© А.Н. Артамонов, 2016
© Издательство ИТРК, издание и оформление, 2016
* * *
Часть первая
Поех-ха-ли!.
Жаркая, буйная в цветении майская весна… Завтра в армию… Второй день проводов в «Краснознамённую» в самом разгаре. Трещали полы: сосед дядя Федя лихо отплясывал барыню с разошедшимися на каблучные частушки бабёнками… Пьяные бравурные речи родственников и коллег по работе, уже отслуживших дружбанов и сотоварищей о том, как кто-то славно служил в военно-духовом оркестре, конной авиации, в подводных танковых войсках, слегка заглушают мою внутреннюю тоску по несчастной молодости, где ей придётся провести два «кирзовых» года. А о трёх «полундровых» и «штормо-штилевых» моя чугунная головушка даже размышлять боялась. Табачно-хмельной туман застилает глаза… Утро… Трёхдневная попойка по заведённому укладу – «…Мы тебя провожали в солдаты…» – сжала виски тисками тяжёлого похмелья, мутным осознанием, что игра спасительной от тоски мысли в Мальчиша-Кибальчиша закончилась… Больше никто не говорил тостов типа: «Ломоносов сперва побегал со штыком, а уж потом стал великим учёным!..» Не пел песен, не маршировал по комнате под «Славянку» от ухабистой гармони… Молча похмеляясь и закусывая, похлопывали по плечу и «эпитафным сурьёзом» напутствовали:
– Держись, Санёк… Крепись, братан… Два года – ерунда… И где наша не пропадала!..
Лишь только мать, тихо всхлипывая, утирала краешком платка слёзы с покрасневших щёк и негромко вторила:
– Сынок… Береги себя…
– Ну пора! Труба зовёт! – пробасил старший дядя Коля, который своей солидностью превзошёл бы крутого директора промзоны, хотя сам числился в «ГорТопе», часто меняя место работы, топал ногами по городу в поисках её…
По обычаю присев на дорожку и тяпнув водки на посошок, все встали и галдежом засуетились… Напутствием матери, благословясь иконой Николая Чудотворца, мы выдвинулись «маёвочной процессией» в путь, к областному военно-пересыльному пункту. В троллейбусе, а затем в автобусе продолжился «проводной посошок». Лилась ораньем и пищаньем до хрипоты песня про гордый «Варяг», который никому не сдавался… Про любимый город, который может спать спокойно, пока я охраняю от врагов Отчизну… Про Марусю, которая льёт слёзы на копьё, провожая любимого в воинский поход… Все девушки и молодые женщины в этот день казались мне до безумия красивыми и таинственными. И этому сладко-приторному чувству я, глупо улыбаясь, радовался, благодаря нескончаемым «тост-посулам»…
Ну вот и конечная, «Красноармейская»… Младшего дядю Вову вынесли бревном из автобуса родственники и друзья. Сломался дядя Вова, «уехала крыша». Поднимая очередной «лафетный стакан», он вдохновенно произносил один и тот же короткий тост:
– Поех-ха-ли!..
Гагарин, блин!.. Его положили у остановки в чапыжные кустики, и с ним остался качающийся, как опавшая осина, дружище Трофим. Отойдя немного от остановки, я обернулся и махнул им рукой:
– До встречи, дядя! Не потеряй его, Трофим!..
До пересыльного с полкилометра шли молча, с тоскливой напряжённостью, как на похоронах… «Да-а! На похороны моей юности!..» И никакие лозунги и призывы о долге перед Родиной, о чести и достоинстве, вспыхивающие в моём сознании, не заглушали эту щемящую боль души… «Всё! Хватит!.. – стучит барабанная мысль. – Не выношу дряблость духа!..»
Пересыльный… Воздух вокруг показался тягучим и марево-спёртым… Обнесённый бетонным забором, внутри которого виднелась трёхэтажная коробка комендантского лототрона, представлял взору мрачное и гнетущее состояние. Наполненный пьяно-матерно-слёзным, не продувавшимся никакими ветрами эфирным запахом призывников и провожающих, с терпкой примесью «военно-муштравой казёнщины»… Сердце заколотилось под рубахой, покатился мурашковый пот… До моей явки оставалось полчаса, и мы, подстелив газетки, присели на уже кем-то примятую до нас пыльную траву. Прощальные «чокальные» тосты не то про растленных, не то про обстрелянных воробьёв – я толком так и не понял. Ушедшим в себя, где-то вдалеке восприятия выслушивая напутствия и советы, я бравурно отвечал:
– Не подведу!..
И «постмодернистским оценом» продолжал осматривать окрестности. Территория напоминала чем-то схожие по моментам обстоятельств другие места: роддома, специфические больницы, уездные вокзальчики с примкнувшими к ним оплёванными семечками базарчиками. С суматошными окриками: «…Хватай драные узлы и чЮмо-даны! КурьерскЫй! Мотя! На путЮ прибыват!..»;
«…Куды?! Бульдозером прёшь! Карова! Ты мне авоськой! Хлястик на фуфайке оторвала! Прям с мясом!..»
Имена, фамилии, клички раскатывались эхом с одной стороны забора провожающих и вопли с другой: «Маманя?! Принеси пожрать! Сигареты!.. Ошманяли!.. Сегодня не заберут!.. Прапорщик, кусок, бл…! Козёл!..»;
«Батяня?! Купи собаку! Назови Сержантом! Отслужу! Приду домой! Зарежу!..»;
«Братан?! Водку! Лучше в резиновую грелку перелей!..»
По ту сторону, «на гражданке», слышались звуки гитары и гармоники, девичьи возгласы, смех и слёзные всхлипы: «Витюня!.. Я тебя буду всю жизнь ждать!..»
И надрывалась расстроенной арфой о медиатор забора душа у того парня, чувствовал он, что не дождётся она его, первая любовь Танюша… «Да-а?! Панорамный "натюрлих"… В "икотном" масле… Жаль, Васнецовых рядом нет…»
«…Юность романтически прекрасна, в то же время жестокая, наглая и порою издевательски необременительная… Понаблюдайте внимательно за выводком цыплят, щенят, утят, поросят… каждый пытается ухватить побольше корма, не подпустить, оттолкнуть, укусить собрата, затоптать слабого…» – меланхоличной грустью размышлял я про себя…
Фотоаппаратные вспышки… Одним радостно-весело, что они не пойдут или уже побывали за той стороной забора. Другие пьяно-натянуто: «пли-и-из, сы-ы-ыр!..» – глупо щерясь, обречены его перейти… На «Максимов Перепелиц» смотрят как на «ядерных шизофреников»; есть, говорят, такая стадия…
– Ну-у… пора, племяш!.. Труба зовёт!.. – прервал мои грустные размышления осоловевший голос дяди Коли.
Засуетились, пообнимались, и тут я увидел слегка отстранённую прощальными эмоциями свою матушку… Чувство эгоистичного открытия длилось секунды, но мне они казались долгими минутами озарения солёно-горького раскаяния. Ни защитницы, заступницы с мечом, с чашей вина, с хлебными колосьями в руках… памятники, посвящённые матерям и Родине, не смогли бы затмить живое воплощение образа моей мамы. Сложив крестом на груди такие дорогие мне, пухленькие, в мелких морщинках, руки, она тихо всхлипывала… Я бросился к ней… Крепко обнимая её и целуя:
– Мама! Мамуленька! Я же вернусь! Всё будет хорошо! Служить буду честно!..
Пересохшие губы, нос увлажнились серебристыми росинками… Никогда я не забуду родной неповторимый вкус и запах материнских слёз…
«До свидания, мама! Родичи! Друзья! Подруги!..» И я переступил порог КП сборного пункта.
За забором…
Дежурный офицер направил меня в оперчасть. В этой штабной «распределиловке» мне указали номер собирающейся команды войск ВВ, и чтобы быстренько шёл искать её на плацу, не забыв доложить старшему этой команды о своём прибытии. Услышав распоряжение, я остолбенел. Ни одна клеточка моего организма не желала служить во внутренних войсках. На дворе стоял май 1984 года, и ребята в краповых погонах охраняли в основном особые и уголовные зоны, тюрьмы, поселения и доброй популярностью в армии, да и у гражданского населения, не располагали…
Медленно развернувшись и выйдя в коридор, я несколько секунд простоял в оцепенении… Затем быстрым шагом направился к кабинету начальника штаба. Постучав в дверь, я вошёл. В комнате присутствовали несколько офицеров. На столе стояла всякая снедь и початая бутылка коньяка. На раскрасневшихся лицах сияло оттаявшее, похмельное благодушие. Узнав в старшем по званию начальника штаба, я доложил, кто таков и цель своего визита: мол, не желаю служить во внутренних войсках!..
– А может, призывник в тюрьму желает попасть?! – пробасил он.
– Я, товарищ подполковник, от службы в армии не отказываюсь!.. Только прошу вас заменить команду на другой род войск!..
– Есть там у нас другие отряды формирования?.. – спросил начштаба у сидящего за столом капитана.
– Сегодня не предвидится, одно ВВ гуськуется… Может, завтра что?! – вальяжно ответил офицер.
Коньячное благоденствие всё же растопило душу начштаба…
– Ладно!.. Иди сегодня домой, а завтра к восьми ноль-ноль чтобы был как штык!.. И смотри не опаздывай!.. Свободен!..
Помню, вышел я тогда на улицу, глубоко вдохнул… Весна… Зелёные клейкие молодые листочки на деревьях, проклюнувшись, распушились, зашелестели по-озорному весело… Вздохнул… «Эх-ма-а!..» Постоял-постоял – и двинул гулять, «шустрить» по девчонкам, по такому родному в этот день городу…
Завалился я домой заполночь, невнятно объяснился в пустой комнате, что, дескать, завтра опять к восьми на пересыльный, и замертво рухнул на диван. Мать тихо всхлипнула, всплеснула руками и с нежной аккуратностью поправила под моей головой подушку.
Утром, разбуженный в шесть ноль-ноль, в «цигель-цигель», чтобы очухаться и успеть явиться на сборный пункт, опохмеляясь и медленно закусывая вчерашним салатом, погружённый в свои взволнованные мысли, я вдруг тихо произнёс:
– Знаешь, мама… Не провожай меня сегодня… Закрой только за мной дверь… Я буду часто-часто писать письма и постараюсь скоро прийти в отпуск…
В отпуск я и в самом деле приехал через восемь месяцев, что считалось в армии по тем временам непозволительной привилегией…
Поцеловав матушку и выйдя за порог родного дома прохладным весенним утром, я остановил дворника дядю Петю, с похмелья гонявшегося с метлой за женой, и, обсудив его трясогузную ситуацию, пошёл с ним в самогонный шинок, где опился, как таракан, а потом, стоя в одиночестве на троллейбусной остановке, орал прохожим, что ухожу в армию! И обязательно вернусь оттуда гофмаршалом!.. Что это за звание и чин, я тогда не знал, но оно мне нравилось в пьяном воображении, и мои тщеславные вопли разлетались на весь проспект…
Признаюсь, я до сих пор краснею, рассказывая другим, как уходил в армию, и смеюсь при воспоминании того памятного утра, но это меня, грешного, раска-каян-ная исповедь…
* * *
Очнулся я на лавке во дворе сборно-пересыльного пункта. В голове шумело эхом морской раковины… На плацу строились команды, шла перекличка… «Как я добрался сюда?..» Потом узнал от дежурного сержанта, что вроде своим «крейсерским ходом»…
В душе штормило, кипело и клокотало, кружились непутёвые мысли, точно в мутном водовороте… И тут ко мне подошла пьяная ватага с бутылкой четверти[1] самогона. Горланя, ругаясь, распевая песни, икая и насвистывая ржавыми голосами, ребята из деревенской малочисленной команды предложили мне подлечиться… Жили мы тогда не очень богато, но и не бедно, и их сельские лица были открытыми и хлебосольными. Похмелившись и оттаивая, мы загалдели о том о сём, где хорошо служить, а где чертовски плохо… Как были мы наивны… Когда ребята узнали, что за ними приехал «покупатель из Военморфлота», они мигом разлетелись, как воробьи, только задницы и пятки сверкали над забором пересылки… Никто не желал и не мечтал о разлуке с родным домом в три года. Только одинокий пастушок из лесничества хуторской окраины с тихой обречённостью остался дожидаться своего морского командира…
Поднявшись с лавки, слегка шатаясь, я направился к начальнику штаба. Войдя в кабинет, замешкался, не зная, что сказать, переминаясь с ноги на ногу, да и «прикидон с феестом» скамеечным пролежнем был подмятым…
Хмыкнув, подполковник взглядом уставился в бумаги, лежащие на его рабочем столе…
– Не знаю, куда тебя, Борисов! Один стройбат сегодня формируется!.. А парень ты грамотный… Железнодорожный техникум как-никак с отличием окончил… – не отрывая глаз от раскрытой папки, ворчливо проговорил он.
– Да заберите хоть в стройбат!.. Только не ВВ! Да и надоело здесь торчать около дома! Тоска одолевает!.. – с какой-то отчаянной дерзостью в голосе ответил я.
Подняв голову и вперив в меня взгляд мутно-оловянных глаз, с водяными мешками над массивным хищным носом, подполковник растянуто и тихо, как бы размышляя, проговорил:
– Ну хорошо… Хотел тебя в одно солидное место определить, да уж больно долго задерживается формирование команды… Ладно, так и быть, пойдёшь служить в стройбат!.. Иди на плац и не перепутай с вэвэшной!.. – улыбнувшись сизо-багровой харей, добродушно пробасил он.
* * *
Формирование команды вели три прапорщика с тракторами на шевронах и в петлицах военно-строительных войск. Громко объявлялись фамилии, строились шеренги, так производилось несколько раз, пока комплектование не закончилось.
Передняя шеренга стояла червячным рядом. Нагловатые ухмылки, опухшие, спитые и помятые лица. Сивушный перегар «в двести рыл» наверняка бы напугал самого Змея Горыныча о трёх головах, который в народных сказаниях доводил мирян у Калинова моста до жуткого заикания и поноса…
– Да-а… Командка… И попробуй довези эту шоблу до места назначения… Расползётся, как липкая грязь… – как бы про себя, но тихо, вполголоса, проговорил старший прапорщик, оглядывая строй.
Вдруг, слегка напружинившись телом, чётким, твёрдым голосом двинул командную речь:
– Вы все поедете служить в Москву!..
Строй радостно заколыхался…
Выдержав паузу, он продолжил:
– Но по трём московским адресам… Москва-200 – остров Новая Земля!.. Москва-400 – остров Шпицберген!.. И столица нашей Родины – город-герой Москва!..
Колыханье шеренг прекратилось. Некоторые из призывников, приоткрыв рты, с внимательной окоселостью в лице слушали доклад; другие и вовсе не понимали: чего это прапор городит?! Третьим – их было не так много, – шатающимся, сопящим и икающим, казалось, что не они пьяны, а солнце с облаками в светло-синей глубине перелетают с одного места на другое, красиво и радужно сверкая…
«Этим сейчас всё по хрену!.. И море по колено!.. Пьяные-то проспятся!.. Только дураки никогда!..» – нервозно раздумывал я, стоя в задней шеренге…
– Кто из вас поедет по первым двум названным московским адресам, за два года службы на строительстве военных объектов заработает девять – двенадцать тысяч рублей. (По тем временам двухкомнатная квартира.) Желающие есть?! – громко спросил старший прапорщик. – Два шага вперёд!..
Гробовое молчание шеренг нарушил чей-то писклявый голос:
– Белые медведи, блин, слопают, и родной мамаше даже косточек в консервированном пенале не привезут… Только радостным рыком раздастся урчание мишки, мясо-то вкусней, чем сосанье лапишки…
Прапор ухмыльнулся, помолчал немного, затем продолжил:
– Кто изъявит желание поехать на острова, будет освобождён от особого контроля с нашей стороны… Можете хоть с бабами ехать!.. Только не бегите, ребятки!.. – И с потаённой улыбкой закончил вступительную речь…
Желающих поехать на острова «экзотической Арктики» так и не оказалось… Комплектование островных команд производилось из призывников с уголовным прошлым, из тех, кто состоял на учёте в милиции, дурашливых клоунов и психопатов, которых пропустила медкомиссия. Эти «полярниками-челюскинцами» для службы в стройбате годились…
* * *
Вокзал… Посадка в вагоны… Драные чемоданы, рюкзаки и мешки, залатанные штаны, порванная, просящая жрать обувь…
«Белая ворона…» – подумал я про себя, разглядывая новобранцев на перроне… Новые, слегка помятые тёмно-серые брюки, синяя рубашка с коротким рукавом, модный по тем временам кожаный болгарский кейс, который в народе почему-то назывался дипломатом… На размышления шутливо подлетел перефразированный куплет известной народной песни: «Белый ворон… Что ж ты вьёшься… Над помойкой городской… Ты добычи не дождёшься… Бомжи съели завтрак твой…»
Шмон в плацкарте, после которого арсенал водки и всякой бормотухи сократился ведра на два… Загрустили… Гробовую тишину и равновесие вагона ухабисто разрушили трое ребят с двухлитровыми резиновыми грелками со спиртом, предусмотрительно привязанными бинтами к их животам. Нашёлся и один «сметливый клоун», который привязал к мужским гениталиям два презерватива, наполненных по двести пятьдесят грамм самогона в каждом и «бычьими причиндалами» конспиративно скрывающихся в широченных прадедушкиных и простреленных на заднице, с заплатой из мешковины, галифе!.. Вагон затрясся от взрывного хохота с такой силой, что провожающие на перроне и сопровождающие прапорщики подумали с ужасом, что к нам попала в вагон какая-нибудь залётная, остервенелая на пацанскую удаль девчонка. Ворвавшись в вагон и убедившись, что всё нормально, все на месте, как цыплята в коробе, отделённом от курятника, старший прапор, прижав руку к сердцу и оборачиваясь назад к выходу, бросил в нервозности неведомо кому отчаянную фразу:
– Расплятинный потрох! Скорее бы тронулись!
Вскоре наш поезд сдвинулся с места под вопли призывников и провожающих, машущих руками и платками, медленно наращивая темп, качаясь и перестукивая на стрелках и стыках, отправился в дальний путь…
* * *
Москва. Казанский вокзал. Туманная, сырая ночь…
Выглянув в окно, я увидел на перроне группу встречающих офицеров, прапорщиков, сержантов. Секундное забытьё, будто входишь в нечто, – и луны нет, и впереди нечто, и слева, и справа, и сзади, и вверху, и внизу – везде какой-то тусклый, холодно-липкий эфир времени… И ты забываешь, кто ты есть, и что, и зачем, и где, и когда; безумная тоска гонит тебя мыслями, душою на Родину, которую раньше и не замечал вовсе… Приближение жёлто-серых огоньков возвращает меня в бытие, и мне становится ясно, что выхода из него нет и не следует мочиться и скулить на жизнь… прочь тоска и отчаяние, они нереальны, служить, сосуществовать «оловяно-гардом» – вот она, моя больная задача на два года жизни…
После выгрузки из вагонов нашу команду построили на привокзальной площади. Перекличка… И началось снятие сливок… Среди серой массы будущих биологических бульдозеров, автопогрузчиков: «Я танка не видел, не таскал пулемёт, не чистил затвор автомата… Я брёвна, как женщин, таскал на руках, свой долг посвящая стройбату!..» Землеройных машин: «Три солдата из стройбата заменяют экскаватор…» Отбойных молотков и грейдеров: «Остановись, прохожий, помяни мой прах, в могиле здесь лежит солдат стройбата, не от штыка и пули он погиб, его замучила лопата…» Сознание вновь уплыло из реальности происходящих событий. Тем временем группа военных выбирала наиболее одарённых ребят для службы в «особых» строительных отрядах: «духачей» музыкальных оркестров, художников, чертёжников, автоводителей, других специфических профессий и специальностей. После того как приличная группа «огурцов-талантов» отделилась от нашей мышиной призывной массы, с блестящими глазками, грязными от дорожной пыли лицами, я вновь очнулся от меланхолического оцепенения и продолжил следить за происходящим. Офицеры по-прежнему командно выкрикивали нужные им вакансии:
– …Автомеханики есть?!
– Да-а!..
Из нашей толпы вышли два «самоделкина». Нашёлся и один «смо-гист», который умел всё делать!..
– Ты можешь варить металл газом, электросваркой?! Можешь произвести монтаж электрики, сложить кладку из кирпича, столярничать и плотничать (и т. д. и т. п.)?
На всё он отвечал одним словом:
– Смогу!..
Смогист, блин!.. Даже и не скажешь, когда присмотрелся к нему…
Круглая лопоухая харя, жёлтые глаза с округлённым, перископным выкатом, намертво закреплённая косая улыбка, зубы, как у лошади, аж за нижнюю губу заходят. Подполковник клюнул, – видимо, мысли о строительстве желанной «дачурки» – личной дачи – напрочь отбили визуальное восприятие и произвели затмение в его разуме…
«Чего ж я стою, молчу?! Неужели все два года прослужу с СЛ-130[2]?..» – носились мысли в голове, как бешеные собаки, которым сто вёрст не крюк, ударяясь о стенки «чугуноватого» черепа, и от этого в ушах звенело…
– Операторы ЭВМ есть?!
Секунды замешательства… У меня были некоторые навыки по закладке операторских карт и катушек в «ВЭМы». И только было я собрался открыть рот, как сразу же отыскался, откуда ни возьмись, криком «Я!!!» талант – «синьор-помидор» из приборостроительного техникума. И вдруг я уловил в глазах «помидора» лукавую хитринку. Озарение молнией пронзило тело с головы до пят. Я понял, что все эти псевдоталанты, пытающиеся всеми правдами и неправдами залезть в корзину привилегированных груздей стройбатовской службы, ничего фактически не умеют делать или имеют начальные практические навыки и так же, как и я, не желают месить цемент и копаться в глинозёме, да и образование кудесников-мастеров явно соответствовало не приборо-, а заборостроительному техникуму…
– Художники есть?!
– Да! Есть!.. – теперь уже ни секунды не раздумывая, выкрикнул я и вышел из строя…
Анкетную беседу со мной вёл щеголевато-подтянутый капитан…
– У вас что, товарищ призывник, художественная школа, кружок или так, хобби?!
– Товарищ капитан! Искусству рисования, накладыванию мазков на холст меня профессионально обучил родной дядя, который преподаёт и ведёт свой класс в художественном училище… – не моргнув глазом, соврал я…
«Будь что будет, а там куда кривая выведет…» – колыхалась соломенная мыслишка, которую скоро сдует буря истерического хохота и негодования армейского начальства…
Просмотрев моё «Личное дело», капитан весело подтвердил, что я им подхожу…
– Служить будешь при штабе УНР[3], которое ведёт строительство Генерального штаба армии и флота СССР…
Ночью на уазике я с капитаном прибыли в «энный» военно-строительный отряд, который состоял из одной роты «ушастых очкариков-моноклистов», ведущих учёт, распределение, пополнение и разный «дебет-кредит» УНР-овской бухгалтерии. Были среди них пародийные «Фишкины-Фикассо» и «Ушкановы-Умалевичи» с философско-олигофреническими мыслями типа: «Мужчина по более преимущественному, природному праву и положению должен рожать детей… однако, женщина?!»
С этими дарованиями новой материи и мысли я познакомился на следующий день по полудню, после того как сдал гражданскую одежду взамен на армейскую амуницию. Разузнав от них про искусствоведческий фронт работ, состоящий в основном из исполнения больших по формату стендов политического и военно-строительного содержания, я слегка приуныл… Бедная моя, наивная головушка под весенним «венком-прикидоном из ромашек» благоговейно сулила, что рисовать мне удосужится ударнические агитки и праздничные стенгазетки, вывешиваемые на оградительных заборах… да и писаришкой я не прочь послужить… А тут такое! Художественно-политические стенды!.. Прострация надвигалась мерзкой, липкой тенью…
На вечерней поверке ответственный по роте прапорщик сообщил мне, что я завтра с утра отбываю на Главный строительный объект с командиром части, тем самым капитаном, привёзшим меня сюда.
На следующий день, после утренних армейских «муционов» – подъёмов, построений, поверок, нарядов-разнарядов, указаний-приказаний – мы отправились на уазике-бобике: капитан, ефрейторвестовой – «лакейно-глянцевый», и я, солдат-художник Борисов, с мутной головушкой, так как ночью не спал, ворочался с боку на бок, «кошмарясь» до рассвета в сомнительных, тревожных размышлениях…
* * *
За окошком автомобиля мелькала июньская семицветная Москва – проспекты, улицы, бульвары, на которые я взирал с равнодушием. Фокусируясь в солнечном свете, выплыл силуэт памятника… «Гоголевский?! Значит, рядом Старый Новый Арбат?! А поблизости Кремль?! Не там ли Главный стройобъект?!» – Я чуть не пукнул от этой рассудительной мысли, клизмой приведшей меня в мешочное состояние…
Через три минуты мы остановились у ворот, охраняемых солдатами-«красначами», с автоматами, при штык-ножах за плечами. Пока капитан предъявлял пропуск на вписанных в него лиц, я огляделся. От ворот в обе стороны тянулся окружной забор. Напротив, через дорогу, красовался тот самый «киношный ресторан Прага»; мысли радужно засветились представляемым самоощущением… Хлопнула дверь кабины, проехали за забор… У арочных ворот здания капитан вновь предъявлял пропуск. Проехав их, оказались внутри огромного плаца-колодца генеральной стройки…
– Выходим! – скомандовал капитан. – Это и есть на сегодня наш главный стройобъект! И называется он Генштаб!.. То есть новое, современное здание, входящее в группу владений Министерства обороны СССР!.. – лаконично, без надменного пафоса объяснил он. – Борисов, за мной!..
Зайдя внутрь здания, мы поднялись по лестничному маршу на восьмой этаж. Вокруг зудело-гудело, долбилось, сверлилось; стучалась и материлась работа солдат стройбата. Шёл этап последней доводки отделочных работ и коммуникационных исполнений. Вошли через массивные, инкрустированные декором двери в просторный зал, явно предназначавшийся для совещаний. Балов для армейских чинов в тогдашнее время не предполагалось, но дорогой мозаичный паркет по-озорному настраивал к этому танцевальному празднику, хотя ещё не был доведён до зеркальной лакировки. Посредине зала на подстеленной мешковине лежал незагрунтованный, незашкуренный стенд три на пять метров…
– Васильков! Кульмандиев! – громко окрикнул капитан. В зале акустически повисло эхо…
– Васильков! Кульмандиев! – повторно, со злостью, вновь крикнул капитан.
Ещё окончательно не обмяк отголосок слабеющего эха, как из одной из боковых дверей высунулась сонная чумазейная физия; за ней – вторая моргающая мордоплюйка и распевно-завывая, с эхом, пропела:
– Ми-и тута-а-а… Товарища капитана-а-а…
Раскачиваясь, семеня мелкими шажками банных шлёпанцев (так как дорогущий паркет), заискивающе, по-восточному закатив глаза, пара «дервишей» в солдатской форме (или её имитации) подплыла к нам…
– Слющаем… товарища… капитана-а…
– Это я вас слющаю! Гамадрильи зоофильные! Почему стенд не ошкурен и не покрыт белилами?!
– Ой, капитана… не сердись… зачем такой зльой… как бухарский перец… Щас покущаем… батон белий… шоколяд-мармелядь… сгущёнка-тущёнка… зелень-мелень… Тебя вот, капитана, приглащаям…
– Вот, Борисов, тебе помощники! Они здесь этажные ключники… Не разглядывай и не думай, почему он Васильков! Якут он!.. Их Пётр Первый при крещении северных малых народов указывал красивыми именами и фамилиями нарекать… Покажите, камбоджийцы, комнату с художественными принадлежностями мастеру!.. А тебе, Борисов, – указывая рукой на лежащий посреди зала стенд, – к послезавтра, к восьми ноль-ноль, исполнить «проэкцию» политического содержания… С заголовком «Акула империализма»! Вот тебе схематический план панно… В центре нарисуй злую, саркастическую американскую статую Свободы… По бокам – вассалов-шестёрок Североатлантического блока… ФРГ, Францию, Италию, Бельгию, лижущих статуе ноги… Понял?! Не слышу ответа, солдат!
– Есть! Так-к-к точно!.. – замешкавшись, промямлил я.
– Ну ладно, поеду обратно в часть… Дерзай! А вы ему помогайте!.. – назидательно произнёс капитан. – А то отправлю на носилки с кайлом и лопатой!
И, скрипя новенькими сапогами, направился к лестничной двери. Ключники, как самаркандские голуби, «визирями» семенили за ним, кивали головами и потворством согласия ворковали…
– Художника-а?! Пойдём к нам в каптёрка, чай пить будем, говорить будем, смеяца будем…
Каптёрка являлась будущим кабинетом высокопоставленного офицера, а может быть, и генерала, предположил я, внимательно осмотрев помещение. Стены и шкафы были ламинированы дубом. Некоторые декоративные плиты были сняты, за ними виднелась фляжная металлическая шкатулка-облицовка всего кабинета. Мы тогда уже, «простые» солдаты, знали, что сделано это против нейтронного оружия, в качестве защиты…
На генеральском столе возлежала не солдатская снедь – «привалившаяся радость»: ржавый лучок, жёлтый укроп-пучок, прогнившая сладковатая картошка, килька в томатном соусе «Завтрак туриста», а «целлофано-скатертный самобран от Хоттабыча». Торт «Птичье молоко», шедевр кондитерского «дэффицита» того времени, нарезка финской колбасы «Салями» для новогоднего праздника, шпроты «Рижские», свежие помидоры и огурцы, экзотические фрукты бан-наны!.. «Да-да! Бан-наны!.. Это сейчас для вас, друзья, "дуруглополы" из Гваделупы не экзотика!.. А тогда бан-наны!..»
– Как звать тебя, джан?.. – прервал моё восхищение и дал возможность закрыть рот солдат Кульмандиев.
– Александром величать… Можно Сашкой… – И протянул руку для пожатия…
– А как вас бают?!
– Ча-а-во?!
– Ну величают… зовут по имени?!
– А-а… Вай, колумдыкин ёськин кот!.. Василькова Васей, значит… А меня Мишей, значит… По-нашему не выговоришь… Садись к столу, кушать будем, музыку слющать будем…
И тут же включил магнитофон с индийским шансоном Болливуда… При этом шея и задница замотались в такт музыке, гремя многочисленными ключами, которые висели у него на поясе…
– …Раньша мы ели, чтоба служить… А теперя служим, чтоба есть! Кущать!.. – многозначительно-философски, с поднятым пальцем кверху, произнёс Васильков…
– Нормальный ты мужик, Вася!.. Я, может быть, даже водки с тобой бы выпил!.. – тостом объявил я, аппетитно разглядывая сервированный стол… – Сейчас очень, по-вашему, хочу кущать… А по-нашему – благодарственно жрать!..
Болливудская музыка лилась из старенького катушечного магнитофона марки «Иней». На столе, как по волшебной палочке, появилась бутылка армянского коньяка… Раздавив «тройским войском» две бутылки армянского, я после бессонной ночи перестал различать своих помощников… путал Васю с Мишей, и они, бормоча и отплёвываясь, стали немного обижаться… На что я «мирительно» произнёс: мол, какая вам разница?! «Я что, расист какой – вас различать?!»
Осушив последнюю рюмку и оглядев пустой стол с остатками объедков, я менталитетом «Винни-Пуха» поддерживал разговор с охмелевшими ключниками…
– Конечно, нашу пензенскую самогонку с чесноком на карбиде или на курином помёте не сравнить!..
– Лючший человек – это Конь!.. – не слушая меня, с гордым завываньем произнёс Кульмандиев… – Сащя!.. Я ведь твой друг?! – И полез слёзными объятиями целоваться…
– Махмуд! То есть Миша! Ещё пару таких друзей – и врагов, бл…, не надо!.. Ну, давай, ставь чай с огурцами – и на боковую… Да!.. И отведите меня в мою художественную мастерскую, не спал я в части всю ночь!..
Очнулся я на строительном топчане и не понял, то ли вечер, то ли ночь такая светлая. «Лучше белые ночи, чем чёрные дни… – сразу же в испарине вспомнил про своё ответственное задание… – Сколько же сейчас времени?..» Вышел из мастерской и направился к каптёрке ключников…
В сторожевой комнате на широкой лавке-лежаке дрых Кульмандиев…
– Миша, привет!.. Сколько сейчас времени?..
Ключник нехотя повернулся на лавке ко мне лицом и трубочными губами ответил:
– Обэт, джан Сащя… Хорощё выглядишь…