись раз-другой, спинал ботинок сначала с левой ноги, затем с правой, стиснул портянки в горсти и пошел по морозу босиком. Старшина Шпатор открыл рот. Рота смешала строй, остановилась. Вулдаков удалялся.– Э-эй! – подал голос старшина Шпатор. – Ты это, памаш, че? Простудисся…Булдаков шел по дороге, незастегнутые кальсоны вместе с брюками сползли с живота, мели тесемками снег. Время от времени Булдаков подхватывал тряпицы, поддергивал их до живота и топал дальше.Сделав небольшой крюк, Булдаков сравнялся со штабом полка и, шагая вдоль брусчатой ограды, рявкнул, рубя босыми ногами по стылой дороге:Взвейся, знамя коммунизьма,Над землей трудящих масс…– Эй, эй, – держа старые, скореженные ботинки в руках, бежал следом старшина Шпатор, – эй, придурок! Эй, товарищ боец! Как твоя фамилия?Булдаков продолжал рубить строевым шагом, да так с песней и удалился в глубь казарм, там бегом рванул в расположение, взлетел на верхние нары, принялся оттирать ноги сукном шинели.…Один штабист совсем разнервничался, подозвал старшину:– Что за комедия? Что за бардак?– А бардак и есть! – выдохнул старшина Шпатор, указывая ботинками на бредущую из бани первую роту – оне вон утверждают, памаш, весь мир – бардак, все люди – бл.ди. И правильно, памаш! Правильно! Вы вот, – увидев, что штабист собрался читать ему мораль, – вместо лекции две пары ботинок сорок седьмого размера мне найдите, а энти себе оставьте либо полковникуПеред великим революционным праздником наконец-то пришли специальной посылкой новые ботинки для большеразмерных бойцов. Радуясь обновке, что дитя малое, Коля Рындин примерял ботинки, притопывал, прохаживался гоголем перед товарищами. Булдакову Лехе и тут не уноровили, он ботинки с верхотуры нар зафитилил так, что они грохнули об пол. Старшина Шпатор грозился упечь симулянта на губу, и когда служивый этот, разгильдяй, снова уклонился от занятий, явился в казарму капитан Мельников, дабы устранить недоделки здешних командиров в воспитании бойца. Симулянт был стащен с уютных нар, послан в каптерку, из которой удален был хозяин – старшина Шпатор.Мельников начал впадать в сомнение – уж не дурачит ли его этот говорун, не насмехается ли над ним?– Придуриваетесь, да? Но я вам не старшина Шпатор, вот велю под суд вас отдать…Булдаков поманил пальцем Мельникова, вытянул кадыкастую шею и, наплевав сырости в ухо комиссару, шепотом возвестил:– Гром надломится, но х.р не сломится, слыхал?Капитан Мельников отшатнулся, лихорадочно прочищая мизинцем ухо.– Вы! Вы… что себе позволяете?Булдаков вдруг увел глаза под лоб, зашевелил ушами, перекосоротился.– У бар бороды не бывает! – заорал припадочным, срывистым голосом. – Я в дурдоме родился. В тюрьме крестился! Я за себя не отвечаю. Меня в больницу надо! В психи-атри-ческу-у-у!..Капитан Мельников не помнил, как выскочил из каптерки, спрятался в комнате у дежурных, где сидел, поскорбев лицом, все слышавший старшина Шпатор.– Может, его… может, его в новосибирский госпиталь направить… на обследование?… – отпив воды из кружки дежурных, вопросил нервным голосом Мельников.Старшина дождался, когда дежурные подадут капитану шинель и шапку, безнадежно махнул рукою.– Половину роты, товарищ капитан, придется направлять. Тут такие есть артисты…Младший лейтенант Щусь, как бывалый воин, чаще других командиров выводивший взвод на занятия, скоро понял, что Булдакова ему не укротить, и нашел способ избавить себя, старшину Шпатора, помкомвзвода и народ от типа, разлагающего коллектив, – назначил в свою землянку дежурным.Капитан Мельников удрученно молчал, щелкая пальцами, перебирал руками шапку и утратившим большевистскую страсть, угасшим голосом увещевал:– Еще раз прошу: вы хоть среди бойцов не распространяйтесь. Вас ведь могут привлечь за антипартийную пропаганду к ответственности. Обещаете?– Ладно. Только против Бога никто не устоит. Вы тоже. Мне вас жалко, заблудший вы человек, хотя по сердцу навроде бы добрый. Вам бы в церкву сходить, отмолить бы себя…– Я вас прошу…– Ладно, ладно. Обешшаю.Умника из первой роты, дерзкого, непреклонного, прямого в суждениях, несгибаемого упрямца, вызывали в особый отдел, где он, видать, не особо-то дрейфил, и предписано было командиру батальона капитану Внукову провести со строптивым красноармейцем воспитательную беседу.Картежники! В заведении, руководимом капитаном Дубельтом, в заведении, где Боярчик дни и ночи писал лозунги и всякие другие бумаги с призывами честно трудиться на благо Родины, не щадя жизни сражаться с ненавистным врагом, темные людишки занимались азартными играми!Они не просто играли в карты, они обосновались в клубе капитально, понанесли котомки, варили чего-то на печи и в печи, в клубе пахло вареной картошкой, даже мясным пахло и, о Боже! – самогонкой воняло!Самое веселое и забавное началось, когда в качестве пострадавшего стал давать показания капитан Дубельт.– Я тебя? Ударил? Докажи, чем? – гневался Зеленцов.Бойцы, знающие всю историю наизусть, даже с прибавлениями, замерев, ждали, как капитан с чудной фамилией – уж не немецкой ли? – будет ответствовать о том, как блатняга Зеленцов посадил его на кумпол.– Мне кажется, он, этот негодяй, ударил меня своей головой.– Кажется, дак крестись! – посоветовал Дубельту Зеленцов. – Стану я свою умную голову об такую поганую рожу портить!По залу шевеление, хохоток. Зеленцов обернулся, подмигнул свойски ребятам: то ли еще будет, друзья мои, ждите и обрящете.– Я прикажу вывести публику из зала! – стукнул по столу вдруг вспыливший председатель трибунала.– И кого ж ты, дядя, судить будешь? Себя, че ли? – поинтересовался Зеленцов. – Суд-то показательный. Вот и показывай, если есть че.свернутьПо-видимому жизнь в тылу (пусть и призванных на службу людей) сильно отличалась от военных действий, тут нет места подвигам и самопожертвованию, солдатскому братству, что воспевал в своих книгах Ремарк, лишь утопание в грязи, голод и глупость управляющих. А может ещё сказывается сам тон Астафьева, чем-то он близок к стилю Джозефа Хеллера ( Джозеф Хеллер – Поправка-22 ): тут много ерничинья, высмеивания происходящей глупости, начиная от патриотизма неведж, которые собрались послушать речь Сталина, заканчивая выходками командования, в пьяном угаре требующего, чтобы их отправили на войну.цитатыГолос политотдельца, чем дальше он говорил, делался увереннее, напористей, вся его беседа была так убедительна, что удивляться только оставалось – как это немцы умудрились достичь Волги, когда по всем статьям все должно быть наоборот и доблестная Красная Армия должна топтать вражеские поля, попирать и посрамлять фашистские твердыни. Недоразумение да и только! Обман зрения. Напасть. Бьем врага отчаянно! Трудимся героически! Живем патриотически! Думаем, как вождь и главнокомандующий велит! Силы несметные! Порядки строгие! Едины мы и непобедимы!.. И вот на тебе – враг на Волге, под Москвой, под Ленинградом, половину страны и армии как корова языком слизнула, кто кого домалывает – попробуй разберись без пол-литры.Однако слушать капитана Мельникова все одно хорошо. Пусть обман, пусть наваждение, блудословие, но все ж веровать хочется. Закроешь глаза – и с помощью отца-политотдельца пространства такие покроешь, что и границу не заметишь, в чужой огород перемахнешь, в логове окажешься, и, главное дело, время битвы сокращается с каждой минутой. Что как не поспеешь в логово-то? Доблестные войска до тебя домолотят врага? Тогда ты с сожалением, конечно, но и с облегчением в сердце вернешься домой, под родную крышу, к мамке и тятьке.Эта вот особенность нашего любимого крещеного народа: получив хоть на время хоть какую-то, пусть самую ничтожную, власть (дневального по казарме, дежурного по бане, старшего команды на работе, бригадира, десятника и, не дай Бог, тюремного надзирателя или охранника), остервенело глумиться над своим же братом, истязать его, – достигшая широкого размаха во время коллективизации, переселения и преследования крестьян, обретала все большую силу, набирала все большую практику, и ой каким потоком она еще разольется по стране, и ой что она с русским народом сделает, как исказит его нрав, остервенит его, прославленного за добродушие характера.Начавши борьбу за создание нового человека, советское общество несколько сбилось с ориентира и с тропы, где назначено ходить существу с человеческим обликом, сокращая путь, свернуло туда, где паслась скотина. За короткое время в селекции были достигнуты невиданные результаты, узнаваемо обозначился облик советского учителя, советского врача, советского партийного работника, но наибольшего успеха передовое общество добилось в выведении породы, пасущейся на ниве советского правосудия. Здесь чем более человек был скотиноподобен, чем более безмозгл, угрюм, беспощаден характером, тем он больше годился для справедливого карательного дела.Дыша табачищем, мать лупила сына в грудь:– За Родину!.. За Сталина!.. Смерть врагу!.. Гони ненавистного врага! Гони и бей!.. Гони и бей…Фекла, поджав губы, качала головой, утирала мокрое лицо концом пуховой шали, которую и надевала лишь по святым да революционным праздникам. Весь вид ее говорил: «Тронутая и есть тронутая! Че с ее возьмешь!.. Нет чтоб ребенку человеческое слово сказать, Божецкое ему напутствие сделать… Стыдно перед людям…»Зла не помнящие, забитые российские люди – деликатности-то где же они выучились?Дети рабочих, дети крестьян, спецпереселенцев, пролетариев, проходимцев, воров, убийц, пьяниц, не видевшие ничего человеческого, тем паче красивого в жизни, с благоговением внимали сказочкам о роскошном мире, твердо веря, что так оно, как в книгах писано, и было, да все еще где-то и есть, но им-то, детям своего времени и, как Коля Рындин утверждает, Богом проклятой страны, все это недоступно, для них жизнь по Божьему велению и правилу заказана. Строгими властями и науками завещана им вечная борьба, смертельная борьба за победу над темными силами, за светлое будущее, за кусок хлеба, за место на нарах, за… за все борьба, денно и нощно.Говорил Сталин заторможенно, с остановками, как бы обдумывая каждое слово, взвешивая сказанное. От давней, как бы уже старческой усталости, печальны были не только голос, но и слова вождя. У людей, его слушавших, сдавливало грудь, утишало дыхание, жалко делалось вождя и все на свете, хотелось помочь ему, а чем поможешь-то? Вот и страдает, мучается за всех великий человек, воистину отец родной. Хорошие, жалостливые, благодарные слушатели были у вождя, от любого, в особенности проникновенного, слова раскисающие, готовые сердце вынуть из груди и протянуть его на ладонях: возьми, отец родной, жизнь мою, всего меня возьми ради спасения Родины, но главное, не печалься, не горюй – мы с тобою, мы за тебя умрем все до единого, только не горюй, лучше мы отгорюем за все и за всех, нам не привыкать.свернутьТак что, подводя итог, я бы с осторожностью советовала эту книгу, так как плохо могу представить, чем может понравиться данный роман. Может он нужен для оголтелых патриотов, которые воображают, что на войне все чистые, здоровые и благородные – для таких идеалистов Виктор Петрович описал неприглядную действительность со вшами, дизентерией и дураками -командирами, но на мой вкус вышло весьма скучное повествование (поэтому не уверена, хватит ли мне самой сил для прочтения продолжения, хотя было бы интересно узнать, изменятся ли герои, попав на фронт, да и сам тон Астафьева претерпит ли изменения или так и будет разыгрываться карта «грешники, отказавшиеся от веры отцов, навлекли на себя божье наказание»)

Я мама. У меня единственный сын. Ему на сегодняшний день 18 лет. Эта книга о таких же мальчишках, как мой, как его друзья. Потому всю боль героев книги, нужду, растерянность я прочувствовала всем сердцем. Разные эмоции посещали меня, когда я читала книгу. От презрения и ненависти до жалости и нежности. И это еще ребят не отправили на передовую, их, так сказать, только обучают, проводят военную подготовку, а уже тошно от происходящего. Сердце матери требует хотя бы небольшой заботы для родного любимого человечка, чтобы был здоров. Справедливости от командиров, чтобы ему было капельку легче. Но в холодных и грязных барках, куда попадают ребята во время военной подготовки, все превращаются в скотину, расходный материал. И эта скотина должна забыть об элементарных потребностях, о том, что еще не так давно у нее было что-то от человека, и обязана безропотно подчиняться, корчась от голода и холода. Молча наблюдать, как власть, обучая их правильному поведению, удерживая в лапах страха, потихоньку истребляет. Глава о братьях-близнецах Снегиревых выбила из равновесия. Без слез читать невозможно. Очень детально описывает автор это происшествие. Одежда, внешность, окружающая обстановка, движения – все слилось в яркий образ, который невозможно забыть и вытравить из памяти.Вспоминаю свое детство, школу, помню, что никогда книги о войне не внушали отвращение и ужас. Не заставляли по-настоящему задуматься, что представляет собой война. Точно так же и фильмы. Да, война это плохо, но всегда красиво. Там герои, сила, мощь, честь и доблесть! Дедушка мой воевал и был ранен во время войны, его братья были военными летчиками, но он никогда никому о войне не рассказал. Никогда и никому из родных. Потом пришел из Афганистана мой дядя. И он тоже никогда и никому не рассказал о том, что видел там, на войне, но изменился страшно. Веселый паренек, которому я отправляла рисунки в письмах, превратился в молчаливого и нервного мужика, который всегда натянут, как пружина, готовая в любой момент сорваться. Я начала задумываться, почему так? Почему в советских книгах и кино люди не похожи на тех людей, которых я вижу вокруг себя? Почему мои родные не рассказали и не рассказывают такие же героические истории, на которых я выросла. Для меня это стало другой реальностью, в которую я не могла проникнуть. И со временем я сама выбрала, как относиться к войне, как относиться к тому, что войну сделали культом. Победой бравируют, угрожая повторить, всем, кто не нравится.То, во что превратили войну в современном мире, это чудовищно. Если обнажить всё уродство войны, можно ли наряжать детей в военную форму? Не выглядит ли это кощунством? Можно грохотать танками и другой военной техникой по улицам городов, техникой которая приносит разрушения и смерть? Нужно бравировать силой и мощью? Дни памяти превратили в шоу, где скачут девицы в военном форме, задирая ноги и сверкая трусами. А для отдельных личностей это лишний повод напиться и набить кому-нибудь морду. Не лучше ли показать детям, во что превращаются города после этих самых танков и орудий? Показать, во что превращаются люди после бомбежек и обстрелов. Захотят ли дети после этого стать теми, кто разрушает, истребляет, калечит, разрывая на куски. Теми, кто превращает цветущий мир в кровь, грязь, вонь разложения, руины. Красиво, как в книгах, не будет. Будет так, как пишет Виктор Астафьев в своем романе. Жестко, грязно, отвратительно. С массой физических неприглядностей, которые в диком танце сливаются не только с геройством, но и массой человеческих пороков. Война не может быть красивой ни при каких условиях. Все мы люди с недостатками, кто-то трус, кто-то скупой, кто-то вор, кто-то обманщик, в ком-то живет зверь и насильник – и все эти качества увеличиваются в размерах в критической ситуации. Войны нужно бояться, чтобы никогда не повторить. И в книгах она должна быть страшной. Я поверила Виктору Петровичу, совпала реальность, которую я для себя нарисовала, и стало объяснимым молчание моих родных.Я не поверила, в то, что автор не любит свой народ, как пишут некоторые читатели в рецензиях. Он любит простых ребят о которых пишет, но ненавидит советскую власть. И я не понимаю, за что он должен её любить. И вообще, мне не понятно, как можно любить власть. Можно отчаянно любить родную землю, людей, не связывая её с властью, для которой каждый человек, его жизнь и здоровье, никогда не были ценными, ни тогда, ни сегодня.

Я больше тридцати лет не читала книг о войне и не смотрела фильмов, не вспоминала прочитанного, увиденного и услышанного от дедушек – просто пряталась от страданий. Но в последние годы стали назревать во мне непонимание и протест. Протест против какого-то примитивного, приукрашенного, бравурного изображения Великой Отечественной войны, против замалчивания жестокости и репрессий против собственных граждан в те страшные годы. Но самый ярый протест вызывают у меня многочисленные комментарии как минимум некомпетентных и наивных людей к произведениям, в которых мелькает хотя бы тень правды, хотя бы намек на «антисоветчину». Пример – эта гениальная книга, и фрагмент одного из комментариев: «От книги ощущение, как будто в дерьмо наступил. Столько ненависти к своему народу…» Эти комментарии пишут люди, которые читают и слушают книги, то есть, их нельзя назвать невеждами. Значит, они не хотят, чтобы их пробудили от их розовых иллюзий? Или они просто не в состоянии… Ладно, не буду, я не о них хотела говорить.Это третья подряд книга о войне, которую я прослушала. Слушая книги о войне, я хочу понять, как правильно относиться к памяти о войне и к формам празднования дня Победы. Я убеждена: мы должны читать эти книги, чтобы понимать, что победили ВОПРЕКИ так многому, чтобы понимать, что такое подлость, и бояться быть подлыми. Под подлостью я не подразумеваю предателей или тех, кто уклонялся, как мог, от военной службы. Человек слаб, он может бояться боли, он может быть просто не в состоянии воевать, ему может не хватать лихости или глупости, чтобы рваться в бой. Подлость, это когда расстреливают восемнадцатилетних мальчишек за то, что они, не понимая толком, что творят, смотались из учебной части домой на несколько дней. Мама написала: отелилась коровка, приезжайте, сынки, попить молочка. Они и рванули. Голодные, измученные, завшивленые отогрелись, отмылись, отъелись и вернулись с калачами и молоком для сослуживцев, доходяг. И до последней секунды не верили, что за это их… Это одна из историй, рассказанных в книге, одна из многих. Это сильная, правдивая и мужественная книга, которая открывает происходившее с разных сторон. Астафьев был уже не молод, когда писал ее. Сила духа и стремление донести истину в этой книге. Он знал, как примут её, он сказал об этом в послесловии. Но написал все, как было. Хорошо, что успел. А я уже не успела расспросить своих дедушек…