I
Куприян устал и обмок.
Ноги его бессильно расползались по скользким мокрым кочкам; сапоги намокли, облипли грязью с сухими листьями и стали пудовыми. Куприян с трудом вытаскивал их из липкой, жирной грязи.
Куприян был голоден и не спал прошлую ночь; в голове у него шумело, над глазами висела какая-то неприятная тяжесть. К этим ощущениям присоединялось еще и постоянное смутное сознание опасности, стоящей за плечами.
Куприяну было скверно, как бывает скверно отощалому волку, которого начинают травить со всех сторон.
Небо обложило еще со вчерашнего дня, и все время шел дождь. В лесу было темно и сыро, как в погребе. Еле-еле можно было различить тонкие белые стволы березок, сквозь жидкую осеннюю листву которых, тихо шурша, непрестанно пробивался мелкий назойливый дождик. Вверху было темно, пусто и холодно, внизу – мокро и тоже холодно. От мокрых деревьев, мокрой земли и моросившего в воздухе дождя получалось одно общее впечатление мокрого холода.
Куприян почти ощупью пробирался вперед, то и дело скользя с пригорков и бухая по колено в глубокие рытвины, наполненные холодной водой. Он шел молча и усиленно сопел носом, думая, машинально и тяжело, как больной, только о том, чтобы поскорее добраться в село Дерновое, лежавшее версты за четыре от места, где он шел. Куприян не знал этого и думал, что он гораздо ближе к селу.
Мысли у него были спутаны и неясны: то мелькал в них кусок хлеба, которого хотелось Куприяну, то вырастала смутная тревога, туда ли он идет. Потом все смешивалось и оставалось одно тупое ощущение усталости.
Вдруг впереди послышались какие-то звуки, едва слышно пробивающиеся сквозь шум дождя. Казалось, что кто-то осторожно постукивает палкой по стволам берез.
Куприян насторожился.
Звуки приближались и становились яснее. Скоро Куприян разобрал осторожный стук колес по корням и тихое пофыркивание лошади.
В этом месте деревья быстро редели и жалкими группами и одиночками тонких, чахоточных березок и осинок разбегались по широкой просеке, конец которой тонул за дождем и темнотой.
Снизу просека была сплошь покрыта молодой и сильной зарослью дубов, елочек и свежих беленьких березок. Отсюда было видно небо, с которого неустанно моросил невидимый дождик. Здесь было гораздо светлее; стволы березок явственно белели и казались тоненькими живыми существами. Куприян мог различить расплывающуюся в темноте фигуру лошади, шагом бредущей в стороне от дороги, прямо по зарослям и кустам. За лошадью неопределенно мерещилась телега и тощая длинная фигура мужика, неподвижно сидящего на телеге свесивши ноги. Телега сворачивала все дальше и дальше от дороги, к лесу, прямо по тому месту, где, притаившись за елкой, стоял Куприян.
– Эх! – неопределенно крякнул он, присмотревшись, и, сразу шагнув из-за елки, схватил лошадь за челку.
Та нисколько не удивилась, мотнула головой и стала, ласково принюхиваясь к Куприяну.
– Ну, ну… Чаво ты? – пробормотал мужик, сидевший в телеге.
– Чего шляешься? – в свою очередь спросил довольно дружелюбно Куприян.
– Я, ваше скородие, сам по себе, заговорил мужик необыкновенно хриплым и дрожащим фальцетом, – а ежели насчет лесу, то есть так… как перед богом, потому я, значит… по своему делу, а не то что…
– Эх, ты… «ежели насчет лесу», – передразнил его Куприян. – На воре шапка горит! Черта мне в твоем лесе, руби хоть весь… Жертвую!..
Куприян засмеялся.
Мужик недоумело молчал, неподвижно сидя на телеге.
– Из села? – спросил Куприян. – Ишь ночку выбрал! Или с вечера в кустах хоронился? Ах, ты…
– Ну, ну… Чаво ты! – заговорил мужик и тронул вожжи. – Но!
– Тпру! – осклабясь, тпрукнул Куприян.
– Но!
– Тпру!..
Лошаденка сбилась и бестолково замоталась на одном месте, перебирая нотами по грязи. Мужик помолчал.
– Ну, ты… Пусти, что ль! – озлился он вдруг.
– А то что? – весело спросил Куприян, очень довольный, что он не один в лесу.
– А то того, ежели… видишь топору? Ну!..
– Ишь ты, какой страшный! Дурья ты голова, Игнат, своего не признал…
Мужик встрепенулся.
– Ты?
– А то нет?..
– Неужели Купря?..
– Он самый и есть! – осклабился Куприян и, бросив лошадь, начавшую щипать какие-то листики, подошел к телеге.
Мужичонко ужасно обрадовался.
– Купря и есть! Я смотрю: кой черт балует? А оно – Купря, Куприян, черт!..
– Так топор, говоришь? – спросил Куприян, ухмыляясь так, что в темноте сверкнули его зубы.
– Ну тя к лешему!.. Топор… запужал вовсе. Я думал – што? А оно – Купря… Куда несет?
– На село.
– А для ча?
– Старшину давно не видал, соскучился…
– Вре, – недоверчиво протянул мужик и, вдруг сообразив, ударил себя обеими руками об полы и захохотал: – Ну тя к лешему! Балагур…
– Ну, ну… Хохочи у меня! – оглянувшись, прикрикнул Куприян. – Вот услышит Вавилыч, он те даст… Лошаденка-то, чай, одна…
– И что ты! – испугался мужик и замолк. Опять стало слышно, как дождь шуршит по листьям, точно по всей просеке кто-то осторожно пробирается сквозь кусты.
– То-то… потише, говорю. Долго ли…
Мужик инстинктивно подобрал вожжи и тронул лошадь мимо Куприяна.
– Стой, черт! Стой, говорю…
– Чаво!
– На деревне тихо? – спросил Куприян.
– Урядник наезжал, – почесываясь, сказал мужик. – Опосля становой… Поспрошал кой-кого. Меня спрашивал.
– Ты что ж?
– Что я… ничаво. Мое дело сторона. Увели точно у господина земского начальника лошадей, про то слыхал, но, одначе, не знаю… Однова ткнул в это место. «Пошел, – говорит, – сам вор, вора и покрываешь».
Куприян помолчал.
– А Ваську видел?
– Третьего дни на огороде у Федора Кривого водку пил, а как услышал, что становой, сейчас шиганул в лес… Только его и видели…
Оба замолчали. Куприян задумался, поводя широкими плечами.
– Ну, прощай, Купря! – сказал мужик.
– Прощай, – рассеянно ответил Куприян.
Мужик, которого звали Мозявым и который был самым захудалым мужиком в селе, и не думал, однако, трогаться с места. Лошаденка понуро щипала молодые побеги; Куприян задумчиво поглядывал на небо, соображая, что если наезжали урядник и становой, то не сегодня завтра надо ждать обыска и облавы. Мозявый тупо смотрел на Куприяна, моргая подслеповатыми глазками. Дождь все шуршал, шуршал тоскливо! По временам по лесу пробегал ветер. И тогда таинственный протяжный гул заглушал шуршание дождя, но потом опять начинался его тягучий шепот.
– Ты что? – спросил, очнувшись, Куприян. Мозявый вдруг оживился.
– А ты вот что, Купря, – быстро заговорил он, – ежели насчет бабы, так я тебе говорю – боюсь!..
– Что? – неласково переспросил Куприян.
– Егор домой пришел! – выпалил Мозявый.
Куприян невольно выпустил из рук вожжу, которую захватил было опять, без причины снял шапку, опять надел ее и пробормотал спавшим голосом:
– Вре…
– Правильно говорю, – с чувством возразил Мозявый. – Зачем врать? Я тебе, Куприян, бестолковый человек, правильно говорю: пришел седни и бабу бил… Матрену!
– Бил? – машинально переспросил Куприян.
– Смертным боем! – с форсом ответил Мозявый. Куприяна передернуло, точно ему сразу стало холодно.
Мозявый захлебнулся от возбуждения.
– Насмерть бил! «Чей парнишка?» – спрашивает… это Федька-то! «Какой, – говорит, – парнишка? Какая причина парнишке быть… – Федьке то есть… – ежели твой законный муж то есть пять лет в отсутствии?» Бил бабу оченно.
Мозявый покачал головой.
– Ну? – хрипло протянул Куприян.
– Ну, Матрена и повинилась: так и так, мол… Потому то есть парнишка, а парнишке без причину никак быть невозможно. Ежели он точно пять лет…
Куприян сосредоточенно молчал, поводя плечами.
– Так ты бабу-то теперича брось. Плевое дело! Егор вчера под винной похвалялся: я его!.. Это тебя то есть. Да! Бутылку сам выпил… Питерский! «Я его!» – говорит… Говорю, брось бабу, и на село – ни боже мой! Ушибет Егор. Серьезный человек… Кулачищи – во!
Мозявый в темноте развел руками.
Куприян вдруг озлился.
– Ну, ну, проезжай! Чего стал?.. Кулачищи! Ты смотри у меня: живым манером лошаденку-то…
Мозявый испуганно взглянул на него и дернул лошадь. Колеса застучали по корням.
Куприян мгновенно успокоился.
– Эхма! – присвистнул он вслед Мозявому. – Фью! Тоже мужик называется! – презрительно сплюнув, добавил он, машинально прислушиваясь к слабому стуку колес, осторожно попрыгивающих по корням и кочкам в глубину леса.
Силуэт мужика, лошади и телеги постепенно стушевывался в темноте, стук становился слабей и слабей, смешался и исчез в шуме дождя. Куприян вздохнул, снял шапку, почесал затылок и задумался.
– Ишь, ты… вернулся, солдатский черт… не сдох, – пробормотал он. – А баяли, дюже был болен… не то помер, не то помрет… Вернулся! Матрена-то теперь, чай…
Чувство ревности и мучительного недоумения охватило Куприяна. Он опять с трудом зашагал по дороге.
«Жаль бабу, – думал он, шлепая по лужам и путаясь в мокрой траве, – забьет ее Егор… Зверь ведь, чистый зверь!.. Да и то, ежели по правде, ему тоже не очень-то… Другая, ежели бы на ее месте, отпор дала бы, а эта нет, не такая баба… смирная…»
Лес опять стал редеть.
II
Между деревьями замелькал свет, бледный и расплывчатый. Дорога выходила в поле.
Куприян постоял на опушке, глядя на село, лежавшее, как куча навозу, посреди голого черного поля, задернутого жидкой навесой обложного дождя.
«Идти, что ль? – подумал Куприян. – Васька, чай, если не утек с перепугу, так, наверное, у Федора в риге ночует».
Он стал медленно подниматься по размокшей черной дороге и уже не думал больше о том, где укрыться и что его могут схватить. Мысли его всецело перешли на приезд мужа его любовницы, солдата Егора Шибаева. Ему было очень тяжело от сознания неотвратимости беды, и это чувство усиливалось от усталости.
Он был весь мокрый от пота и дождя.
В лесу у него не было такого гнетущего чувства, как в поле. Посреди этого черною простора, над которым низко и тяжело стояло серое мутное небо, Куприян сам себе казался маленьким, беззащитным и одиноким. Его стала забирать тоска.
Мимо него потянулись низенькие полуразвалившиеся плетни, от которых местами торчали только мокрые колья.
Куприян перешагнул через плетень, прошел по мокрым, рыхлым и липким грядкам, спотыкаясь о сухие кочки прошлогодней капусты, не видные в темноте; потом перескочил канаву, чуть не упал и пошел огородом к одинокому, полуразвалившемуся сараю, который черным пятном вырисовывался на бледном фоне ночи. За сараем виднелись угрюмо шатающиеся метелки сухого камыша. Там начиналось болото, а за ним опять поле. Возле сарая торчала чахлая березка, лишенная листьев, плаксивая и жалкая.
Куприян подошел и прислушался. Внутри было тихо, но ему сейчас же показалось, что в этой тишине есть кто-то живой, пристально следящий за ним из темноты.
– Васька! – тихо позвал Куприян.
Никто не ответил, только березка скрипнула.
– Васька, я… Не признал? – повторил он.
– И то… Иди, – ответил сдавленный голос так близко от него, что Куприян вздрогнул.
– Ишь ты… притаился! – усмехнулся он и полез в сарай.
Здесь было совсем темно, пахло сухим сеном и лежалой пылью. Шум дождя, барабанившего по соломенной крыше, был сильнее и резче.
– Где ты там? – спросил Куприян. Кто-то зашевелился в глубине.
– Сюда… Да на оглоблю не напорись, – отозвался Васька.
Куприян полез на голос прямо по сену и наткнулся на человека.
– Тише ты, черт! – огрызнулся Васька и затем весело спросил: Откелсва? Дело сделал?
– Продал. Твоих шестнадцать…
– Ловко! – радостно прищелкнул пальцами Васька.
Куприян возился в сене, устраиваясь поудобнее.
– Не ворошись, – заметил Васька.
– Обмок.
– Дело привычное, – беззаботно отозвался Васька.
– Мокрень, – жаловался Куприян, начиная дрожать от мокрого армяка, казавшегося теперь, в тепле клуни, холоднее и противнее.
– Обсушимся… во!..
Васька с торжеством что-то показал в темноте.
– Что? – спросил Куприян, постукивая зубами.
– Водка, – коротко пояснил Васька, – она самая. Мы, брат, об этом положении отлично известны… Случалось… Хлебни, – глотку обожгешь и чудесно! Во!..
Послышалось бульканье. Куприян сплюнул.
– Ирод!
Васька засмеялся.
– Важно! Так по суставам и прошло. Друг сердечный, хлебни малость! Уважь! – лез он в темноте на Куприяна.
– Отчего не уважить! – усмехнулся Куприян. Он с жадностью пил водку, чувствуя, что дрожь утихает с каждым глотком.
– Важно, – приговаривал Васька, – добре… эх! Ты, брат, этак всю водку выхлещешь! Ну-у… что… Васька беспокойно зашевелился.
– На.
Васька ловко перехватил посудину и опять забулькал водкой.
Куприяну стало лучше; дрожь почти улеглась, и в груди точно поместилось что-то теплое. Куприян стал осматриваться; глаза его привыкли к темноте, и в клуне ему уже не казалось так темно. В широкие щели проходил бледный белесый свет и видны были очертания каких-то поломанных колес, бочек и жердей. Смутно обрисовывался силуэт Васьки, по горло зарывшегося в сено.
Дождь шумел все так же однообразно. По временам налетал ветер, и что-то, не то березка, не то стропило, жалобно скрипело.
Куприян опять вспомнил Матрену и вздохнул.
– Чего ты? – спросил Васька, которого разобрало от выпитой водки, и ему хотелось поговорить.
– Скверность, брат…
– Чего? – глупо переспросил Васька.
– Скверно, говорю! – повторил Куприян.
Васька равнодушно сплюнул.
– А по мне, наплевать! Ну… Он помолчал.
– Словят ежели… эка, подумаешь, невидаль – острог-то. Прежде оно точно, а теперя…
Васька махнул рукой и повернулся к Куприяну.
– Я, брат, – жидким, бесшабашным голосом заговорил он, – восемь фабрик спиной вытер, так меня острогом не удивишь! Однова работали мы на цинковом заводе… Эх, Купря! Видал пекло? Так оно само и есть! Ни тебе дыхнуть, ни тебе смотреть! И глаза и нутро ест… Суставы ломит… Ложись прямо и помирай! Ну, на ткацкой, папиросной опять же, там точно легче… а все-таки супротив фабрики, я тебя скажу, ни одному острогу не выстоять.
– Не в остроге дело, дурья голова! – угрюмо сказал Куприян.
– А в чем?
– А так…
– Ну?
Куприян помолчал, потому что не мог точно оформить свое душевное состояние.
– Я, собственно… Ты, брат, без году неделя так-то, а я сызмальства мыкаюсь. Ну… двенадцати годов с батькой первую лошадь свели… – Ишь ты… ловко… – похвалил Васька.
– У нас все так… Еще дед промышлял. Потому нет никакой возможности: земли мало, да и ту хоть брось! На фабрику которые идут… Неохота! А тут голодное брюхо подводит. Ну, с деда и начали…
– Это бывает, – равнодушно отозвался Васька.
Батьку убили на этом деле… Брата тоже убили, а меня не тронули – мал очень был. Одначе выпороли здорово!
– Так…
– Ну, после и их немало в Сибирь ушло…
– Бывает, дело такое, – опять отозвался Васька. Куприян задумчиво посмотрел в щели на небо.
– Оно конечно, все одно… – заговорил он опять, – везде плохо… а только не по мне это… живешь, как волк, без дому… Свисти за ветром, и все тут… Хуже собаки! Иной раз тянет на пашню по весне… так бы и взрыл всю землю и чтоб зеленя, зеленя пошли вокруг… Тошно мне! На мужиков завидно!
Васька поднял голову и вяло, но убежденно сказал:
– Вре… зря болтаешь; а дали бы соху, опять каменья да глину драть – так первый сбежал бы…
– Не! – кротко ответил Куприян. Оба замолчали, и опять стало слышно, как шумит дождь и скрипит березка.
– Что ж, – вдруг с неожиданной грустью, не вязавшейся с его ухарским голосом, проговорил Васька, – может, и так… Ты думаешь, вот он, Васька… ни Богу свечка, ни черту кочерга!. А ведь я, брат… сказать… вовсе не то думал… У меня когда-то тоже дума была… Помню, вышел весною под вечер, журавле вверху кричат, землей пахнет густо так… да… Пел я тогда очень хорошо; теперь голос пропил, а тогда здорово пел. Учитель наш, Иван Семенович, говорил, что кабы меня учить… о-го-го! А то хотелось мне описать все, как люди живут. Стою вечером, слушаю, как журавли кричат, и, черт его знает отчего, плакать вот так и хочется… Рассказал бы кому, никто не понимает, батька ругается, ну… ходу никуда нет. Ушел на фабрику, и такая меня злость взяла! Пить начал здорово… Ну а там и пришло… Все одно!
– Так, – грустно сказал Куприян. «Скрыты», – жалобно скрипнула березка. Долго было тихо и глухо.
– Егор пришел? – спросил вдруг Куприян…
Васька сразу поднялся и сел.
– Пришел, – сказал он. Ты видел?
– Собственными глазами удостоился. Здоровый, черт, и с медалями. Усы как у солдата следовает быть…
– Давно пришел? – сквозь зубы спросил Куприян.
Ему стало особенно неприятно, когда он узнал, что Егор имеет и медали. Но он не знал, что это ревность, и даже сам удивился своему чувству. – Вчера, кажись… Ну и что?
– Да что… Рассказывали: приехал, да на станции и встреть писаря. Ну, выпили первым делом, а выпивши писарь ему все и выложил… ребеночек, мол, и все прочее. Ну, тот попервоначалу, говорят, как бы в бесчувствие впал, а потом и загулял. Пришел в село не то пьяный, не то ошалелый и сейчас это бабу бить. Боялись, чтобы не убил…
– Мне Мозявый сказывал, – хрипло проговорил Куприян. – Я его в лесу сейчас встретил.
– Мозявый?..
– А скверное ее дело, выходит!
– Это точно! Я Егора знаю… бешеный человек. Убить, может, не убьет, а что много муки баба примет, так это верно… Да что… знала, на что шла!
– Не говори. Чего так?
– Ты говоришь: «сама шла»! Я, брат, коней красть тоже, чай, сам шел, никто в шею не толкал, а все-таки… Жаль бабу.
Васька усмехнулся.
– Нашел чего жалеть! Ну, изуродует он ее малость, да и то нет, потому самому баба нужна, а опосля она ему еще шестерых ребят принесет! Дело обнаковенное…
– Хилая она… не сдержит бою.
Васька махнул рукой и вытащил из сена бутылку.
– А не сдержит помрет. Это уж беспрсменно, – философски заключил он и забулькал водкой. Но Куприян продолжал:
– Жаль бабу и мальчонка жаль. Несмыслящий ведь еще.
Васька на секунду задумался.
– Это ты верно, – тряхнул он головой, – его житье плохо: в гроб вгонит. Бабу изуродует, нет ли, а парнишке – каюк! Фью!.. Он ему как бельмо на глазу, да и бабе срам один… Да туда и дорога.
– А за что? – глухо спросил Куприян, глядя сквозь щель на качавшуюся от ветра тень березки.
– Что, собственно? Ты о чем? – не понял Васька.
– Парнишку за что, говорю? Он чем виноват?
– Фью! Этих делов, братец ты мой, не разбирают. Виноват? Тоже сказал! Не ко двору, приблудный, ну, и ступай, откедова пришел. Верно. Да и что жалеть, много ли ему радости-то? Мужика сын…
– А жаль, – повторил про себя Куприян.
Ваське надоел этот разговор. Его душа, страшно и непонятно уничтоженная фабриками и заводами, где человек составляет только часть огромной машины, совершенно уже не воспринимала чувства сострадания. Ребенка он даже и за человека не считал. Посмотрев в пыльную, затхлую и темную пустоту под крышей, где на жерди возилась какая-то птица, Васька медлительно, с чувством сплюнул, а потом заснул.
Куприян же долго ворочался на сене. Ему было и неловко от мокрого, липнущего к плечам платья, и нехорошо от дум, в которых первое место занимало всеподавляющее чувство одиночества и тяжелое, тупое недоумение от тщетного желания уяснить себе жизнь, вставшую перед ним непонятным и страшным вопросом.
Потом армяк согрелся в сухом сене, и изморенный Куприян задремал.
Серое утро пробралось в широкие щели и осветило пыльным молочным светом две спящие фигуры самых грозных конокрадов округи.
Куприян спал, вытянувшись на спине, и его чернобородое, скуластое, крепкое лицо было по-мужицки серьезно и неподвижно; дышал он тяжело и ровно, широко работая грудью. Васька спал, свернувшись калачиком, поджав длинные, худые ноги в прорванных портках и положив руку под голову. Его безбородое и безусое худое лицо мертвенно неподвижно и при слабом свете утра казалось земляным; дышал он нервно, со свистом и прихлипыванием; тонкая шея его вытягивалась и веки слегка вздрагивали, как у человека, готового всякую минуту вскочить и бежать.
На деревне пели петухи сиплыми, простуженными голосами; а за ригой, – за мокрым, покрытым сухим обломанным камышом болотом тянулись безотрадные, серые мокрые поля. Над ними плыли серые тяжелые тучи и моросилась жидкая завеса дождя.