Листы одного древа (сборник)

© Асмолов А. Г., 2015

* * *

Кленовый лист

В детстве разноцветный ковер опавших листьев казался более ярким. Я любил перешагивать с одного бордового листа на другой. С годами эти шаги становились все длиннее. Теперь и не допрыгнуть. Похоже, воспоминания стали очками с цветными стеклами, и поэтому на фоне желтых полян мне редко попадаются алые листья. Резные с крупными прожилками запекшегося сока, чью жизнь оборвал первый ночной заморозок. Придет пора, и холодное лезвие безжалостно полоснет по тонким жилкам. Многие умирают во сне, а некоторые ждут солнечного света. Напоследок несколько секунд свободного падения. И все.

Говорят, что умирая, человек может задержаться на Земле, если не выполнил предназначение. Интересно, как у листьев. Быть может и они вымаливают у своих богов время на последний шанс. Рассуждая так, поднимаю голову и осматриваюсь. С одной из верхних веток ко мне планирует огромный бордовый лист. Словно засмотревшись на меня, он натыкается на другую ветку, но все же опускается прямо ко мне в руки. Это знак.

С любопытством разглядываю его. Красавец. Брутальные рубленные линии контура, набухшие отвердевшие жилы, поджарое тело. Был на самом верху. Интересно, наша встреча случайна, или он выбрал именно меня. Если так, то – зачем. Верчу лист в руках. Никаких намеков на знаки или символы. Обхожу вокруг солидного клена. Забавно, но красных листьев под ногами нет, одни желтые. Делаю десяток шагов в сторону. Среди обнаженных ветвей ни одного листочка. Этот был последним. Неспроста.

Пару минут оглядываюсь по сторонам и размышляю. Вокруг ни души. Похоже, все-таки это послание предназначалось именно мне. И смысл его ни в каких-то таинственных символах на листе, а в самом действии. Не сгинуть бесследно, а сделать что-то напоследок. Какой-то единственный шаг. И, если послание предназначалось мне, то должен понять. Похоже, я близок к осознанию этого шага. Не случайно же последнее время я частенько размышляю о предназначении. Зачем я появился на земле, что должен сделать. Так и не понял.

Никогда не стремился накопить добра или добиться власти. Да, посадил дерево, построил дом и вырастил детей, но это не главное. Стопка дипломов с сертификатами и два десятка написанных книг перетянуты черным поясом по каратэ. Это все в прошлом. Ни одна религиозная доктрина не затронула. Даже крестился в Иордане, но ничего не почувствовал. Не мое.

Ах, осень, любишь ты загадки. Удивительно красивые и не менее сложные. И синее небо над головой бабьим летом, и безмолвный лес и спокойная река и этот кленовый лист в руках – все присказки. Они были и будут без меня. Только этот миг мой. То, как напоследок парил резной красавец, и есть подсказка. Он впитал в себя всю красоту и оборвал последнюю нить сам, когда почувствовал, что готов сделать этот шаг. И мне послышалось: «Умри счастливым».

Старое объявление

Когда возраст позволяет бродить в осеннем лесу не только по выходным, неторопливые мысли часто обращаются к юности. Хранимые в памяти образы друзей давно отличаются от их нынешних ликов. Наверное, поэтому люблю общаться с ними по телефону. Не часто. Когда кольнет вдруг без предисловий в шутку спросить – идешь в школу или на море. Такая игра принимается с полуслова, и можно поболтать ни о чем, будто и не пролетело с тех пор полвека.

Вот и сегодня шорох опавших листьев в уже дремлющем подмосковном лесу навеял воспоминания о том, как я впервые увидел своего деда. У него было странное для русского слуха имя. Харлампий. Он был чистокровным греком. По материнской линии бабку и деда я не застал в живых. Они сгинули в лихолетье двадцатых. Мать отца, Варвара, нянчила только моего старшего брата, так что появление Харлампия было событием.

Он был моряком и встретился с Варварой в Новороссийске еще до революции. Эта необычная романтическая история закончилась большой греческой свадьбой. К семнадцатому году в семье из богатства было только двое детишек. Гражданская война разметала их по разным странам. Харлампий появился в Новороссийске только в шестидесятых. Дед приехал умирать. Ему удалось убедить все власти, что старик хочет быть похороненным рядом с той, которую любил всю жизнь.

Харлампий почти забыл русский, говорил медленно и с ошибками, но зато очень интересно. Долгая жизнь моряка для слушателя в моем лице представлялась одним бесконечным приключением. Отчего-то из его внешности мне запомнились только клетчатая рубашка и длинные холодные пальцы с запахом табака. Он часто держал сигарету, которая, оставшись без внимания в разговоре, тлела в одиночестве. Пепел падал ему на брюки, а Харлампий продолжал говорить, неподвижно глядя куда-то в прошлое.

Днем, когда все взрослые были на работе, а школьник пытался делать уроки, дед частенько спрашивал, какая нынче погода. Этим он намекал на прогулку. Мы жили неподалеку от того дома, где когда-то Варвара и Харлампий растили своих сыновей. С тех пор улицу расширили и разбили скверик. Тополь у калитки их изгороди пережил все катаклизмы и казался мне могучим исполином. Харлампий любил сидеть на скамейке у этого тополя и вспоминать. Иногда рассказывал что-то мне. Часто это были забавные истории о красавице Варваре, за которой ухаживал греческий моряк. Почему он доверял это пацану, не знаю. Возможно, я был благодарным слушателем, который никогда не посмеется над тем, что так дорого старику.

Не прошло и года, как Харлампий умер. Помню, перед этим он болел, молча глядя на окружающих увлажненными глазами. В них была мольба о прощении и столько любви, что запомнилось мне на всю жизнь. В те дни мой отец пытался его спасти, собирал деньги на какие-то лекарства или операцию. Теперь я понимаю, как ему было трудно терять своего отца, так ненадолго обретя его после долгих лет, прожитых порознь и в неизвестности.

Мне вспомнилось это из-за одного случая, произошедшего несколько лет назад. Мы с женой гостили у старшего брата в Новороссийске. Он как раз закончил ремонт, и освободил нам комнату на отпуск. После ужина мы сидели на балконе и о чем-то говорили. Спохватившись, брат достал из старенькой тумбочки книгу и, улыбаясь, протянул мне. Узнать в ней свой детский подарок было несложно. Наш отец любил и собирал книги, и я всегда на день рожденья дарил ему их.

Брат загадочно молчал, чего-то ожидая. Я открыл книгу, прочитал свою дарственную надпись, неумело сделанную перьевой ручкой, и полистал. Вскоре наткнулся на пожелтевший листок в линейку. Там была одна строчка, всколыхнувшая целый рой воспоминаний. Как давно это было. Я даже не представлял, что этот листок отец хранил всю жизнь. Когда его не стало, книжный шкаф так и стоял на том же месте, и только теперь брат, убрал его, затеяв ремонт. Перебирая книги, он наткнулся на мою записку.

Вернее это было уличное объявление. Взволнованная рука школяра нацарапала фразу на вырванном из тетради листке. Вспомнилось, как я вместе со всеми хотел тогда спасти умирающего Харлампия. Мы жили небогато, и мама часто занимали деньги за неделю до получки, а уж собрать что-то на редкое лекарство или операцию было нереально. Вот я и написал объявление о продаже, чтобы получить эти злосчастные деньги. Продать, конечно, было нечего, но я видел в каком-то кино, что это кто-то покупает. Вот и решился. Оказалось, что отец, возвращаясь домой, узнал на объявлении мой почерк, и снял записку со столба около дома. У нас состоялась беседа, я покаялся, и все забылось. Оказалось, что отец сохранил мое нелепое объявление. Очевидно, его тронуло это искреннее желание спасти Харлампия даже таким способом.

«Продам душу за деньги. Саша».

Монетка для Харона

Интересно, если не припасти монетку Харону, он так и не перевезет мою грешную душу через Стикс, и она останется неприкаянной в этом мире навечно или же будет барахтаться в темных водах подземной реки, пока не попадет в Лету? Хотя, с чего это я решил, что попаду к Харону, были же и другие перевозчики – у шумеров Намтарру, у египтян Анубис, у этрусков Турмас, у скандинавов Модгуд, у славян, кажется, это был Серый волк Велеса. Выбрать есть из чего, а, может, и поторговаться. Удалось же Гераклу подкупить золотой ветвью Харона. Впрочем, греки мне ближе, во мне как-никак четверть эллинской крови. А, ну, как удастся не хлебнуть забвения в Лете, ведь душе все телесное чуждо.

Перспектива зависнуть на грани миров весьма интересна. Здесь я уже кое-что видел, а с той стороны вообще навсегда останусь. Скользнуть по лезвию, рассекающему свет и тьму, я бы попробовал. Скорее всего, там и время течет иначе, да и другие законы миров перемешаны. Не думаю, что на всех «границах тучи ходят хмуро». Ведь был же у меня подобный случай.

Тут мне вспомнилось детство на берегу Черного моря. Я жил в «портовом» квартале, проводя большую часть времени в его дворе. Это было счастливое время без компьютеров, сотовых и прочих технических «фенечек», так легко разъединяющих людей теперь. А тогда во дворе был единственный телевизор у дантиста Сойфера, который по выходным позволял подружкам его десятилетней Софочки что-то там смотреть, о чем они трещали потом всю неделю. Оборванцы вроде меня в этот круг не входили, зато море принадлежало нам.

С восьмого марта по седьмое ноября у нас был купальный сезон. В мае мы уже выглядели негритятами, а к августу волосы от соли и солнца выгорали до соломенного цвета. Любимым местом на берегу у нас был старый причал неподалеку. Вдоль его ржавых боков, кое-где уже без деревянного настила, лежала метрового диаметра труба. Когда-то по ней с пришвартованных барж насос мощной струей гнал на берег морской песок, которой покатыми холмами отгораживал нас от всего района. Это был наш мир, и девчонкам в нем не было места.

Ржавеющая под солеными ветрами труба на мосту в некоторых частях была отполирована нашими телами. Прокалившись на летнем солнце, она спасала наши замерзшие от долгого купания тела. Мы повисали на ней, как белье на веревке, обнимая руками и ногами «большого брата», и впитывали ее тепло. В разгар лета труба так нагревалась, что прежде, чем лечь на нее приходилось стаскивать мокрые «семейные» трусы и выжимать воду на горячий металл. Только после этого можно было распластаться на этой «сковородке» и, закрыв глаза от блаженства, ощущать проникающее внутрь тепло. Онемевшие пальцы и посиневшие губы постепенно приходили в норму, и тщедушные, с белыми полосками на бедрах тушки переставал бить озноб.

Наш старый мост метров на сто вдавался в море, да и глубина там была метров пятнадцать, так что даже в августе мы умудрялись замерзать до дрожи в коленках. Дело в том, что солнце быстро прогревает верхний слой воды в три-пять метров, потом его то и дело сносит ветер, а на глубине бывает прохладно. Мы же всякий раз должны были доказывать свое превосходство. Кто-то быстрее всех плавал, кто-то глубже нырял, кто-то крутил сальто с фонаря на конце моста, а кто-то мог руками поймать самого большого краба. И море было неизменным участником и беспристрастным судьей во всех забавах.

Одной из таких игр было «Посвящение». Кто прошел его, гордо взирали свысока на такого салагу, как я, у которого еще не было силенок и духу для того, чтобы пронырнуть «черную трубу». Так назывался десятиметровый отрезок трубы с нашего моста, наполовину вросший в дно. Когда и как он оказался на пятнадцатиметровой глубине никто не знал, и это окутывало таинственным ореолом обросшее длинными зелеными водорослями «чудовище». До него доныривали только взрослые ребята, но нужно было еще и залезть в эту чертову трубу и проплыть в ней до другого конца. Естественно, проделать это нужно было при всей честной компании. Ходило немало жутких рассказов о страшных смертях салаг, вроде меня, отважившихся покорить «черную трубу».

Но как, скажите, быть уважаемым пацаном и не пройти «Посвящение»?

Втайне я тренировался. Сначала научился доныривать до черного чудовища. Потом еще и проныривать вдоль его обросшего водорослями тела, которое, порой, казалось, бесконечным. Когда же у меня хватило дыхания доныривать и проплывать вдоль «черной трубы» дважды, я объявил, что готов к испытанию. Все было по-честному. Назначили день, когда на мосту собрались уважаемые пацаны района. Они были намного старше меня, и поглядывали с ухмылкой. Когда же пришел один из предводителей по прозвищу Кэп, все загалдели. Мои сверстники пытались отговаривать и запугивать взбучкой от родителей, старшие подшучивали, но я стоял на своем.

Часть наблюдателей прыгнули в воду, часть осталась на мосту. Вода была прозрачной, и сверху все было, как на ладони. Кэп закурил и молчаливым жестом дал отмашку. Сердце мое сжалось от страха. Помню, как я пожалел тогда, что не знал ни одной молитвы. Но назад хода не было. Продышавшись напоследок так, что голова закружилась от избытка кислорода, я прыгнул с моста.

Сотни раз я уже проходил этот путь, и поначалу все шло хорошо. Когда же я занырнул в «черную трубу», ужас постепенно стал овладевать всеми уголками сознания. Ил и песок заполняли пространство трубы, оставляя узкий просвет сверху. Я стал медленно протискиваться вперед, обдирая спину о ракушки, облепившие ржавый металл. Стало темно, только светлое пятно впереди. Страх подгонял вперед, но я стараясь двигаться как можно медленнее, чтобы беречь силы и кислород. Примерно на середине пути просвет в трубе стал таким узким, что я застрял. Помню, как мелькнула садистская мысль, что я уже в желудке черного чудовища. Оно заглотило меня целиком и теперь сдавливает.

Заставив себя успокоится, полез дальше, откапывая под собой песок руками и проталкивая его ногами назад. Медленно тянулись секунды. В голове застучало. Я обманывал себя перекатывая воздух из легких в рот и обратно, словно вдыхал. Неожиданно среди спутанных мыслей зазвучала модная тогда мелодия, и я пополз быстрее.

Упрямо повторяя, что смогу, карабкался. Поднятый моими движениями ил, сделал светлое пятно впереди совсем тусклым. В эти секунды из глубин памяти выскакивали самые разные события моей короткой жизни, и калейдоскопом вращались в затуманенном отсутствием кислорода сознании. Силы покидали меня. Неожиданно светлое пятно впереди исчезло. Я почувствовал себя моряком, потерявшим в шторм спасительный свет маяка.

Стало жутко.

Лихорадочно соображая, что могло произойти, я оцепенел. Назад ходу не было – я засыпал его песком, вырытым из-под себя. Впереди была неизвестность. Если бы в тот миг я был на суше, слезы бессилия и жалости к себе брызнули бы из глаз. Но я был зажат в чертовой трубе на глубине пятнадцати метров, и она все не кончалась. Теперь и вовсе стала бесконечной. Судорожные позывы глотнуть воздух, волнами прокатывались по телу. Сознавая, что первый же вздох станет для меня последним, я загонял это желание вглубь угасающего сознания.

Неожиданно издалека донесся голос. Отчетливо помню, что это были не слова и не мотив.

Просто чистый голос. Тут же я вновь увидел светлое пятно. Совсем рядом. Откуда только взялись силы. Какими-то рывками я преодолел последний метр-два и вылез из чертовой трубы. Оттолкнувшись ото дна, заскользил вверх. Солнце было прямо над головой, и его лучи веером расходились вокруг меня, образуя светлый конус. Стало удивительно легко и спокойно.

Позже я узнал, что надо мной решили подшутить. Ну, негоже салагам проходить «Посвящение». Не для них это. Оказалось, когда я был в трубе, пацаны стали по одному доныривать ко второму концу трубы и закрывать его свои телом. Думали, что я назад поползу, пытались за ноги вытащить. Не получилось. Когда все сроки вышли, Кэп выгнал всех их воды, а сам стал стучать камушком у второго края трубы. Это меня и спасло. Словно у него в руках была моя монетка для Харона.

Дорогая Н. Н.

В столичном магазине «Библио Глобус» было многолюдно. Не потому, что вечер пятницы, а потому, что в большом зале проходила презентация нового романа известного писателя. Сергей Сергеевич Саблин, как всегда, блистал. Он был просто создан для подобных массовок. Только в роли лидера, конечно.

Шустрые корреспонденты разномастных изданий расположились около оператора одного из московских телеканалов. Его штатив с солидной камерой, как форштевень, выбивался из общей массы собравшихся. Впрочем, автор нисколько не уклонялся от форштевня, способного подмять любого, только не Саблина. Напротив, он играючи отвечал на каверзные вопросы, улыбаясь прямо в объектив. Вечер вела Галина Викторовна. Искусствовед в прошлом, теперь возглавляла отдел маркетинга в книжной империи. Она задавала неожиданные вопросы, а Сергей Сергеич быстро отвечал. С юмором и сознанием дела. Мало кто знал, что сценарий этой встречи и все вопросы Саблин сам написал неделю назад. Что говорить, шоу удалось.

Постоянная интрига, сопровождавшая творчество Саблина, была связана с его соавтором. Сергей Сергеич всегда посвящал свои романы некой Н. Н., давая понять, что без нее книга никогда бы не состоялась. Ее тень всегда мелькала и в романах.

Читатель узнавал Н. Н в образе загадочной дамы, промелькнувшей в каком-нибудь незначительном эпизоде, который в финале оказывался определяющим. Таким был стиль авторов. Однако Сергея Сергеича знали все, а, вот, Н. Н. удавалось оставаться инкогнито. Кто придумал этот тандем и как он работал, хотели узнать многие.

Едва закончилось традиционное обсуждение книги с автором, микрофон перешел к зрителям, и началась атака.

– Сергей Сергеич, кто вам пишет книги?

– Господин Саблин, вы эксплуатируете литературных рабов?

– Признайтесь, кто такая Н. Н.?

Автор очаровательно улыбался, прощая шалости невоспитанным и дерзким. Это их хлеб, в конце концов, но он не мальчик для битья.

– Коллеги, я не могу вам сказать, как я пишу – в халате или залезаю в ванную, как великий Дюма. Это секрет. Профессиональный.

– Но почему? – хором возражала публика.

– Если я вам его открою, – улыбался Саблин, – вы будете писать так же.

Шум одобряющих возгласов пронесся по залу, но это было только начало.

– Назовите хоть имя. Это Надежда?

– Наталья?

– Нина?

– Нора? – неожиданно для всех томно спросила Галина Викторовна.

– Друзья мои, – Сергей Сергеич смело приблизился к объективу камеры так, чтобы телезрители смогли заглянуть в его глаза, – кто-нибудь из вас мог бы публично назвать имя любимой, зная, что это ей навредит?

В зале воцарилась уважительная тишина. Впрочем, ненадолго.

– Н. Н. – публичный политик?

– Так у вас роман с замужней женщиной?

Посыпались вопросы, которые Сергей Сергеич тут же парировал:

– Наш роман вы держите в руках, дорогие мои. Могу подписать его любому желающему.

В этом был весь Саблин. Романтик, интригующий собеседник и успешный автор. За это его любили издатели и читатели, ненавидели собратья по перу и ревновали бизнесмены, в поте лица добывавшие свой хлеб. Виданное ли дело, какая – то Н. Н. пишет проходимцу книги, а он красуется перед публикой.

В небольшом кафе при магазине разгоряченные члены всевозможных литературных клубов еще выясняли, кто тут гений, когда Саблин тихонько простился с Галиной Викторовной, поблагодарив ее за отличный вечер. Он торопился остаться наедине со своей Н. Н., молчаливо дожидавшейся своего известного писателя.

– Ты опять целовал Галине руку? – с нескрываемой иронией спросила Н. Н.

– У нас чисто деловые отношения, ты же знаешь, – прошептал он, чуть наклонившись. – И потом она никудышный автор, хотя и пытается иногда писать.

– Это ты зря, – Н. Н. едва заметно отстранилась от него, хотя вечер был прохладный, – женщины не прощают оскорблений. Даже если их нанесли не им лично. Они все помнят.

– Учту, – примирительно промурлыкал Саблин. – Поедем на дачу, так хочется побыть вдвоем.

– Ты опять поставил машину около ювелирного? – она всегда прощала этого баловня судьбы.

– Представь себе. Бриллианты не покупаю, но пользуюсь стоянкой для важных персон. Всякий раз я подписываю директору магазина десяток новых книг для его клиентов, и он мне все позволяет.

– Становишься бизнесменом? – ирония сквозила в ее тихом голосе.

– Москва всегда была торговым городом. Купцы тут строят дома и магазины, торгуют мануфактурой и машинами. Иногда книгами.

– Когда ты пялишься на очередную девицу, – прервала его Н. Н., – то всегда перескакиваешь на купцов. Неужели женщины ассоциируются с товаром?

– Прости, отвлекся, – виновато пробубнил Сергей Сергеич. – А как ты заметила, ведь и не смотрела в ту сторону?

– Я тебя слишком хорошо знаю, дорогой. Тебя выдают интонации. Дыхание.

– О, это можно будет использовать, – тут же подхватил Саблин. – Вот послушай. При встрече с красивой женщиной он задерживал дыхание… А?

Они замолчали, одновременно вспомнив, как лет пять назад Сергей увлекся такой вот штучкой. На ощупь у нее были изящные бока и все такое, но без души. Он уехал с ней на Кипр и пробовал писать. Месяц провел на шикарной вилле у моря и вернулся с пачкой исписанных листков. Редактор прочитал рукопись и вернул ее всю исчерканную красным фломастером, словно женской помадой. Такого позора Саблин еще не испытывал. Он понял, что писать настоящие книги может только с Н. Н. Возвращение было мучительным и долгим. Она простила его, как блудного сына, поверив клятвам. С тех пор все книги выходят с посвящением Н. Н. Большего ей и не надо.

– Ты молчал всю дорогу, – неожиданно произнесла она. – Вспоминал Кипр?

– Да, – коротко признался Саблин. – Мы с тобой, как старые супруги, понимаем друг друга молча.

Старенькая дача с массивной мебелью 30-х годов была их мастерской. Тут родились все романы, да и сами они прожили здесь лучшие свои годы. Потому и возвращались сюда с удовольствием.

– Тихая заводь у сочного луга, – мечтательно произнес он, запирая ворота.

– Да, – согласилась она, – хорошо тут.

Сергей Сергеич повесил пиджак на спинку кресла у камина, сам сел напротив. Электрический нагреватель быстро наполнил комнату теплом и приятным неярким светом. На стене методично тикали старинные часы. Тут хорошо думалось и легко писалось.

– Я купил новые чернила, – спохватился Саблин.

– Для нового романа? – интригующе спросила Н. Н.

– Надеюсь… Знаешь, приходится разрезать пластиковые баллончики для современных ручек и сливать чернила во флакон.

– Да, я капризная дама. Мне флакон подавай. Поршневая система. Разве что – перо золотое.

– У тебя удивительное перо. Чистое золото. Отец подарил на окончание института. Даже имя тебе дал. Наша Надежда. Так и повелось.

– Это нетактично, напоминать даме о возрасте, – усмехнулась она и попросила. – Не клади меня сегодня в стол. Пусть я останусь во внутреннем кармане пиджака. Хочу побыть у камина. Он еще тот молчун.

– Но только до утра, – пошутил Сергей Сергеич. – У меня на тебя большие планы, дорогая Н. Н.