У каждой зверушки свои игрушки.
Поговорка
Просыпаюсь с трудом. Как бы даже и не просыпаюсь, а выбираюсь из-под какого-то гнета. Не то глубокая, тяжелая вода, не то пуховая перина – рыхлая, жаркая. Выбираюсь из-под нее – сначала тело, потом сознание – медленно и печально.
Господи, голова, голова-то как болит! Яду мне, яду…
Душно. С трудом сажусь, с трудом удерживаю равновесие. Меня почему-то мотает из стороны в сторону, и все то неясное, смутное, очертания чего я с грехом пополам различаю в темноте, качается вместе со мной. Вдруг издалека доносится пронзительный, протяжный, вот уж правда что – истошный! – вопль, достигает своего пика и уносится куда-то вдаль. Полное впечатление – мимо пронеслось какое-то орущее, словно до смерти напуганное чудовище, промчалось со всех ног или лап, опутав меня тем же ужасом, который испытывало само. Древний ужас, необъяснимый и неуемный.
Прижимаю руку к груди, утихомиривая трепыхающееся сердце.
Ой, как мне плохо… Тошно, муторно, мысли беспорядочно скачут, бестолково, панически мечутся. Мыслям тоже страшно, и прежде всего потому, что они никак не могут осознать, кому они принадлежат, в чьей голове трепыхаются.
Я не помню себя. Я не знаю, кто я.
Среди царящей в моей голове сумятицы ни с того ни с сего прорисовывается вполне четкая догадка: это никакое не чудовище пронеслось мимо в темноте. Это пролетел встречный поезд!
Встречный поезд… чему он был встречный? Надо полагать, тому поезду, в котором нахожусь я.
Так, кажется, что-то начинаю понимать.
Я ощупываю руками полуразличимые предметы вокруг. Подо мной сбившийся матрас и скомканная простыня. Под всем этим – кожаная полка. Точно, я в купе поезда! Сбоку на стене – неудобная сетка для вещей, крючок для полотенца и металлический поручень, через который перекинуты какие-то шерстяные тряпки.
А впрочем, зря я так. Это не тряпки, а мои вещи. Мои брюки и мой свитерок. Любимый свитерок из любимого итальянского магазина «Гленфилд». С необычайной, просто-таки ослепительной ясностью передо мной возникает воспоминание о том, как я этот свитерок покупала. Три дня ходила, к нему присматривалась: не поднималась рука выложить две тысячи рубликов. С одной стороны, на себя, любимую. С другой – с деньгами сейчас не бог весть как свободно, а до нового гонорара еще жить да жить. Сомнения мои разрешил возмущенный вопль продавщицы, которой я пожаловалась, дескать, дороговатая вещичка, не стоит она того.
– Не стоит?! Да вы посмотрите, сколько она до уценки стоила!
И продавщица показала мне этикетку, где значилось две тысячи девятьсот рублей.
Это и решило дело: я устыдилась своего скопидомства и купила свитерок – чудный, серо-бежевый, любимого моего оттенка, такая плотная, теплая «лапша»…
Какое-то время я тупо всматриваюсь в это воспоминание: оно не имеет для меня в данный момент ровно никакого значения. Понятно, почему я так к нему прицепилась: это хоть какая-то конкретика моей прошлой жизни! Доказательство того, что я не появилась на свет вот здесь и сейчас, в этом темном купе. С раскалывающейся от боли головой, пересохшим ртом, с тошнотой, подбирающейся к горлу, с прыгающим сердцем. Не в силах осознать, как я здесь оказалась, а главное, кто я и как меня зовут.
Если на перекладине висят мой свитерок и мои шерстяные брюки, значит, еще холодно. Видимо, зима или ранняя весна. Куда я могла направиться на поезде в такое время года? Почему при воспоминании о покупке свитера в голове возникла мысль о гонораре? Гонорар платят творческим людям… я что, творческий человек? Видимо, да. Но что я, так сказать, творю?
Спросите что-нибудь полегче.
Я берусь обеими руками за виски, в которые изнутри так и бьют трассирующие очереди боли, и сжимаю голову как можно крепче. Вспомнить ничего не вспоминаю, однако прорезается еще одна вполне отчетливая и разумная мысль: а чего это я сижу в темноте? Ведь можно включить свет. Я огляжусь, посмотрю на себя в зеркало – может, и вспомню что-нибудь о себе, как выше было сказано, любимой. А если не вспомню – то найду сумку и загляну в паспорт. Там-то уж наверняка написано, кто я и что! Глядишь, и насчет творческой личности выяснится хоть что-нибудь.
Свет. Включить свет.
Рука совершенно рефлекторно тянется к изголовью. Там прикреплен маленький плафончик. Наверное, я довольно часто ездила в поездах, если так уверенно нашла источник света.
Ох, ну почему ж так болит голова и тошнит? Не пьянствовала же я накануне, в самом-то деле!
Щелкаю выключателем и при не слишком-то ярком свете озираюсь.
Ба-тюш-ки… Неужто пьянствовала-таки?!
Столик загроможден бутылками: шампанское, коньяк, водка, вино какое-то. Тупо смотрю на этикетку. «Ночь нежна». Но ведь это роман Фицджеральда так называется, при чем тут вино?! Какая пошлость, однако…
Рядом с бутылками два пластиковых стаканчика: в одном на донышке плещется коньяк, в другом, том, что стоит вблизи от меня, – темно-розовая жидкость. Так вот ты какая, «Ночь нежна»! Если стакан стоит с моей стороны, подразумевается, я из него пила? Не помню такого. Перед тем, как лечь спать, сделала несколько глотков «Саровской» минералки, огорчившись, что она не газированная. Было похоже, что просто вода из-под крана. Но я ее выпила, куда ж деваться, потому что она входила в состав моего продуктового набора. Ну да, в СВ теперь принудительно кормят на ночь, из-за чего билеты стали еще дороже. Я поехала в СВ, потому что больше билетов не было, а мне непременно понадобилось сегодня уехать из Нижнего в Москву…
Я радуюсь новому воспоминанию, но как-то мельком, мимоходом, мимоездом.
Мимоездом – вот именно!
Взгляд мой перебегает со столика, на котором, кроме бутылок, стоит блюдо с какой-то ресторанной нарезкой (остро пахнет копченой рыбой, от чего меня начинает мутить еще сильней), к противоположной полке. На ней лежит очень странный человек.
Это мужчина. Я вижу все его плотное, напряженно вытянутое тело с волосатым торсом и ногами. Он совершенно голый – вот в чем странность! Вовсе голый, даже без плавок. Света, конечно, не очень много, но я отчетливо вижу то, что обычно принято скрывать. От этого, между прочим, принято отворачиваться, но я сижу, как дура, и пялюсь на вышеназванное. Приходилось мне видеть этот орган и раньше, никаких открытий я тут для себя не сделала и все же не могу понять, отчего он так непотребно выглядит…
Бог ты мой, да на нем же презерватив! Наполовину сползший.
Стыдливо отвожу глаза, смотрю на загроможденный столик, на смятые билеты – мой и моего попутчика, – только чтобы не пялиться на этот дурацкий презерватив.
Вот уж правда дурацкое зрелище. Этот человек, похоже, до такой степени устал после, что даже не смог снять изделие номер два…
Так, минуточку! А с кем он, интересно знать, так уж сильно устал после?.. Кто была та, которую здесь, в двухместном купе, в присутствии женщины, спящей на соседней полке (то есть меня), мой сосед, фигурально выражаясь, имел?
Чисто рефлекторно осматриваю свое собственное тело. Потом, не поверив глазам, на всякий случай ощупываю себя.
Я сижу, едва прикрытая простыней, но под ней на мне и нитки нет! Я такая же голая, как мой сосед по купе!
Так это что? Я с ним, то есть он со мной, то есть мы вместе?!
Обвожу безумным взором – обезумеешь тут! – купе и обнаруживаю на полу две скомканные тряпочки: это мои трусики и лифчик. Тут же валяется мятая трикотажная маечка. Напяливаю все это на себя, потом вскакиваю в брюки, натягиваю свитер. Ощупью нахожу под полкой сапоги со всунутыми в них носками. Надеваю носки. Проделываю все это со страшной скоростью, не сводя глаз с неподвижного тела.
С каждой минутой созерцание его пугает меня все больше. Дело в том, что я вижу всего этого мужчину, но не вижу его лица. Он лежит полуотвернувшись, прикрыв голову подушкой.
Какое-то время я сижу на своей полке (одетая!), потом решаюсь: рывком наклоняюсь к мужчине и сдергиваю подушку – она почему-то кажется мне очень тяжелой! – с его головы.
И тут же отшатываюсь, снова падаю на полку и утыкаюсь лицом в колени, чтобы не видеть жуткого зрелища, открывшегося мне. Но эта картина так и стоит перед глазами. У него размозжено лицо. Похоже, что кто-то с силой ударил ему по переносице тяжелым предметом. Убил или тяжело ранил. А потом… потом закрыл лицо подушкой. И, видимо, довершил начатое убийство. Мой сосед мертв.
Подушка тяжелая потому, что она впитала кровь из жуткой раны на лице. Этого и добивался убийца.
Стоило представить, что в этом купе недавно был человек, зверски убивший себе подобного, как меня начинает трясти.
Так, стоп. Он прикончил моего соседа, но не тронул меня… пожалел? Или ему нужен был один конкретный мертвец? Может быть, это акт мести?
Ну ладно, этот акт свершен. А куда девался мститель потом?
Вышел в коридор, куда еще!
Я смотрю на дверь. Фиксатор замка повернут. Находится в горизонтальном положении. Значит, дверь закрыта изнутри. То есть убийца никуда не мог выйти.
Он все еще здесь!
Где? Где он?
Озираю крохотное пространство купе. На всякий случай даже заглядываю на верхнюю багажную полку. Разумеется, там никого. С усилием подавляю совершенно кретинское желание поднять свою полку и посмотреть, не прячется ли кто-то под ней, в ящике для вещей. Но там поместится разве что собака средних размеров…
И тут я вижу пивную бутылку. На ней этикетка – «Клинское». Бутылка – закрытая, между прочим, – лежит на моей сбившейся простыне, возле моей подушки, которая нелепо высовывается из наволочки, потому что слишком велика для нее, как все казенные подушки на свете.
Да бог с ними, с казенными подушками. Я смотрю на бутылку. Ее донышко покрыто какой-то темной массой. А на простыне – красные потеки.
Мне понятно – именно этой бутылкой был убит мой сосед по купе.
Бутылка – орудие убийства. Но – кто убийца?! Кто сделал это?
Я снова оглядываюсь, стараясь не смотреть на голое тело, лежащее напротив.
В купе никого нет, кроме нас двоих: живой женщины и мертвого мужчины. Дверь закрыта изнутри. Так что – выходит, мужчину убила женщина? Выходит, его убила я?!
Я – Алена Ярушкина?
В этот жуткий миг я вспоминаю свое имя, возраст, адрес и почему ко мне имеют отношения слова «гонорар» и «творчество». Я вспоминаю своего мужа Михаила (вернее, бывшего мужа, ибо мы недавно расстались), и своего любовника, и своего любимого (это разные люди, прошу не путать), даже вспоминаю, зачем поехала в Москву. Я только не могу припомнить, как убила этого человека.
Более того! Я не помню, чтобы видела его хоть когда-нибудь, хоть раз в жизни, пила с ним коньяк и вино «Ночь нежна», спала с ним и била его пивной бутылкой. Тем более я вообще не пью пиво, я ненавижу пиво, любое, в том числе и «Клинское».
Я никого не убивала.
Но купе закрыто изнутри. И кроме меня, здесь никого нет.
Получается, кроме меня, сделать это было некому.
Картотека
«ПОГОДИТЕ, НЕ ЗАРЫВАЙТЕ!
Как известно, пляжные спасательные станции закрываются с окончанием купального сезона, осенью. Однако их сотрудникам приходится заниматься спасением людей и зимой – порою совершенно для себя неожиданно.
Николай Филиппов, начальник спасательной водной станции «Щелковские озера», что расположена на любимом всеми нижегородцами Щелковском хуторе, вывел вечером на прогулку свою лайку Нику. Надо сказать, что Филиппов живет на улице Рокоссовского – то есть не слишком далеко от непосредственного места работы. Хозяин и его собака шли по тропинке, как вдруг Ника бросилась к зарослям кустов и принялась яростно раскапывать снег.
– Ну-ка, что у тебя тут? – поинтересовался Филиппов, включая карманный фонарик. – Никак что-то нашла?
Он посветил – и ахнул, увидев лежащего в сугробе человека. Инстинкт спасателя сработал мгновенно: Филиппов начал раскапывать снег. Ника помогала ему всеми четырьмя лапами. Николай нащупал пульс – человек, это оказался мужчина, был еще жив! Тогда по мобильному телефону Филиппов вызвал «Скорую», а заодно позвонил соседу, который выгуливал свою лайку Норну (уточним – дочь филипповской Ники) неподалеку. Вдвоем они подняли мужчину на руки и понесли к рубежу Щелковского массива, к гаражам, куда и подъехала «Скорая помощь», на сей раз, к счастью, оправдавшая свое название.
Спасенного погрузили в машину и повезли в больницу. А Филиппов, его сосед и две собачки отправились продолжать прогулку.
На этой благостной ноте можно было бы и закончить повествование, однако вот какая деталь: когда наш корреспондент отправился брать интервью у спасенного, в Пятой градской больнице, куда он был доставлен, его не оказалось. Молодой человек исчез загадочным образом, лишь только придя в себя и получив первую, самую необходимую, помощь. Документов у него не было никаких, имя, фамилию, адрес он указал вымышленные. В приемном покое парень о случившемся рассказал следующее: ему 20 лет, он студент химико-биологического факультета, живет неподалеку от Щелковского массива. Пошли гулять с приятелями, выпивали на ходу. Видимо, выпивали крепко, если парень отстал, заблудился и упал, подвернув ногу, а приятели побрели себе дальше, даже не заметив этого. Встать не было сил, парень надеялся, что дружки вернутся за ним. В полубеспамятстве он подгреб к себе снег и не заметил, как уснул.
Его счастье, что выдался довольно теплый день!
Однако врач «Скорой помощи» Алексей Хромов, доставивший спасенного в больницу, в доверительной беседе с нашим корреспондентом добавил, что эту версию случившегося парень выдал, уже придя в сознание, а прежде чем окончательно очнулся, еще в машине, он панически стонал:
– Не надо, я все наврал! Я вам ничего не давал! Не былоникакого Берзина (а может, Дарзина – тут Хромов точно не запомнил)!
Увы, спасенный исчез – а значит, никто теперь не узнает, какой такой нехороший человек из недружественной Прибалтики (что Берзин, что Дарзин – типичные латышские фамилии!) замешан в этом темном деле. И замешан ли вообще, или все это было пьяным глюком, какие часто посещают любителей заложить за воротник. Тем более что доктор уверял: парень был не просто пьян, а еще и под кайфом. Раньше Хромов работал в психиатрической клинике, где ему часто приходилось выводить нарков из ступора, да и на вызовах по «Скорой» такой работенки хватает, поэтому он эту публику, что называется, невооруженным глазом видит.
Строго говоря, искать ответы на эти вопросы должна была милиция, однако… нет человека – нет проблемы. А человека и в самом деле нет! Сбежал!»
Из газеты
«Губернские ведомости»
* * *
– Тебя поздравлять или как?
Валентина выпрямилась, убрала зеркало и взглянула в лицо девушки, лежащей на кресле.
В смысле, не девушки, конечно. Потому что беременных девушек не бывает. А молоденькая брюнетка, чьи плотненькие ноги с накрашенными ноготками свешивались с поручней кресла, была беременна.
Черные глаза тупо смотрели в лицо врача.
– Что? – тихо спросила пациентка.
Кажется, с поздравлениями спешить не стоит…
Как ее зовут? Люда вроде бы? Отходя к раковине, Валентина покосилась в карточку, лежащую на столе. Да, Людмила Михайловна Головина, год рождения – 1980-й, не замужем. Двадцать три года, значит. Ну что ж, вполне нормальный возраст. Валентине приходилось сообщать о беременности и пятнадцатилетним. Явилась как-то раз даже тринадцатилетняя барышня. С мамой. Та была убеждена, что у дочки просто нарушен цикл, а врач оговаривает невинную крошку. Ужас, что вышло!.. Вот там Валентине приходилось семь раз отмерить, прежде чем отрезать хоть одно слово. А эта Люда Головина уже вполне взрослая. Небось, прежде чем лечь с мужчиной в постель, должна была подумать, что от этого и получаются дети. Ни от чего другого!
Валентина стащила перчатки и бросила их в мусорное ведро. Оглянулась: пациентка все еще покоилась на кресле с раскинутыми ногами.
– Люда, осмотр окончен, – мягко сказала Валентина. – У тебя четыре недели беременности. Иди садись вот сюда, на стульчик. Только оденься сначала!
Валентина с невольным сочувствием наблюдала, как пациентка неловко сползает с кресла и смотрит на свои сложенные на топчане вещички, словно не представляя, что с ними делать.
Конечно, бывает, что при таком сообщении женщины теряют голову от радости. Но это определенно не тот случай.
Люда начала медленно одеваться. Куда девалась вся та высокомерная, недобрая энергия, которой она так и обдала Валентину несколько минут назад, ворвавшись в кабинет и потрясая карточкой платной пациентки! Валентине даже послышалось долетевшее из коридора эхо небольшого скандальчика. Очевидно, Люда прорвалась на осмотр без очереди, убежденная, что ежели она платная, то ей все можно. Похоже, сейчас она безумно жалеет, что так поспешила.
Пока Люда одевалась, Валентина торопливо выписывала направления. Что бы эта девонька ни решила, рожать или аборт делать, анализы сдавать придется. Хотя никакого «или» тут быть не может, почти наверняка она решит прервать беременность.
Так, оделась. И вроде бы в глазах появилось осмысленное выражение. Но все еще растерянна. Уронила сумку, оттуда выпала и записная книжка, помада, ручка, еще какие-то мелочи. Валентина исподтишка наблюдала, как Люда медленно, будто во сне, собирает свои вещи.
Тянито какое-то, а не девка! Или правда такое уж сильное потрясение испытала?
– Да ты садись, Люда, – Валентина похлопала по стулу. – Значит, вот что, смотри. Это тебе направление на общий анализ крови и на RV. А это – на мочу. Причем в пятом кабинете, с восьми до десяти, только лучше прийти пораньше, потому что очередь тут собирается кошмарная. Поскольку ты не из нашего района, то все это тоже платное, как и визит ко мне. И заплатить за анализы лучше сегодня, чтобы завтра тебе две очереди не стоять – в регистратуру и в кабинет. Если есть побольше денег с собой, можешь сразу и за аборт рассчитаться, вперед, тогда тебя на какой-нибудь ближайший день сунут, вдруг там у них «окошко» найдется. Жаль, что ты ко мне чуточку раньше не пришла, успела бы на вакуумный, а теперь чистить придется. Ну ничего, все это в наше время с обезболиванием делается, не то что раньше – глаза на лоб лезли от боли! Я это удовольствие еще застала, успела. Ну, скажу тебе, если бы наши мужики этот кайф словили хоть разик, то вообще с сексом завязали бы!..
Валентина болтала, что только на язык взбредет, а сама одним глазом поглядывала в карточку, которую заполняла, другим же – косила на лицо Людмилы. Надо же, какая непроницаемая маска. Эти небольшие, очень темные глаза, тугие щеки, маленький, плотно сжатый рот… Мордовская, марийская, нет, скорее чувашская кровь. Выражение полного равнодушия на лице, особенно когда опущены глаза. Не поймешь, о чем она там на самом деле думает. Молчит, словно воды в рот набрала!
– Погодите-ка, – сказала вдруг Людмила. – Мне не надо направления. Я не пойду на аборт.
Ручка уткнулась в бумагу. Теперь Валентина уставилась на пациентку во все глаза:
– Рожать будешь, что ли? Серьезно?
Люда кивнула.
– Ну что ж, дело хорошее. А твой мальчик, он как, не будет против?
Маленький ротик слегка искривился в усмешке:
– Мой мальчик? Ничего себе, мальчик – ребенка заделал с одного раза!
Звучит грубовато, может быть, цинично, зато выражено точно.
– Ну, я хочу сказать, твой мужчина – он рад будет ребенку? – уточнила Валентина. – Ты ведь вроде бы не замужем? Может быть, вам с ним еще посоветоваться? Шаг ответственный, всю вашу жизнь переменит. Направления-то возьми, анализы все равно надо будет делать…
– Вы мне зря платный анализ выписали, – перебила ее Люда и отодвинула бланки. – Я теперь к другому доктору буду ходить, на другом участке. Бесплатно, потому что пока я живу без прописки, а теперь они меня пропишут, раз я беременная. И вообще, теперь они со мной по-другому будут говорить! Никуда не денутся. Так что я к тому доктору пойду, по месту жительства и прописки, он и даст мне новые направления.
Валентина растерянно моргнула. Эта девонька ей, условно говоря, в дочери годится, а отстегала словесно взрослую тетеньку-докторшу, будто малявку-неразумницу. С другой стороны, тетенька-докторша сама виновата: куда спешила с этими бланками? Надо было сначала поговорить с пациенткой. Нет, решила дать ей время прийти в себя. Но до чего же быстро она очухалась, эта Люда Головина! Крепкая барышня. Умеет держать себя в руках, и, надо полагать, не только себя. Видимо, ее мальчик (мужчина, конечно же, мужчина!) тоже пикнуть не смеет против ее решения. Ишь, как это прозвучало: «Теперь они меня пропишут, никуда не денутся! Теперь они со мной по-другому будут говорить!» Так и видишь за этим словечком «они» мальчика-мужчину и его мамочку, которой совершенно не по нраву вот такая сношенька – с угрюминкой, очень даже себе на уме.
И эту маму можно понять, ей-богу!
Валентина попыталась одернуть себя – дескать, твоя-то какая печаль? – но мысли не послушались.
Неужели Люда решила сохранить ребенка только ради прописки? Ой, да чего только не бывает в жизни! А потом, закрепив свои права, она примчится за направлением на аборт… Что ж, время у нее еще есть, аж два месяца. И можно спорить, что придет она «по месту жительства и прописки», уже готовая сделать аборт. У этой барышни, похоже, все наперед рассчитано. Довольно бесстыжая девка, если хорошенько подумать.
Ну и что? Вам-то какое дело до отсутствия или наличия у нее стыда, доктор Залесская? Клятву Гиппократа давали? Давали. «В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного…» Ну так и молчите в тряпочку.
Валентина невольно бросила взгляд на противоположную стену. Вот она висит! В смысле, клятва, а не тряпочка. Роскошно изданный постер занимает изрядную часть стены и внушает глубокое уважение как самим своим видом, так и этим словосочетанием – «Клятва Гиппократа», да и общей витиеватостью текста. В принципе, наверное, это неплохо смотрелось бы в кабинете любого другого врача, только не гинеколога. Потому что там, в этой самой клятве, есть такие слова: «Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не укажу пути для подобного замысла; точно так же я не вручу никакой женщине абортивного пессария».
Пессарий – это расширитель для матки. Он применяется именно при абортах. И, строго говоря, в этом кабинете, как и вообще во всех гинекологических кабинетах мира, непрестанно нарушается клятва Гиппократа. Ведь десятки женщин получают здесь хоть и не пессарий конкретно, а все же направление на аборт. Получают просимое «смертельное средство» для уничтожения плода.
А между прочим, Люда Головина, которая так не нравится доктору Залесской, не просит у нее «абортивного пессария». И, может статься, никакой аферы она не затеет, ребенка все же оставит и будет ему самой что ни на есть заботливой мамой!
Люда зыркнула своими темными глазками, и Валентина сообразила, что молчание несколько затянулось.
– Ну что ж, договорились, встретимся через недельку. Тогда на сегодня все? Можешь идти. До свидания, желаю тебе удачи – и твоему ребеночку.
Люда и бровью не повела, не то чтобы спасибо сказать.
– Тут откуда-нибудь позвонить можно? – спросила безразлично. – Из регистратуры или еще откуда-то?
Ага, так тебя кто-то и пустит звонить из регистратуры!
– Возле гардеробной автомат на стене. Бесплатный, – сухо сообщила Валентина. – Кстати, там кто-то еще есть, в коридоре? Или кончилась очередь?
– Нет, – брезгливо поджала Люда и без того крохотные губки. – Чурки какие-то сидят.
И, не прощаясь, выплыла из кабинета.
На пороге немедленно возникли две женщины. Черноволосые, черноглазые, смуглые, крепенькие такие. Азербайджанки, понятно. Чурки, это ж надо! Видали националистку? А сама она кто, эта Люда Головина? Если уж рассуждать с точки зрения великорусского шовинизма?
Валентина покачала головой. Надо же так завестись из-за какой-то дуры?! А впрочем, уже без десяти семь, прием кончается. Устала до предела, вот и реагирует на все так болезненно. Сегодня тетки валом валили, даже чайку глотнуть было некогда.
– Дамы, а вы почто вдвоем? – спросила уныло. – Приму я вас, приму обеих, только давайте не сразу, а в порядке очереди.
– Да она не понимает по-русски, – усмехнулась одна из женщин, бывшая повыше ростом. – Недавно тут живет, всего месяц какой-то.
– А вы кто? Родственница?
– Нет, я у ее мужа работаю. Фрукты-овощи, понятно?
– Понятно, – вздохнула Валентина. – Значит, будете переводчицей?
– Ой, ну какая из меня переводчица? – всплеснула руками продавщица. – Я сама молдаванка, по-ихнему два слова знаю. Объясняемся с ней на пальцах.
– Тогда зачем пришла? Иди, в коридоре подожди. На пальцах я и сама сумею – хоть по-азербайджански, хоть по-молдавски, – зевнула Валентина и сделала вид, что задирает халат: – Давай раздевайся, подруга, поняла?
Азербайджанка испуганно на нее покосилась и начала расстегивать платье на груди.
– Да не надо! – досадливо сморщилась Валентина. – Только снизу!
Она опять потрясла полами халата. Лицо женщины прояснилось, она задрала длинную юбку и принялась стаскивать толстые колготки.
– Ну вот, видишь? – победоносно глянула Валентина на переводчицу. – Нашли общий язык. Так что топай, посиди за дверью.
– Не могу, – вздохнула та. – Меня муж ее попросил в кабинете побыть. У них нельзя женщине одной ходить к врачу.
– Убиться! – удивилась Валентина. – Так ведь я тоже женщина!
– Ну и что? Ты не мусульманка.
– Это правда, чего нет, того нет, – хохотнула Валентина. – Кстати, а с каких пор молдаване стали мусульманами?! Или ты сменила веру?
– Да я отродясь некрещеная! – захохотала смуглянка-молдаванка.
– Никакой логики у этих исламистов, – покачала головой Валентина. – Ладно, сиди, раз такие дела. Вон там, на кушетке, присядь. А ты, моя красавица… как ее зовут, кстати?
– Гуля.
Женщина, которая стояла, неловко прижимая к себе цветастый подол длинного платья, встрепенулась.
– Пошли, Гуля! – ласково похлопала ее по плечу Валентина. – Вон туда забирайся – и ноги врозь. Поняла? Ну, какая умница! Тихо, тихо, сейчас мазок возьму. У тебя месячные когда были?
Азербайджанка смотрела испуганно.
– А как нам такие тонкости узнать? – обернулась Валентина к переводчице. – Явно беременность, по-моему, три недели, но насчет месячных как уточним?
– Да я сейчас у ее мужа спрошу, – подскочила та с кушетки. – У них всегда все знают мужья. – И выметнулась за дверь.
– Везет бабам! – вздохнула Валентина. – Мужья все знают, думать не надо, знай по сигналу падай в койку, а потом рожай… У тебя дети есть? Сколько детей?
То, что азербайджанка рожала, вдобавок не единожды, видно было, как говорится, невооруженным глазом. Но сколько раз конкретно?
– Пятнадцатого января месячные прошли! – влетела в кабинет переводчица. – Муж сказал. Он календарик ведет.
– Да ты что?! – обернулась Валентина. – Чего только не бывает на свете, да? А детей у них сколько? Спроси у мужа.
– Это я и так знаю, – кивнула переводчица. – Здесь, в Нижнем, двое с ними живут. И двое там, в ихнем ауле, или как его там. У мамаши мужа под присмотром.
– Понятно. Короче, барышня беременна, это раз. Второе – у нее инфекция какая-то, думаю, трихомоноз, надо подлечиться. – Валентина выбросила в ведро очередную пару перчаток. – Подождем, конечно, анализов, тогда и поговорим конкретно. Не знаешь, они ребенка оставлять думают или как?
– Разумеется, оставлять! – всплеснула руками переводчица. – Аллах не велит аборты делать, вы что, не знаете?
– А, ну да… – Валентина зевнула, даже не пытаясь прикрыть рот. – Пардон. Еле живая к концу приема. Давайте, девочки, приходите завтра с утра на кровь и все такое. А послезавтра мазок будет готов – тогда скажу, как лечиться. Понятно? Ну, пока!
– До свиданья, – сказала молдаванка.
Азербайджанка молча поклонилась в пояс.
– Ишь ты! – изумилась Валентина. – Ну, с богом. То есть с Аллахом!
Наконец-то ушли. Похоже, на сегодня все. Отмучилась, доктор Залесская!
Нет, кто-то еще ломится в дверь… Слава те, это всего лишь уборщица.
– До свиданья, тетя Галя, я помчалась! – Валентина выхватила из шкафа шубку и в самом деле побежала по коридору. Пусто, все уже ушли, как нормальные люди, она одна сегодня досидела до закрытия консультации и даже после оного. А это кто притулился под окошком?
Впрочем, в эту минуту Валентину гораздо больше интересовала не примостившаяся у подоконника фигура, а дверь дамского туалета. Но, выйдя оттуда через несколько минут, она вновь покосилась на женщину. Что-то в ней было знакомое…
Стоп, да это же та суровая барышня – Люда Головина!
– Ты чего тут засиделась? – удивилась Валентина. – Ждешь кого-то?
– Да. – Люда медленно поднялась со стула. – Я вас жду.
– Меня? – вскинула брови Валентина. – А что такое? Мы что-то забыли? Или решила все же взять направления на анализы? Может, и насчет аборта…
– Нет! – резко качнула головой Люда. – Я просто… Можно, я с вами немного пройдусь, а? Вы на остановку? В верхнюю часть едете? Я вас только чуть-чуть провожу. Пожалуйста!
В ее ровном, пожалуй, даже монотонном голосе прорезались вдруг умоляющие, истерические нотки, и Валентина спрятала раздражение в карман. Видимо, с этой угрюмой, уверенной в себе особой не все так просто, как казалось. Похоже, она чего-то боится.
Ну, в общем-то это объяснимо. Барышня переоценила свою крутизну. Ее «мальчик-мужчина» определенно будет настаивать на аборте, да и его мама, факт, в стороне не останется. Особенно если натура потенциальной «сношеньки» ей известна и она подозревает, что здесь имеет место быть не безумная страсть, а вполне трезвый расчет. Наверное, эта Люда позвонила своему парню – сообщить радостную, так сказать, новость, а трубку схватила потенциальная свекровь и отвесила что-нибудь этакое… Типа – убирайся со своим ублюдком в свою Тмутаракань, или откуда ты там взялась. Сердитые мамы умеют сказануть, что да, то да!
Между тем они с Головиной уже вышли из дверей консультации, спустились с крыльца и осторожно побрели по тропе через двор. Этот глагол для обозначения процесса движения был самым точным, поскольку в начале марта, когда беспрестанно чередовались оттепели с похолоданиями, тропа покрылась настывшими колдобинами, в темноте неразличимыми. Со стороны передвижение по ней напоминало култыханье каких-то калек, у которых ноги разной длины. Валентина могла об этом сказать с уверенностью, потому что не единожды наблюдала из окошка аналогичное култыханье. Вообще-то она была даже рада, что Люда Головина внезапно навязала ей свое общество. Вдвоем, сцепившись под ручку, преодолевать эту полосу препятствий было куда легче, чем в одиночку. И все равно они еле ползли – и это при том, что обе были в сапогах на низком каблуке. Иначе тут и впрямь калеками стать можно в два счета. Строго говоря, свои красивые итальянские сапожки Валентина перестала носить зимой именно в целях ногосбережения.