Жук ел траву,
Жука клевала птица,
Хорек пил мозг
Из птичьей головы,
И страхом искореженные лица
Ночных существ смотрели из травы.
Н. Заболоцкий
Лёля. Июль, 1999
Говорят, люди чувствуют беду заранее. Однако у Лёли не было никаких дурных предчувствий, и беда обрушилась на нее внезапно, как снежная лавина. А еще говорят, если боги хотят погубить человека, они лишают его разума. Что верно, то верно. Вряд ли хоть один из ее поступков за последние полгода можно назвать разумным. Скорей всего она вела себя как истинная сумасшедшая, но подлинное безумие ждало ее впереди. И она ничего, ничего не предчувствовала до самого последнего момента!
Даже когда Мордюков свернул налево, на съезд к Оке, Лёля не встревожилась, а только слегка озадачилась: вроде бы раньше, когда ездили в деревню с родителями, поворачивали направо… А впрочем, она толком не помнила.
Мордюков приткнулся к обочине и затормозил. Впереди стояла черная, огромная, наглая машинища неизвестной марки. Оба ведущих моста были включены, и колеса нелепо торчали, будто у лунохода какого-нибудь, если только у луноходов вообще имеются такие распухшие колеса со сверкающими шипами по бокам.
Мордюков, хитренько улыбаясь, перегнулся через Лёлины коленки и открыл дверцу, промурлыкав:
– Ну, встречай милого дружка!
Усатый, смуглый, абсолютно незнакомый Лёле человек заглянул в кабину и мрачно приказал:
– Выйти всем!
И Лёля увидела направленный на нее пистолет…
Она вообще ничего не чувствовала в это мгновение, и в голове у нее была абсолютная пустота. Все как бы отошло от нее. Осталось только не очень активное, даже туповатое изумление: «Неужели это происходит со мной?» И все, что Лёля потом сделала, она совершила не от большого ума или какой-нибудь изощренной хитрости. Это произошло как бы само собой. Она действовала на уровне подсознания. А источник ее поведения скрывался еще глубже. Просто в то мгновение, когда Мордюков вдруг ошалело заблажил за ее спиной: «Вы чо, мужики? Мы так не договаривались!» – и взгляд усатого вместе со зрачком ствола переместился на него, в это мгновение Лёля…
О нет-нет, не метнулась вперед, выбивая отработанным приемом карате-до оружие из рук незнакомца и расшвыривая направо и налево его команду, обступившую «Ниву» со всех сторон. Из всех «боевых» приемов Лёле была известна только пощечина, да и ту она ни разу в жизни не применяла, хотя последнее время и хотелось… очень хотелось!
Лёля также не вырвала у обалдевшего Мордюкова руль, не ударила по газам и не послала обшарпанную «Ниву» вперед, разметав клочки нападавших по закоулочкам. Отродясь не водила машину и даже ради спасения собственной жизни не отличила бы педаль газа от тормоза!
Нет. Она просто покорилась. Принялась неуклюже выбираться наружу, хватаясь за дверцу и за сиденье, выставляя то одну ногу, то другую, зачем-то поминутно одергивая джинсы на коленях, словно это было задравшееся платье, пытаясь вытащить сумку и снова водворяя ее на прежнее место… Со стороны эти телодвижения выглядели, конечно, сущим идиотством.
В черных глазах усатого мелькнуло презрение. Он протянул руку, намереваясь без церемоний выволочь девушку из машины, но она уже встала дрожащими ногами на твердую землю, машинально снова повернулась к сумке и в этот краткий миг расстегнула на запястье янтарную «фенечку», позволив ей соскользнуть за сиденье.
В крайнем случае, если бы кто-то это заметил, Лёля могла бы сказать, что браслетик расстегнулся нечаянно. Или что «фенечка» вовсе не ее, а так тут и валялась…
Но никто ничего не заметил.
Усатый подал знак, и двое из его команды (Лёля даже не разглядела их лиц, они маячили какими-то расплывчатыми, белесыми пятнами) подхватили ее под руки и поволокли к черному автомобилю.
Они запихали девушку на заднее сиденье и швырнули ей на колени сумку. Потом и сами оказались рядом с ней. Один прижал ее к спинке так, что у Лёли дыхание перехватило от боли, другой вцепился в руку и всадил в предплечье иглу короткого толстого шприца, больше похожего на белый пластиковый пистолет.
Лёля вскрикнула от ужаса и ошеломленно замерла, чувствуя, как немеет рука и оцепенение постепенно расползается по всему телу. Наверное, это длилось доли секунды, но показалось, что долго-долго… Обрамленное неопрятной светлой щетиной лицо склонившегося к ней человека вдруг странно куда-то поплыло. Один глаз незнакомца померк, будто обугленный, другой, наоборот, вдруг вспыхнул зеленым огнем… Но все это происходило уже в беспамятстве, в каком-то другом измерении.
Мордюков. Июль, 1999
Мордюков понятия не имел, откуда взялся этот усатый. Не представлял, откуда тот узнал, кто он и зачем приехал в Нижний. Выследил небось! Дело было в пятницу, где-то около трех. Мордюков стоял себе на Мытном рынке, и вдруг этот «чебурек» подошел и спрашивает, почем малинка. Мордюков поглядел на него и ляпнул:
– А червонец!
Черноусый и бровью не повел. Швырнул на прилавок десятку, сгреб себе полную горсть малинки и ну причмокивать, хвостиками плеваться да стричь Мордюкова прищуренными глазами. А тот ничего, стоит помалкивает, хотя его так и подмывало намекнуть: мол, ладонь у тебя, мужик, что лопата, и входит в нее поболе, чем стакан! Но ничего, смолчал, выдержал характер. И только когда заметил, что из-за глаз этих вострых, да усищ, да рожи разбойничьей покупатели вообще подходить перестали, решился спросить: надолго ли, мол, обосновался?
– А вот смотрю, нельзя ли с тобой сговориться, – был ответ.
– Сговориться? – обрадовался Мордюков. – А что ж! Всегда пожалуйста! Как не сговориться с хорошим человеком? Конечно, как оптовому покупателю я тебе скидку сделаю, но учти: денежки вперед! И ящички вернуть придется: они на заказ сделаны.
– Не тревожься, – хохотнул усатый. – Оставь себе свои ящики вместе с ягодой. А вот и задаток.
Надо сказать, глаз у Мордюкова наметанный. На спор мог сумму в пачке с одного взгляда определить. И он тотчас просек, что ему протянули аккурат полтыщи. Десять не очень новых пятидесяток.
– Это что – за малину?! – спросил, старательно прикидываясь валенком. Разумеется, он сразу смекнул, что «чебуреку» нужна от него совсем не ягода!
Усатый глянул испытующе:
– Ты в самом деле из Доскина?
– А то!
– Знаешь Нечаевых?
– Неужели!
Нечаевы в позапрошлом году купили дом через дорогу от мордюковского и наискосок. Хор-роший домина, подворье, сад – все как надо. Эх, ему бы такой, он бы… Все ведь приходится по нитке собирать. А Нечаевы – они никакие не хозяева, нет. Городские! Скотины не держат, двор пустой стоит. Картошку ни разу не сажали, парник снесли… Нелюди какие-то. В деревню ездят, как на дачу: по выходным. Нет, в этом году ничего не скажешь: безвылазно живут. Вроде как у самого Нечаева сердце прихватило, врачи приказали жить на свежем воздухе и в город не соваться. Сидят теперь тут, с цветочками ковыряются. Хотя «виктория» у них уродилась потрясная и огурцы хорошо пошли. До мордюковских далеко, конечно, да ведь они с женой земле с утра до ночи кланяются, и Жанночка, дочка, помогает. Нечаевскую же Лёльку Мордюков раза два всего на огороде и видел.
Все это он и выложил усатому, подтверждая, что с Нечаевыми в самом деле знаком. При Лёлькином имени тот враз стойку сделал:
– И ее знаешь? Это хорошо… Это очень хорошо, дяденька, потому что о ней речь и пойдет.
– Н-ну? – осторожненько подал Мордюков голос.
– Ну… понимаешь, я Лёлькин жених, – заявил усатый и покосился на Мордюкова, словно хотел проверить, как он к этому отнесется.
А ему-то что? Жених, муж, хахаль – дело ваше, люди добрые, дело молодое! На доброе вам здоровьичко!
– И когда свадьба? – вот и все, что сказал.
«Чебурек» блеснул зубищами… Как у волка зубы у него, точно!
– Да я хоть бы и сейчас! Не отходя от кассы! И сама Лёлька не возражает, даже наоборот. Но вот родители ее…
– Неужели против?
Мордюков слукавил, конечно, изображая удивление. Ежу понятно, что этакого усатого, черноглазого да черномазого Нечаевы и к забору на сто шагов не подпустят, не то что к доченьке своей беленькой в постельку. А что уж в ней такого особенного? Дылда белобрысая! Мордюков – мужик ничем не обиженный, а ей, версте коломенской, по плечо. Идет, бывало, поверх головы прищурится… И чего форс такой гнет? Двадцать пять уже, а все еще в девках сидит. Нет, с его Жанночкой такого не будет, это точно! Она у него махонькая такая, ладненькая да складненькая…
– Ну и чего ты от меня хочешь, не пойму?
– Пошевели мозгами, – хмыкнул черный в усы.
– Записку, что ли, передать? – опять сыграл Мордюков дурачка. – Так ведь у них небось телефон…
– Ладно тебе пинжака из себя строить. Мне твоя помощь в другом нужна. Лёлька тебя знает в лицо?
Мордюков кивнул.
– Отлично. Поедешь к ней домой и скажешь, что тебя ее мамаша послала. Мол, отец заболел, надо помочь. Пусть, мол, на субботу-воскресенье с тобой приедет. Чего конкретно говорить, это мы с тобой потом обмозгуем. Посадишь ее в свою лайбу, а возле поворота на карьер, сразу за Окским…
Он примолк, улыбнулся хищно.
– Ну, и чего будет?
– А ничего особенного. Я вас там ждать буду. Свернешь с шоссейки, остановишься, Лёля пересядет ко мне, а ты двинешь дальше, разбогатев на полкуска. Шиферу там купишь или досок…
Да уж и без советчиков нашел бы Мордюков чего купить! Только по его надобностям любое одеяло коротко будет: на ноги натянешь – макушка замерзнет. Что тут какие-то пятьсот рубликов, по теперешним-то ценам!
– Согласен, – сказал осторожно. – Только… добавить бы надо.
Тот глазом повел:
– И сколько тебе добавить? А главное – за что?
– Дело больно деликатное, – спокойно пояснил Мордюков. – «Похищение» называется! Вот если бы вы с Лёлькой сами в бега ударились – это одно. А при постороннем соучастии… Почем я знаю, может, девка за тебя уже давно раздумала идти и ты ее силком к себе в машину запихнешь? Конечно, стерпится – слюбится, а все-таки надо прибавить… минимум полстолько, а еще лучше – столько же!
У черномазого аж усы дыбом встали.
– Ты, дяденька, случайно не оборзел? Думаешь, один ты из Доскина в город ездишь? Да я вообще за четверть цены охотников найду!
– Найдешь, – покладисто кивнул Мордюков. – Только прикинь: с кем из них Лёлечка твоя согласится вот так вдруг, с печки брякнувшись, в машину сесть? А со мной поедет, потому что мы с Нечаевыми соседи, она и меня знает, и Алю, жену мою, и Жанночку, дочку.
Усатый поглядел на Мордюкова с отвращением. Подумалось: сейчас уберется клиент восвояси, и плакали в общем-то немалые денежки, однако тот вдруг подмигнул и заржал жеребцом:
– Ну ты, дяденька, крепкий мужик! Уважаю! По рукам! Сейчас получишь эти пятьсот, а когда Лёлька в моей тачке окажется – еще столько же. Устраивает?
У Мордюкова, чего врать, в горле пересохло, однако виду он никакого не подал.
– Хрен с тобой, – сказал скучным голосом. – Устраивает.
Да, похоже, Лёлька Нечаева крепко усатого зацепила. Насилу дождался, пока Мордюков остатнюю ягоду распродал, копытом бил от нетерпения. Конечно, Мордюков принцип держать не стал: спустил свою отборную ягодку всего по ничего. Ну что ж, где-то теряешь, но где-то и находишь!
Наконец погрузил Мордюков свои ящички в багажник и поехал к Лёлькиному дому, на Провиантскую, а усатый сидел рядом и все накачивал, что девке говорить да как. Подготовился он, ничего не скажешь. Всякую мелочь предусмотрел. И, главное, велел о нем Лёльке ни полусловом не обмолвиться. Мордюков пообещал, конечно, но сам смекнул кое-что. Похоже, не только родители, но и сама невеста жениха своего не больно жалует. Небось дала от ворот поворот, а ему загорелось – вынь да положь. Они, черномазые, до наших баб охочие, особенно до таких белобрысых, как Лёлька. Увезет куда-нибудь в горы, будет она там третьей или четвертой женой… А сама виновата, не дразни мужика! Сучка не захочет – кобель не вскочит. У Мордюкова Жанночка не такая, нет, он умеет семью в ежовых рукавицах держать, это и Аля, жена его, подтвердит…
Ну, ладно, пока суд да дело, приехал он к Лёльке, взобрался на пятый этаж, в дверь позвонил. Лёлька дома была, слава богу.
Сначала через дверь разговаривала, потом вспомнила Мордюкова – открыла. Но в комнаты не пригласила – продержала в коридоре, поганка. Ростом под потолок вымахала, а вести себя… Его Жанночке только тринадцать, а она уже всему такому обучена, как взрослая!
Лёльку Мордюков давно не видел, а сейчас присмотрелся к ней – и диву дался. Тот, усатый, мужик хоть куда, даром что черный. И что он в ней нашел? Желтая, тощая, под глазами синяки… Может, в положении уже? Запросто! И ей еще повезло, что черный – мужчина порядочный. Вдобавок она была вся зареванная, а как про отца Мордюков сказал басню, вообще в три ручья слезы хлынули. Она даже и спрашивать ничего особенно не стала, Мордюков ее тепленькую взял. Так что зря они с усатым целый «план Барбароссы» сочиняли. Покидала Лёлька в сумку какие-то вещички, переоделась в штаны и маечку – и поехали. Мордюков, конечно, слова не сказал, хотя своей дочке не давал в штанах ходить, задницу всем показывать. Ничего, у того мусульмана Лёлька не больно-то в джинсах побегает! Небось еще и паранджу на морду навесить придется!
Очень Мордюкова это позабавило, он едва ржать не начал, но вовремя спохватился.
Вышли во двор. Мордюков огляделся неприметно, но знакомца своего усатого не обнаружил: он уже смыться успел. Небось вовсю жмет к тому повороту на карьер. Ох, черт, Мордюков ведь совсем забыл спросить, какая у него машина, кто ждать будет. Да ладно, как-нибудь…
– Садись, – говорит.
Лёлька села рядом, сумку в ноги бросила. И за всю дорогу хоть бы слово сказала – сидела мрачная-мрачная!
Ну, Мордюков тоже не лез с разговорами. Больно надо! Он продолжал бы путь в приятном и ровном состоянии духа, когда бы не точило беспокойство: отдаст ли усатый остатние денежки? Или жаба его давить станет? Ох уж эта жаба-жадность, она человека вообще способна насмерть задушить, не то что заставить зажать какие-нибудь несчастные полкуска! Что бы такое придумать, чтоб уж наверняка заставить его раскошелиться? Может, заблокировать изнутри дверцы и крикнуть: не откроюсь, мол, и невесту твою не отдам, покуда не шваркнешь денежки на бочку!
А что? Мыслишка на славу! Ведь тыща за такое дело не предел, совсем не предел!
Мордюков даже хихикнул, представив, как ладненько все может устроиться. Единственное, что могло помешать, это сама Лёлька. А ну как не захочет она взаперти сидеть и смотреть, как дачный сосед ее будущий семейный бюджет в свой карман перекачивает? Еще рожу исцарапает, вон когти какие отрастила, сразу видно, белоручка, не то что Жанночка…
Но когда Мордюков, проехав Окский, увидел слева угольно-черного бегемота неизвестной марки, то подумал: еще неизвестно, кому Лёлечка своими когтищами морду полосовать будет. Что-то не запрыгала она от радости, увидев своего усатого. Вот же деревяшка бесчувственная, а джигит из-за нее…
– Встречай милого дружка, – хмыкнул Мордюков, перегибаясь через ее джинсовые коленки и открывая дверцу. Сама Лёлька сидела как в гостях, тупо озираясь.
Открыл, значит, Мордюков дверцу и ждет, когда с ним расплатятся. И переживает: а вдруг?..
И вдруг…
– Выйти всем! – сказал усатый, и в его руке Мордюков увидел… увидел вовсе даже не деньги, а пистолет.
Тут его что-то ткнуло в левый бок. Повернулся – о господи, царица небесная! Еще один мужик стоит, и с таким же пистолетом!
Мордюкова прошиб холодный пот. Ах же вы, гады, подумал он, ах же сволочи! Это все из-за такой ерундовины, как несчастные полкуска?! Да, друг Вова, заработал ты и на доски, и на шифер, и на самосвал песку из этого самого карьера… Ни хрена этот усатый не доплатит, еще и задаток заберет, а может, и то, что за малину наторговано.
Мордюков просто-таки прирос к сиденью, а Лёлька между тем начала выбираться наружу. Ну, Мордюкову не до нее было: смотрел на ствол, на него направленный, и думал, настоящий он или нет. Что это боевое оружие, и в мыслях не было. На худой конец, газовик или пневматика. А то и вовсе пластмассовый пугач для простофиль. Да… задавила-таки их жаба, как он и думал!
– Выходи, козел, – сказал напарник усатого, и Мордюков зашевелился.
Ну, точно. Сейчас накостыляют по шеям, машину обчистят, а самих поминай как звали. Еще спасибо скажешь, если «Ниву» не угонят. И, главное дело, Мордюков сам, как дурак, свернул на этот пустынный спуск! В двадцати метрах шоссе свистит, рядом два поселка, Окский и Доскино, а поди ж ты!.. Да нет, не настоящее у них оружие, у джигитов этих, не может оно настоящим быть, и хорош же он будет дурак, если все свое нажитое профукает из-за пластмассовой игрушки…
Тут его что-то толкнуло. Откинулся… Рожа какая-то смотрела сверху – бурая, обвислая, бородавчатая. Она повалила Мордюкова и налегла сверху, на грудь, неодолимой тяжестью. Чудилось, будто камень или плита могильная на него давит! И рожа все ближе, ближе… холодная, осклизлая…
«Жаба! – подумал Мордюков. – Рожа-то жабья!»
А больше он ничего не успел подумать.
Лёля. Октябрь, 1998
На исходе октября прошлого года, когда внезапно ударил мороз, Лёля стояла у окна, глядя на остатки желтых, дрожащих на ветру листьев. Вороны возмущенно носились над крышей соседнего дома, гвалтом выражая свой протест против злорадной ухмылки природы. Нет, ну в самом деле: еще вчера стоял великолепный, сияющий, теплый день вернувшегося бабьего лета, а сегодня воцарилась «глухая пора листопада», и сине-золотое сияние осени растаяло пред грозным обликом зимы, как дым…
Вот именно как дым, Лёля воочию видела этот дым. Он клубом поднялся к окну и был в клочья разорван порывами ветра. Тут же они радостно набросились на новую поживу, будто голодные птицы на ломоть хлеба, и до Лёли как-то вдруг дошло, что дым этот отнюдь не метафорический, а очень даже реальный!
Что характерно, именно такой вот белый, тягучий, жуткий дым она видела сегодня во сне. Это был стопроцентный кошмар: Лёля сидела, забившись в уголок, и изо всех щелей на нее наплывали струи дыма, а она никак не могла вспомнить, по какому номеру звонить в пожарную охрану. Наконец вспомнила, долго-долго искала по квартире телефон. А когда нашла, позвонила, и тут ее отматерил полупьяный мужской голос…
Когда Лёля проснулась, была глубокая ночь. На улице царила тишина, безжалостно нарушаемая отборным матом. Судя по отдельным русским словам, говоривший никак не мог понять, каким образом он вместо центра Сормова оказался в районе площади Свободы.
Лёля вскочила с постели, принюхалась. Дымом не пахло! Она прикрыла окно, но долго еще не могла уснуть, вновь переживая кошмар и надеясь, что он не сбудется никогда, никогда! Но, как известно, чтобы страшный сон не сбылся, его надо немедленно кому-нибудь рассказать. Однако утром Лёля проспала, родители уже ушли в университет. Не в фирму же звонить, чтобы рассказать сон, все-таки она на больничном, неудобно как-то! И вот…
Нет, сначала Лёля не испугалась. Просто подумала, что внизу, в палисаднике, жгут опавшую листву. Хотя это сколько же надо листвы собрать, чтобы столб дыма поднялся до пятого этажа? Лёля открыла узкую оконную створку (у них в доме были совершенно идиотские окна без форточек: хочешь впустить каплю свежего воздуха, а врывается целый кубометр!), высунулась – очередной клуб дыма, вырвавшийся из приоткрытого окна на четвертом этаже, шибанул вверх, чуть ли не в лицо. Прямо под ней!
О господи…
Однако Лёля и тут не испугалась – скорее разозлилась. Снова эта семейка с четвертого этажа!
Раньше эта семейка жила на седьмом. Дважды в нечаевской кухне и в кухне шестого этажа пришлось делать ремонт: не до конца закрутить кран, когда воду отключили, а раковина полна грязной посуды, было любимым делом верхних жильцов. Воду, конечно, снова давали, когда никого дома не было…
Потом этими тиранами вдруг овладела высотобоязнь. У них была старенькая бабуля – единственный, по мнению Лёли, луч света в темном царстве этих хамов, – а для нее подняться на седьмой этаж без лифта – неразрешимая проблема. То есть лифт в подъезде вообще-то имелся, но работал он, по общему впечатлению, только по ночам, чтобы не надрываться. А у бабулиной наглой дочери, наглого зятя и двух наглых внуков, жутко топавших по потолку шестого этажа (Нечаевых как-то пригласили послушать их топанье, так мама даже прослезилась от счастья, что живет на пятом!), было единственное человеческое качество, из-за которого Лёля им многое извиняла: любовь к этой самой бабуле, Александре Герасимовне. С другой стороны, как же им ее не любить? Она, как атланты небо, держала на своих руках все домашнее хозяйство. А ведь ей семьдесят семь! Атланты, что и говорить, постарше, но ведь они мужики, вдобавок каменные. А Александра Герасимовна росточком Лёле по пояс, ну, может, самую чуточку повыше, и одежки у нее сорокового размера.
Короче, бабуля взбунтовалась: не могу больше сумки таскать на седьмой этаж! Или ходите по магазинам сами, или…
Ультиматум так перепугал семейство, что оно бросилось по дому, разыскивая идиотов, желающих со второго, третьего, на худой конец с четвертого этажа переместиться на седьмой. Учитывая работу лифта и то, что вода выше пятого течет, только когда кран открыт, а дома никого… Короче, хохотушка-судьба распорядилась так, что они нашли обмен с изрядной доплатой с тем же стояком, но на четвертом этаже. Под Нечаевыми. Мгновенно переехали, мгновенно сделали ремонт. При этом дважды затопленным соседям не дали, конечно, ни копейки на новые обои. Лёлин отец намекнул, что надо в домоуправление пожаловаться или хотя бы самим затопить соседей… «А, гори они все огнем!» – отмахнулась легкомысленная матушка.
И вот они, кажется, и в самом деле загорелись.
Лёля вылетела из квартиры, в одну секунду оказалась на четвертом этаже и вонзила палец в кнопку звонка. Раздалось нежное курлыканье. Такими звуками только уши праведников в раю услаждать, а не тревогу поднимать! Забарабанила в дверь – тишина. Заметалась по площадке, звоня и стуча в три другие двери, – напрасно. Соседи на работе или где-то еще.
Странно, но эта тишина Лёлю несколько успокоила. Все люди как люди: чем-то заняты, делают свое дело, без паники зарабатывают деньги, и лишь она, как нанятая, носится по этажам! Пожав плечами, нарочно неторопливо побрела домой и вошла в кухню с твердым намерением побаловать себя каким-нибудь естественным транквилизатором (сладкое, между прочим, отлично успокаивает!). Колеблясь в выборе между мармеладом «Лимонные дольки в сахаре» и ванильным зефиром, меланхолически глянула в кухонное окно. И вдруг обнаружила, что оно буквально занавешено белесым дымом.
Неведомая сила швырнула Лёлю к холодильнику… Нет, она не собиралась спасаться в нем от пожара. Просто на холодильнике у Нечаевых стоял телефон. Накрутила «01»… Не помня себя, что-то там кричала в трубку…
Потом кинулась по комнатам. Сгребла в сумку свои документы, сережки, колечки, бросилась в спальню родителей. Смела что-то с маминого комода и остановилась, пытаясь вспомнить, где лежат родительские документы, бумаги на квартиру, а также за которой из двух десятков картин, развешанных по стенам, оборудован тайничок с семейной заначкой. Помнится, мама что-то такое говорила, но у Лёли вечно в одно ухо влетает, в другое вылетает. Она всегда утверждала, что столько картин в квартире – это ненормально, у них же не музей! Да и была бы там хоть приличная сумма спрятана, а то смех один. Но все-таки!..
И тут у Лёли голова пошла кругом. А книги? А эти самые картины, столь любимые матушкой, – да она ведь не переживет, если их лишится! И как же компьютер со сканером, носильные вещи, посуда, мебель? А сама квартира?! То есть им, Нечаевым, негде будет жить? У них, правда, был домишко в Доскине, но Лёля не хотела жить в деревне, ее туда и летом-то на выходные палкой не загонишь, а сейчас уже зима на носу!
Лёля стояла посреди комнаты, в буквальном смысле схватившись за голову. Картины, туфли, рубли и доллары, ее новый итальянский костюм, мамина дубленка и отцовский ноутбук, четырехтомник любимого Даля, Пушкин и «Мастер и Маргарита», китайский бабушкин ковер и ванильный зефир – все это кружилось перед глазами каким-то жутким огненным колесом. Кажется, она даже всплакнула, оказавшись перед неразрешимой проблемой: что спасать первым делом. И уже кинулась снова к телефону, чтобы позвонить маме на кафедру и спросить совета, как вдруг неведомая сила заставила бросить трубку, принюхаться – и снова ринуться на четвертый этаж.
Может, судьба надорвала животики от хохота, глядючи на Лёлю, и поэтому у нее в голове забил слабый родничок разума? А может быть, до нее наконец-то дошла простая и очевидная несуразица: дым-то она видит, но дымом почему-то не пахнет!
Короче, Лёля скатилась по лестнице, позвонила в дверь… и та волшебным образом распахнулась после первого же, еще совсем слабенького курлы-курлы.
– Лёлечка! – тоненьким голоском воскликнула стоявшая на пороге Александра Герасимовна, почему-то красная как вареный рак (вернее, креветка, учитывая ее мини-габариты), с прилипшими ко лбу влажными седыми волосенками.
«В одиночку боролась с огнем? Заливала пожар водой из-под крана?» – просвистели в Лёлиной голове остатки прежней паники, хотя она уже всем нутром чувствовала: что-то здесь не так!
– Здравствуй, дорогая! Давно звонишь? А я на кухне закрылась, белье решила прокипятить, а то все руки как-то не доходят, – жизнерадостно пояснила Александра Герасимовна, в подтверждение своих слов потрясая такой специальной деревянной клюшечкой, хорошо известной женщинам: ею мешают в баке белье при кипячении.
Не стоит скрывать: Лёля только невероятным волевым усилием справилась с желанием вырвать у Александры Герасимовны эту деревяшку и стукнуть по башке, облепленной белыми потными прядками. И, вполне возможно, бешенство, овладевшее ею, взяло бы верх над элементарными приличиями, когда б на кухне Александры Герасимовны не раздался грохот.
Обе соседки, молодая и старая, сунулись туда – и вдруг увидели красную лестницу, которая уперлась снаружи в подоконник. Взметнулась длань в брезентовой краге, сжимавшая красный топорик с явным намерением сокрушить стекло…
Герасимовна с визгом метнулась к окну, а Лёля – на лестничную площадку, привлеченная новым грохотом.
Мимо нее, подтягиваясь на перилах и мощно забрасывая тело сразу на середину пролета, пронеслось какое-то существо – как Лёле сперва показалось, нечто среднее между динозавром, инопланетянином и средневековым рыцарем. В одно мгновение существо оказалось на пятом этаже: Лёля услышала его тяжелый топот по своей квартире и взлетела наверх – чтобы столкнуться с ним в дверях лицом к лицу.
– Пожарных вызывали? – рявкнул он из-под какого-то прозрачного щитка (может, это было забрало?). – И где горит?!
На голове у него было что-то медносверкающее. Сверкала также бляха на груди. И вообще все на нем сияло и блестело.
А может, Лёле это почудилось, и только его глаза сверкали синим (точнее, голубоватым) гневным пламенем? Лёля из-за этого сверкания ничего толком и не видела, оно ослепило ее и вышибло остатки соображения. Ростом девушку бог не обидел, формами тоже, но перед этим брезентово-асбестово-латунным божеством она чувствовала себя козявкой, букашкой… Семелой, которой явился Зевс во всем блеске своем и испепелил страдалицу молниями!
– Соседка… – пролепетала Лёля. – Белье ки… ки…
Он лучше ее владел собой – только зубами скрежетнул да светлую бровь круто заломил в ответ на это невразумительное, идиотское «ки-ки».
И тут что-то загрохотало на кухне. Металлический бог обернулся, небрежным движением боевой рукавицы пресек Лёлин порыв в квартиру и с легкостью, неожиданной для его бронированного тела, метнулся вперед.
Через его плечо Лёля увидела в окне разъяренную физиономию: в таком же шлеме, с таким же забралом. Только выражался заоконный гость более словоохотливо, громогласно и, скажем так, витиевато. Благодаря приоткрытой Лёлей створке окна она отчетливо слышала каждое слово.
– Скажи, пожалуйста, Митяй, где находится та глупая женщина легкого поведения, которая зачем-то вызвала нас сюда? – спросил он. – И, кстати, знаешь ли ты, что ее мать тоже не отличалась высокими моральными качествами? Вообще у них это родовое…
Само собой разумеется, что выражал он свои мысли несколько иначе. Подсчитывая количество слов, начинающихся на «е», «б», «с», «х», утомился бы даже карманный калькулятор! Лёля мгновенно вышла – нет, вылетела, как ракета! – из ступора, потому что этих бродячих матюгальников, на которых натыкаешься сейчас на каждом шагу, ненавидела лютой ненавистью, и сунулась было вперед, однако Митяй Боевая Рукавица снова задвинул девушку себе за спину и кротко сказал матюгальнику:
– Отбой.
Еще раз шумно попробовав алфавит на зуб, тот гаркнул в пространство: «Отбой!» – и лестница медленно поползла вниз, унося его с собой.
Гость повернулся. Они уставились друг на друга, и по его непроницаемому лицу вдруг скользнула слабая усмешка. Лёля смотрела, как дрогнули твердые, чуть обветренные губы, как смешно наморщился точеный хищный нос. Четче обозначилась ямочка на выпуклом подбородке. Еще она разглядела светлые длинные ресницы. Ресницы сощурились, затеняя серо-голубые глаза. Сомкнулись на переносице светлые размашистые брови, румянец пробился на худые щеки… Лёля видела все это как-то по отдельности, металась взглядом по его лицу и совершенно не способна была понять, обругает он ее сейчас, как его приятель, или расхохочется.
Ни того ни другого не произошло. Еще раз проблеснула эта мгновенная, почти неуловимая улыбка, а потом он сказал:
– Ладно. Жизнь продолжается. – И, обойдя девушку, загрохотал своим мощным снаряжением по лестнице.
Лёля привалилась к стене. Ноги ощутимо подгибались, ее трясло, и все время хотелось вытереть со лба пот, хотя, может быть, его там и не было.
Конечно, натерпелась она – не дай бог никому, нанервничалась, но не потому, не потому била ее сейчас дрожь и слезы подступали к глазам.
«Жизнь продолжается», – сказал он.
Не совсем так: жизнь наконец-то началась!