“Is this the real life?
Is this just fantasy?”
С.А. Есенин
Настоящая повесть о человеке по имени Пантелеймон Вымпелов была найдена на берегу Химкинского водохранилища. Она лежала, прижатая камнем, на дощатом помосте на территории пляжа в Тушинском парке. Ввиду того, что Служба по поимке и распределению девиантных личностей (т.н. «Дом презрения») с недавних пор прекратила свое существование, а крупные издательства находкой не заинтересовались, после окончания следственного процесса найденный текст перешел в руки энтузиастов. В этой связи, и без того изобилующий несовершенствами, он претерпел значительные искажения (в частности, был утерян первоначальный порядок глав), с коими распространялся по малоизвестным тематическим сайтам.
Авторы данного издания предприняли первую организованную попытку отреставрировать приведенный ниже литературный массив и познакомить с ним более широкий круг читателей. Должны отметить, что его художественность сомнительна – свидетельства опрошенных указывают на исключительную схожесть лирического героя и биографического автора. Однако осмелимся предположить, что сия пространная исповедь, перемежаемая ретроспективными вставками (что составляют значительную часть повествования, приближаясь к половине его общего объема), может быть интересна с точки зрения криминальной психологии и психоанализа.
Произведение публикуется с согласия ближайших родственников автора – сам Пантелеймон Артамонович Вымпелов, разыскиваемый за угон катера с пристани яхт-клуба «Shore House», с декабря прошлого года считается без вести пропавшим.
Паника
Одним из первых воспоминаний Пани был длинный шрам на отцовском бедре. Белесый рельс, пересеченный шпалами затянувшихся швов. Паня, как его ласково называла бабушка, произнося это удуманное ей же для внучка имя с какой-то зернисто-злаковой ноткой в голосе, с молчаливым любопытством пускал поезда пальцев по этому рельсу, когда они с папой вечерами лежали на диване и смотрели MTV, который тогда, в начале нулевых, был уже не таким музыкальным, но еще не таким дерьмовым. Ворсистость овечьего меха на необъятном диване, делившемся на отдельные области, строгий запах отцовской комнаты, где нет места шалостям, и папина пижама с морскими узлами и якорями. «Это моя профессиональная травма, у каждого они есть» – сказал папа в один из таких вечеров, опережая назревавший вопрос сына. Профессиональная травма. Немногословно, однако это словосочетание отвечало на все Панины «где?», «как?» и «почему?», потому что Пане тут же грезился во всей тусклости его красок облезлый полутемный цех, который рано или поздно обязательно больно укусит тебя.
Профессиональные травмы. Маленький Паня теперь был твердо убежден, что они есть у каждого, кто всецело отдает себя служению цели, кто добросовестно выполняет свою работу. Папа не говорил этого напрямую, по разумению Пани, как бы доверяя ему самому сделать соответствующие выводы.
Как-то они стояли на выезде из отцовской ракушки в темном дворе. Фары по ровному, почти осязаемому контуру высвечивали пригаражную округу. Глядя в этот световой коридор, в котором вились серебряные пылинки, на бледно-желтый грунт вперемешку с пыльной землей, Паня представлял, что они сидят в луноходе, а за стеклами – сыпучая чернота темной стороны. Папа рассказывал о профессиональных травмах его друзей: о сломанной руке лысого Леши, о раздробленном пальце тонкого темноволосого Паши, который, сколько Паня его ни встречал, всегда был в камуфляжной футболке. Паня, когда впоследствии они с папой приезжали к этим друзьям в гости, не осмеливался спрашивать об их шрамах, проникнувшись состраданием и уважением к той жертве, о которой они скромно молчат. Но где-то под дверью Паниного ума, пока еще только проказливым котенком, заскреблась мысль о том, что и ему когда-то придется мужественно приспускать рукав или оттягивать штанину, чтобы скрыть следы преданности своему делу. В те немногочисленные дни и вечера, когда папа брал Паню с собой, они бороздили космос микрорайонов, Марьино-Химкинские созвездия и те окраинные, похожие одна на другую панельные туманности, которые Паня так и не смог распознать на карте, когда спустя годы захотел пройти по уже порядком жмущим, детским следам. Здесь они с папой гостили у друзей, но о большинстве таких визитов свидетельствуют лишь клочки смазанных фотографий и криво обрезанной пленки из раздела «на память», хранящиеся именно там, где и должно – в памяти у Пани.
Есть какая-то отцовская подруга Юля, которую Пане довелось увидеть только раз. Блондинка с каре и большими золотыми кольцами в ушах, в белых бриджах и майке на бретельках. Глаза, сверкающие размеренной страстью к изыску. В кино, в вине, в сексе. Если она и продавалась, то очень недешево – надбавка за те умственные и чувственные тяжести, которые она тягала, чтобы не быть простушкой на одну ночь. Это подтверждали ее компактная и угловатая, в духе стерильно-симметричного модерна, квартира и белая, с пепельными прядками, пушистая кошка, сверкающая опаловыми глазами из темноты диванного зева. Однако носители профессиональных шрамов вспыхивают совсем иной цветовой гаммой, возникая перед мысленным взором вспоминающего Пани.
Леша. Женат на Анюте. Почему ее все звали именно Анютой, Паня не знал. Но он также и не знал, почему отец звал его Понтием или Понтюшей, и выяснилось это многим позже. Однажды, когда они уезжали со двора того дома, где жили Леша с Анютой, папа сказал, что она беременна и скоро у них родится ребенок. Тогда Панино воображение впервые подшутило над ним, поставив второпях сцену зачатия, отчего Паня брезгливо передернул плечами и укорил себя за то, что взрослые называли развратностью.
Паша. У него был кот породы сфинкс. Не злой, но какой-то вечно то ли раздраженный, то ли болезненный, то ли все вместе. Паша подсадил папу на «Сталкера». «Тени Чернобыля», «Чистое небо». Ржавые шкафчики с перекошенными дверьми, степные просторы, отливавшие медью, небо цвета размокшей бумаги и стеклянные стрелы дождевых капель. Папа играл на ноутбуке. Когда из-за угла выпрыгивали кощунственные твари, щеря гнилые зубы и щеголяя лоскутами бурой плоти, Паня прыгал с дивана и отсиживался за его углом. К Паше папа заезжал с Паней чисто по сталкерским делам: перекинуть дополнение, получить локацию нычки или разузнать пару хитростей по прохождению. Паша с его пристрастием к играм стал натурой, с которой сознание Пани срисовало свой первый Эльдорадо – лучащейся золотом, бескрайний и чарующий мир, которого никогда и нигде не существовало, но вместе с тем указатели, ведущие к нему, можно встретить почти всегда и везде. Эльдорадо существует только в намеках и лукавых улыбках взрослых, он построен на последнем облаке на горизонте и выглядывает из-за первого ряда густого леса. Есть загадочные смотрители, знающие как туда пройти, но даже на это знание они могут только намекнуть. Как и на то, куда уходит детство. Засушенное, лишенное нервных окончаний, забальзамированное ностальгией и заложенное под стекло фоторамки. Детство, которого, в сущности, никогда не было, а была лишь эта улица Бумажная в городе Эльдорадо, штат Неверлэнд, пока и ее не заменяет желтая мерцающая вывеска другого «Эльдорадо», где смотрители – это уже консультанты и продавцы. И все же отголоски детских чувств нетленны, мысли, утончившиеся и едва различимые, будто тени на закате, исключительны, а фантазии – прекрасны, как первые цветы. Детство неприкасаемо. Но именно в том значении, в каком это применимо к застекленным молниям в шаре Теслы.
Детство. Оттуда, в закопченных на дыму времени конвертах, прилетают снимки с белыми бороздками сгибов и надорванными краями. Комната. Иногда она была завалена игрушками, иногда – аккуратно ими уложена, но всегда игрушки оставались холодными, а их глаза выражали лишь извечную готовность безропотно подчиниться воле детских рук. И только в остывающем хаосе, когда с Паниного лица сходила краска, а потные волосы засыхали иголками, казалось, что игрушки хоть на момент (прошедший, правда, когда Паня, видимо, моргнул или отвернулся), но жили своей жизнью и даже что-то думали о приключавшихся с ними полетах. За эти мгновения, на которые указывал разве что послевоенный штиль, царивший в комнате, Паня готов был терпеть и другую краску – на его ягодицах. Ну, и лишними часами на принудительное возвращение войск к исходным позициям.
За окном детская площадка, чье ржаво-скрипящее нутро так и перло из-под пестрой краски, встретившей новый миллениум уже в эпилептическом пузырении. Чуть дальше – кубик трансформаторной будки. Кто-то хотел нарисовать на нем радугу, но на изразцовом холсте, над двумя черными решетками вентиляции, вышла перевернутая улыбка. Дворовый простор замыкала целая башенка из таких кубиков, длинная, с темно-красной макушкой над последними окнами, похожая на те, что ребята зачем-то строили в садике. Глядя на нее тогда, Паня совершенно не всматривался в ее цвет (кроме, конечно, макушки) и фактуру. Только со временем, когда детство уже упорхнуло на крылатых качелях туда, где каждый день кино, он понял, что и на то, и на другое был только задел, как у рассады на подоконнике, на которую коварный майский мороз надышал настоянным перегаром. Цвет нераскрывшихся бутонов, текстура пожухших початков. Текстура и цвет не наступившего будущего.
Кстати о рассаде. Папа ее не любил. В особенности ту, которая, притворяясь пакетом из-под сока или молока, укрывалась бабушкой за занавесками в его комнате. Такая рассада отправлялась в одноконечный полет с балкона под бабушкины мольбы отменить рейс. Но да ладно про рассаду.
Паня догадывался о смысле той сакральной геометрии, что пронизывала весь открытый его взору пейзаж, еще когда он и слов-то таких не знал. У этих улиц был голос, и он с материнской нежностью напевал о том, что нет ничего великого, не имевшего бы в своей основе маленькое и даже мелкое, что все сложное всегда сложено из кубиков, таких простых и понятных, а все, что нужно для постижения их комбинаций, – это внимательно смотреть на руки воспитателя и ничего не упустить. Но эти руки оказались шарлатанскими лапками, с ловкостью фокусника вынувшими из сложного один буквенный кубик, так что оно вдруг стало ложным, а тот нежный материнский напев из прекрасного далека становился с каждым годом все заунывнее и хриплее, пока не оказалось, что он доносится из магнитолы развалюшного такси, несущего Паню с пьяной мамой с очередной гулянки пустыми печатниковскими улицами сквозь седую ночь, которой единственно можно доверять.
Все началось в то злополучное утро четверга. В такое же злополучное, как и у всех тех, кого вечность, несмотря на их многочисленные зарифмованные и/или мелодичные увещевания, по каким-то причинам содержать отказалась – с щеткой в одной руке и потоком водопроводной воды, греющим другую.
Почистив зубы, Паня, как и всегда, разглядывал свое отражение во всех пористо-щетинистых подробностях, которые высвечивала матовая лампочка над зеркалом. Утренний осмотр лица носил сугубо утилитарный характер: поддавить гнойнички над бровями, выловить пару перхотных хлопьев из челки, закатить на переносицу глазную слизь, которая, скатавшись к концу дистанции в комок, приятно пощекочет кожу. Маленькие радости. За завтраком Паня тоже вылавливает хлопья, которые отлынивают от ложки, формируя в тарелке созвездия, за чтением которых любой звездочет умер бы со скуки. И весь последующий день Паня в каких-то смутных ожиданиях так же, как перед зеркалом, закатывает слизь на возвышенность, и та к концу дистанции тоже каменеет, награждая Паню щекоткой радости, но уже к следующему утру она по воле злых богов вновь оказывается у подножия. Маленькие неприятности. Но в это утро Панин взгляд слишком загулялся и неприятности стали большими. Он остановился на едва разлепленных глазах, двигаясь от зрачка к зрачку и обратно, как холодный стетоскоп – по худенькой грудке ребенка. Шея вытянулась, голова оказалась в какой-то нелепой близости с зеркалом, а веки сбросили сонную тяжесть и распахнулись. Все, что было на периферии, плавно потемнело и зашлось рябью, как соседние сидения и ковровые стены в кинозале, когда перед началом фильма потухает свет. Темнота сгущалась приливами, но стоило Пане обратить на нее взгляд или хотя бы внимание, как она тут же рассеивалась. Приливы и отливы под Луной глаз с серо-зеленым диском. Да, у этой Луны есть диск. Но где сама Луна? Может, ее затмила какая-то планета? Но какая? Или ее украли? Но кто? Гарри Гудини или Дэвид Блейн?
Паня долго – слишком долго – вглядывался в отражение собственных глаз, пытаясь понять смысл того, что он видит. Все было настолько очевидно, что Панин ум просто не мог работать на таких низких оборотах. Что он видит в черноте своего зрачка? Разгадка проплыла в туманной безмолвной воде Паниных мыслей, высунув один только плавник. Но когда взгляд его метнулся в сторону и туман рассеялся, целый кусок плоти и мышц, который Паня называл своим лицом, уже мертво висел, отслоившись от того, что Паня называл собой. Из зеркала смотрел незнакомец, но не тот, который дарит эскимо, а скорее тот, который предлагает сесть к нему в покоцанный фургончик. Паня медленно, как над кнопкой «Отправить» под заполненным резюме, занес палец над бровью и сильно надавил. В списке дел уже провисала стрижка ногтей, так что лицо без осложнений прижилось, и все вернулось на круги своя. Паня вышел из ванной и проследовал в свою комнату.
Но, проходя мимо кабельной установки под телевизором, показывающей время, за мгновение перед тем, как его увидеть, Паня испытал то гнусное, укалывающее холодом предчувствие и замирание всего внутри, когда нельзя уже увернуться от удара, а можно только его дождаться. На работу он обычно выходил в девять тридцать. Полчаса на дорогу, полчаса на расстановку войск (переодевание, приветствия, кофе), в десять тридцать планерка, в три обед, в семь – конец. На часах было десять тридцать.
Вещи – розовую гавайскую рубашку в цветочек, приталенные коротенькие брючки, говорящие пестрые носки – Паня срывал со спинки кресла, как перепивший зять, пытавшийся провернуть фокус со скатертью – с кряхтением и грохотом.
Паня вбежал в офис, поднялся на этаж и, поправ расстановку, – в куртке и без кофе, – ринулся к своему рабочему месту.
За ним кто-то сидел.
– Слушай… извини… вообще я… – Паня, держась за спинку занятого кресла, огляделся по сторонам. – Вообще я здесь обычно сижу, – и натужно улыбнулся.
Маленький темноволосый паренек в высоких конверсах, подвернутых джинсах и болотного цвета футболке, сидевший за компьютером, короткими дробями щелкал по клавишам. Его тонкая рука потянулась к краю стола, и за ней последовал Панин пульсирующий взор. Там лежала бумажка, смутно ему знакомая. Паренек повернулся вполоборота, когда Паня уже тянул руку, чтобы легонько постучать ему по плечу.
– Я тут новенький и как бы это… меня сюда посадили, – паренек провел пальцем под номером на бумаге и им же указал на угол стола, где под скотчем лежал бумажный квадратик с точно таким же.
– Да, но у меня ведь такая же бумажка есть. Извини, но… ты ее случайно не с моего стола взял? – Паня попытался поймать взгляд хотя бы одного из своих коллег. Но его лишь обдало ветром их убедительного – а может, и неподдельного – безразличия. Паренек шумно вздохнул, положил бумагу на стол и ткнул побелевшим от нажима пальцем в графу с именем, где от Пантелеймона остался разве что слабый аромат ладана, огарок бугристой свечи с тонкой струйкой дыма, тянущейся от черного фитиля. Матвей.
– Случайно – нет. Вообще, меня руководитель сюда лично проводил.
Паня почувствовал себя потным громоздким сорняком посреди ухоженной лужайки офиса. Голова горела и чесалась, пот щипал его подмороженные щеки и щекотал скромные полупрозрачные усики. Одна капля сорвалась с носа и упала Матвею прямо на плечо. На зеленой ткани быстро выросло темно-бурое пятно с парой мелких крапинок вокруг. Матвей бросил взгляд на свое плечо и тут же – на Паню.
– Ой, прости, пожалуйста, мне…
Матвей двумя пальцами оттянул «пораженную» ткань и принялся на нее дуть.
– Я пойду, все узнаю у начальника, ты извини, что так вышло… – пятясь в узком проходе между рабочим столом и креслом-мешком, лежавшим под массивной круглой колонной, Паня зацепил его ногой и резко извернулся, чуть не упав в его объятия. В спине, в области таза, что-то хрустнуло и тут же заболело скрипящей ноющей болью, но Паня, подгоняемый стыдом, только слегка согнулся и быстро зашагал к лифту. Матвей продолжал дуть, коллеги продолжали работать.
Начальник – не совсем точное определение для того человека, к которому пришел Паня. Начальник – это злой мужик с головогрудью вместо головы и груди, с волосенками вместо волос и Бигмаком вместо сердца. Он низкий и пузатый, но его жировую прослойку обеспечивают не дворцовые деликатесы – рульки, стейки и баварское пиво, а, скорее, грудки «Петелинка» и пиво, у которого немецкое только название. Начальник – это пингвин, но не королевский, в чьей полноте – стать, слегка прикрытая фраком. Это пингвин, чьи ласты не стали крыльями собственного мини-джета, пингвин, не превозмогший силу притяжения денежной стихией. Перед Паней, поднявшимся на четырнадцатый этаж офисного здания, в котором он работал уже второй год, сидел не начальник – руководитель, потому что он даже и не сидел, зажатый скрипучими липкими подлокотниками, а стоял, уставившись в большое панорамное окно. Денис Львович. Для Пани – просто Дэн. Приятный мужчина тридцати двух лет, в черном пиджаке и белой футболке под ним. На ногах у него были белые кроссовки, что в зародыше удушало всяческие коннотации с представителями сообщества клерков ранней компьютерной эпохи. Они с Паней нередко зависали на корпоративах и временами – не то чтобы часто – пересекались в столовой. Точнее, в кафетерии – столовые там же, где и начальники. Но нельзя сказать, что они дружили. Паня боялся показаться – и другим, и Денису, и самому себе – единственным инициатором дружбы, поэтому, как только он видел, что Денис смотрит куда-то за него, тут же прощался (Боже упаси, если не первым) и уходил по мнимым делам.
Паня вошел в кабинет со стуком, но без разрешения с той стороны. Впрочем, посмотрев на Дениса, он подумал, что ответа бы все равно не дождался. Хоть он и заявил о себе довольно выразительно, – тяжело дыша и переминаясь с ноги на ногу, – Денис, если и заметил его присутствие, никак этого не показывал. Пользуясь случаем, Паня решил отдышаться и прийти в себя.
На одной из матовых стеклянных стен кабинета висела пробковая доска, а на ней, среди пестрых стикеров-напоминалок и таблиц, – замысловатый коллаж. Фоном служила бело-красная афиша праздничного ивента, проходившего в офисе, по случаю дня защитника Отечества. Такой неуместный национальный код. Все вроде должны сидеть на солнечной лужайке в креслах мешках и с маками на коленках, или на крайняк – в цветастых комнатах, словно бы изначально планировавшихся как детские, а тут этот запашок потных шинелей и полевой кухни…
«Но было хорошо» – вспоминал Паня. – «Аппараты для попкорна и сахарной ваты, большая сцена, где играли группы сотрудников, короткий рабочий день…»
Но афишу Паня узнал только потому, что у него у самого была такая – у Дэна она вся была расчерчена маркером под кирпичную кладку. Посередине этой кирпичной стены, вырезанный из бумаги, на клее висел Нео из «Матрицы» – но и его можно было узнать с трудом, лишь по коронному обратному наклону туловища, в котором он уворачивался от пуль. Плащ же его, видимо, переболевший тем же, чем Майкл Джексон, из черного стал белым и теперь до смешного напоминал белогвардейский китель. На ногах у Нео были вэнсы с классическим шашечным узором, вырезанные, по-видимому, из каталога и своими несуразно огромными размерами напоминавшие клоунские башмаки. Кроме того, сам Нео был лысый.
В надежде разгадать этот культурный ребус Паня перевел взгляд на надпись над загадочной фигурой, набросанную острыми тонкими мазками алой краски. «Just another Brick off the wall». Чуя разгадку в лишней заглавной букве, Паня снова всмотрелся в лицо под надписью и узнал в нем Маяковского.
– Ну как, тонко? – спросил Денис, водя ладонями в какой-то неприличной близости от оконного стекла. – А вышло запарно. Особенно инверсия цвета плаща. Про фон вообще молчу – пинкфлойдовский постер нигде сейчас не найдешь – пришлось всю компанию ребрендить. Зато вот фольклором обрастаем.
– Дэн, безумно извиняюсь, я на секунду. Сейчас к своему месту подошел, а там чел какой-то сидит – говорит, новенький. – Паня нарочито громко выдохнул, как бы завершая свой марафон, и, сглотнув, продолжил: – В системе, наверное, что-то напутали, – он помнил, что «Вообще, меня руководитель сюда лично проводил», но подметить это Пане казалось уже наездом.
– Извини, я задумался… Повтори-ка сначала.
– Конечно, подхожу я сейчас к своему…
– Стоп, – сказал Денис так, будто у него действительно имелся пульт от Паниного речевого аппарата.
– В чем дело? – как-то пришибленно спросил Паня.
– Теперь повтори все точно так же.
– Говорю: подхожу я сейчас…
– Вот! – гаркнул Денис. – Тебя ничего не смущает в этих словах?
И тут Паня понял, о чем идет речь.
– Извини, пожалуйста, я сегодня припозднился, такая глупость вышла, даже говорить стыдно… – но говорить Пане стало не только стыдно, но и страшно. Он понял и кое-что еще, о чем можно было легко догадаться, глядя на то, как Денис продолжал политкорректно домогаться стекла. – Постой, так это не ошибка? Ты меня что…
Руки перед стеклом застыли.
– Ну, так что я тебя? – спросил Денис, забирая последний оставшийся, верный ответ у пристыженного своей же глупостью школьника.
– Заменил?.. – не то ответил, не то спросил шепотом Паня. Он не решился произнести тот глагол, который, однако, точнее бы описал ситуацию, когда твое рабочее место занимают, а тебе приходится искать новое.
Дэн молчал, не спеша делиться той определенностью, с которой ему видится ситуация.
– Постой, Дэн, но ты же знаешь, я никогда не опаздывал, отпуска у меня копятся…
– А жаль, – отрезал Денис с такой интонацией, когда не очень понимаешь, кому именно жаль. – Поехал бы куда-нибудь на недельку, погрелся бы на солнышке, выспался, отдохнул, и вот такого бы не произошло, – при этом «вот такого» Денис повернулся, указав пальцем на Паню, и тот понял, что имеют в виду его местами почерневшую от влаги синюю куртку, пятно на сером, в крапинку, ковролине от натекшей с ботинок бурой грязи, сходящий с щек румянец и, конечно, его потные волосы, засохшие иголками. – Ты себя видел вообще?
Паня принялся стягивать с себя куртку.
– Да я не про это, оставь. Ты у врача давно был? Тебе страховка зачем? Пойми, – Денис тяжело вздохнул, как если бы он о чем-то жалел, – это твоя жизнь, делай с ней что захочешь вплоть до принудительного выключения, только здесь, будь добр, нажми «ctrl-s». А так, увы, но твоя нетрудоспособность нам дорого обходится. От этих слов у Пани заныло в животе.
– Дэн, Дэн, послушай… ну ты сейчас о чем вообще? Ну какая нетрудоспособность? Опоздал на полчаса, каюсь, но за полтора года ни одного прогула, ни одного опоздания…
– Ну, а мы тебе за это полтора года деньги платили.
– Полчаса…
– Послушай, у нас с тобой, видимо, разные представления о нашем, так сказать, предприятии и о тех столбах, на которых оно стоит, – Денис подошел к своему стеклянному столу, оперся на него руками, прогнул спину и пару секунд смотрелся в его зеркальную поверхность, после чего резким движением поднял голову, будто только заметил постороннего человека в своем кабинете, наградив его острым неумолимым взглядом, – Пань, ты и есть столб. Один из таких столбов. И в этом здании нет несущественных опор – у нас тут как на испанском празднике, когда над площадью поднимается башня из людей. Лишних не держим, жесточайший отбор. Потому мы и крупнейшая IT-компания в России, оборот в отчетах не умещается. Потому твои друзья и могут прийти сюда попить халявный кофе и поиграть в пинг-понг, а ты сам – нехило заработать. Но если опора необходима, это не значит, что она незаменима. Это как Сталин говорил…
– Незаменимых людей нет, – с внезапной для него самого покладистостью вставил Паня.
– И себя ведь имел в виду, как настоящий мудрец… – как бы в задумчивости сказал Денис. – Впрочем, с того времени немало опор полегло, хотя растут они из тех же мест… Но вернемся к нашим электроовцам. Ты как вообще считаешь, откуда берется хороший продукт? Кто его делает? Ребята из креативного отдела? Маркетологи? Кодеры?
– Наверное, все вместе? – несмело ответил Паня.
– Отчасти так. Но знаешь, что делает их всех сотрудниками именно нашей компании? Все они пашут без продыху и время свое капитализируют так, что для них выражение «время – деньги» – не какая-то присказка, чтобы разогнать пустой базар, а алхимическая формула, где одно переходит в другое без примесей лени и залипухи в телефон.
– Подожди, но как же идейные вдохновители? – возразил Паня. – Пахать можно сколько угодно, только вот потом окажется, что твоя пашня была, извините, на свалке в Мозамбике… – он осекся, поняв, что язык его от какого-то сдержанно-воинственного чувства, трепетавшего в районе солнечного сплетения, немного опередил его мысль.
– Паня, подойди сюда.
Паня подошел.
– Посмотри в окно.
Там, внизу, струилась дорожная артерия, полная кровинок, стремящихся в центр, чтобы мозг не умер от кислородного голодания.
– Что ты видишь? – спросил Денис.
– Шоссе, машины, дома, эстакады – Паня называл первое, что попадалось ему на глаза.
– Правильно. А что это вдоль шоссе?
– Ну, офисные здания, станции метро… магазины?
– Именно, магазины. Они тянутся вдоль больших дорог, транспортных узлов – артерий города. Это и есть твои идейные вдохновители, идеалисты твои, Паня. Древние цивилизации возникали на берегах больших рек, их воды, разливаясь, орошали земли, где росли пшеница и ячмень. Ими кормили домашний скот, зерна мололи и выпекали хлеб. Река дает нам жизнь. Она дает жизнь всем умельцам, изобретателям колес различной запрещенности и народным умам. Они стекаются на шум стремительно и широко бегущей воды. Это не реки текут вдоль ларьков – это ларьки тянутся вдоль реки. Ну не ларьки, это раньше еще – торговые центры, лофты, барбер-шопы, антикафе, кальянные и прочая крафтовая дребедень для хипстерских кошельков. Слова меняются, но подразумеваемое остается прежним. И мы с тобой, Паня, и есть река, точнее – мелкие рыбешки, плывущие по ней. Это мы своими маленькими хвостиками создаем те завихрения, что, множась, сливаются в громогласное бурление рынка, привлекающее инвесторов. А сладкоголосые мечтатели, окрыленные идеей сделать мир лучше, несут икринки будущих бизнес-проектов именно сюда, потому что здесь, Пань, – Денис ткнул пальцем в стол, – лучшее место для нереста.
– Не, ну погоди, ну что ты все упрощаешь так – икринки, рыбешки… Но ведь есть… но ведь были светила нравственности, флагманы поколения, пророки: писатели, поэты, музыканты, философы. Все они ведь задавали народные ориентиры, повестку эпохи. Разве не они направляли реку общественной жизни?
– Паня, Паня… они эту повестку освещали. Поставили свои ларьки ближе всех к реке, чтобы каждая рыбешка могла подплыть к лотку с речной водой и увидеть в ней свое отражение. Помнишь у Пушкина?
«Восстань пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей»
Все пророки твои «внемлют», – Денис разломил это слово на два хромых слога, – именно бурлению реки, улавливая ее влажное дыхание и соревнуясь, у кого слух абсолютнее – тем и зарабатывают на жизнь. Хотя во все времена им казалось, что кто-то из них повелевает водной стихией. Собиратели народных слез, продавцы фантазий, сомелье – хоть горшком назови. Из «Короля и шута», конечно, хе-хе. Они стоят у реки с сачками и по капельке вытряхивают ее в цветастые пакеты, а затем продают их нам, усредненным обитателям городских рек. Эту разбодяженную авторскими слезами реку покупают только потому, что по ней регулярно проезжает чиновничий катер, и в ходе этой «королевской» рыбалки рыбу-покупателя оглушают динамитом, не говоря уже о том, что это давно уже не река, а круглый аквариум, в котором не каждая рыба не повредится рассудком. После каждого нового порога реки, который, как показывает мировая история, всегда ниже предыдущего, на берегах вырастают новые публичные заведения, обещающие спасение от горя и скуки. Только если раньше это были филармонии и оперные залы, потом джаз- и рок-клубы, то сейчас это торговые центры и сетевые кинотеатры. Жрецы, писцы, творцы, криэйторы. Времена шли, бирки затирались и сменялись, но удел их носителей оставался таким же, как у фермеров или рыбаков – продавать тебе то, что не можешь добыть сам, потому что ленивый всегда платит, а если он еще и скупой… ну, думаю, не нужно объяснять.
Паня стоял так же, как и всегда, когда Дениса, нередко подвыпившего, начинало уносить в подобные дебри, – скрестив руки на груди. Денис сосредоточенно, даже с некоторой одержимостью, смотрел в окно, словно бы взглядом ведя свою мысль через лабиринты отливающих ртутью крыш. Дома смотрели вверх, на глыбу офисной башни с какой-то тяжелой, вымученной покорностью. Как на мучителя, про которого и думать плохо уже запрещено. Они смотрели из дрожащей бледной синевы, которая, кажется, уже целую вечность висит над городом и столько же еще провисит. Безраздельно и несокрушимо. И есть лишь пара дней в холодные времена, когда выглядывает солнечный лик, лишенный всяких черт, которыми можно было бы состроить укор, но под его взглядом почему-то становится невыносимо стыдно.
– …Если река слишком долго застаивается, – Паня ухватился за середину смысловой нити, выйдя из забытья, в котором речь превращается в журчание воды в соседских трубах, – хлынет вновь она только кровью, смыв всю жизнь на своих берегах… Кто-то успеет смыться, а кто не успеет, того уже смоют. И в этом тоже всегда было раздолье: раньше в Охотское море целыми баржами смывали, сейчас поскромнее – в сортире мочат. Смотришь на какой-нибудь особнячок в колониальном стиле на реке Миссисипи, или на какую-нибудь там гидроэлектростанцию на Гудзоне, которая всю округу питает (ну, это я так, условно), а там, батюшки – два колена и дед с бабкой – евреи, от погромов бежали из России. А потом все на ток-шоу у Джимми Киммела сидят, хихикают и на ломанном русском матерятся. А ведь такие кадры были бы у нас… «Ну и не нужны нам такие каприоты нашей Родины!» – завопят те, кто составляют расстрельные списки, либо кто еще не знает, что там оказался…
