Герцогиня и «конюх»

Предисловие

В галерее исторических русских царственных женщин, волею капризной судьбы и случаем занимавших в то время трон, Анна Иоанновна является едва ли не самым главным лицом.

Интерес проистекает не из положительных или отрицательных сторон Анны, потому что как первые, так и вторые, по правде сказать, заурядны, далеко не ярки, не полны.

Анна Иоанновна была, бесспорно, умна, но умом грубым, неотесанным, не отшлифованным гранью просвещения. В этом отношении любой из ее царевичей мог быть на голову выше ее. Она была, как и большинство «властных» женщин тогдашнего темного русского времени, жестока, но… что стоят все ее жестокие шутки, забавы и наказания в сравнении с припадками гнева великого Петра, ее царственного дяди? Анна Иоанновна обладала и некоторыми чисто женскими слабостями, но что они – наряду с неукротимыми царственными прихотями Екатерины Великой?

Что же в таком случае привлекает внимание историков и романистов к этой личности?

Только одно: удивительная трагичность рока, который преследовал ее всю жизнь.

Словно какое-то проклятие нависло над частной жизнью Анны Иоанновны, составив длинную, прихотливую цепь. Что ни звено – то удар, удар и удар.

Казалось, грехи былых поколений властелинов отрыгнулись на ней с фатальной силой.

Анна Иоанновна была безвольна, как последняя из «подлых рабынь»; достаточно сказать, что у нее было чуть не пятнадцать женихов и ни за одного из них она не имела права выйти замуж по чувству и влечению собственного сердца, по своей воле. Это была живая кукла-игрушка в руках и царей и бесчисленных дворцово-политических партий.

Ввиду того, что наш роман касается последних лет пребывания, «сидения», Анны в Митаве в качестве герцогини Курляндской, скажем несколько слов о ее прошлом.

Дочь покойного царя Иоанна Алексеевича, брата и соправителя по престолу Петра Великого, Анна Иоанновна не помнила своего отца, умершего, когда ей было всего три года. Детство и отрочество она провела в родном селе Измайлове у своей матери, царицы Прасковьи, вместе с двумя своими сестрами, из которых сама она была среднею.

Когда Анне исполнилось пятнадцать лет, она уже пышно расцвела и казалась вполне сформировавшейся девушкой. Из Петербурга пришел властный приказ грозного Петра, и туда прибыли все его родственники; послушная велениям своего деверя, царица Прасковья прибыла туда с дочерьми.

Петр чрезвычайно ласково встретил вдову своего «названого» брата и своих племянниц.

После мирной, «тишайшей» жизни Москвы старого уклада, в которой выросла царевна Анна Иоанновна, непривычный блеск и шум петербургской придворной жизни совсем ошеломили ее.

– Матушка! Весело-то тут как! – говорила Анна матери, царице Прасковье.

А та только брови сурово сдвигала.

Прошло два года такой новой, чудно-прекрасной жизни, пролетевшей, как волшебный, сказочный сон.

Царская роскошь… блеск… почитание… поклонение.

И первый удар уже готовился для Анны Иоанновны.

Петр Великий приготовил племяннице жениха. Еще в октябре 1709 года он в Мариенвердере сговорился со своим союзником, королем Прусским, обвенчать русскую царевну Анну с племянником короля – Фридрихом Вильгельмом, герцогом Курляндским.

На этот брак Петр возлагал много надежд: во-первых, вступить в родство (свойство) с прусским королевским домом, а во-вторых, приобрести влияние на курляндские дела.

И участь несчастной Анны была решена. Политических целей ради Петр принудил ее идти замуж за Фридриха Вильгельма.

Двадцатилетняя девушка-царевна была принесена на заклание… и кем же? – собственным родным дядей!.. Отсюда начинается трагическая жизнь горемычной герцогини, позднее – императрицы.

– Матушка! – скорбно вырвалось раз у Анны Иоанновны.  – А если он мне не люб?

Но грозная фигура страшного деверя стояла «денно и нощно» перед глазами царицы Прасковьи.

– Молчи, дитятко, нишкни! Сам того требует,  – давясь слезами утешала она дочь.  – Кто ж против его пойти может?…

И «политический» брак был заключен.

Но этот «политический» брак известен в истории более под кличкой «пьяного» брака.

Свадьба справлялась целым рядом «зело неумеренных празднеств», с таким гомерическим приношением «Бахусу и Венусу» (Венере), что даже не все петровские животы вынесли «сие потребство».

Для Анны, молодой герцогини Курляндской, все это окончилось непредвиденной катастрофой. После «прощальной» зверски-пьяной попойки ее молодого супруга чуть не замертво уложили в возок, который должен был везти герцогскую чету в Митаву.

В сорока верстах от Петербурга, на мызе Дудергофе, оправдалась старинная русская поговорка – «что русскому здорово, то для немца – смерть»: неумеренно опоенный петровскими кубками «большого орла» Фридрих Вильгельм, герцог Курляндский, супруг Анны, скоропостижно скончался.

Итак, мы видим, что Анна осталась двадцатилетней вдовой, прожив супружеской жизнью, угарной, полупьяной, всего два месяца и несколько дней.

Казалось бы, трагическое вдовство могло избавить несчастную русскую царевну от заключения в Митаве. Но не тут-то было. Петр опять-таки ради политических соображений отправил ее в Курляндию. После смерти Фридриха Вильгельма герцогский жезл Курляндии достался в руки последнего потомка Кетлеров, первоначальных герцогов Курляндии, семидесятилетнего Фердинанда. Трусливый и слабый, нелюбимый народом, чувствуя свою неспособность управлять герцогством, он, проживая в Данциге, отказался явиться в Митаву, и вместо него кукольным герцогством стал управлять совет обер-ратов, людей, думавших более «о добром пиве и кнастере», чем о государственных делах.

Отправив в Митаву свою племянницу Анну, Петр назначил резидентом Курляндии Петра Михайловича Бестужева. Кроме назначения на должность полномочного резидента, он был командирован туда и в качестве гофмаршала вдовствующей герцогини.

И началось «великое сидение» Анны Иоанновны в Митаве, продолжавшееся без малого семнадцать лет. Вступив туда совсем юной, двадцатилетней, она вырвалась из курляндского пленения, чудом сделавшись русской императрицей, женщиной уже пожилой, тридцатисемилетней, надломленной, раздраженной на всех и на все озлобленной.

Часть первая

I
Герцогиня и резидент

Над Митавой стояло еще солнце, хотя оно и близилось к закату. Своими прощальными, нежно-ласковыми лучами оно золотило черепичные крыши домов, зелень садов и особенно играло на шпицах кирок.

Один лишь герцогский замок, это мрачное, типичное жилище средневековых феодалов, с его толстыми, выпуклыми, неуклюжими стенами, с его узкими, готическими окнами, с его подъемным мостом, весь полный какого-то мистического ужаса, казалось, был глубоко равнодушен в закатной улыбке великого жизнедавца. Ни один солнечный блеск не играл на темном камне.

Не веселее было и внутри замка старых Кетлеров, в котором томилась, проклиная свое царственное происхождение Анна Иоанновна, герцогиня Курляндская.

Мрачные комнаты с готическими потолками, залы с потемневшими амбразурами окон, вой и свист ветра в старых печах навевали на нее какой-то непреодолимый страх, жуткость, робость.

По ее приказанию все залы замка лишь только, бывало, стемнеет освещались массой свечей, вставленных в канделябры. Но даже эти канделябры навевали на нее еще больший страх.

– Не люблю я их… боюсь их… Какие-то рогатые, «когтистые» звери…  – часто шептала Анна Иоанновна сама про себя, тихонько творя крестное знамение.

И в эти секунды ей с поразительной наглядностью представлялись картины тихого, безмятежного житья в богобоязненном селе Измайлове.

Матушка… сестры… странницы… «говорливые» бабы и девки… Заведут, бывало: «А послухайте, царица-матушка и царевны распрекрасные, сказ про то, как явился одного раза молодчик, разудалой прынц-красавец». И Анна Иоанновна, вся охваченная жгучим порывом воспоминаний, частенько забывала о своем положении, о том, что она – герцогиня Курляндская. Она давала резкий звонок из своих «покоев», но вместо «говорливой» матушки к ней быстро входила какая-нибудь то обер-гофмейстерина, то просто – гофмейстерина.

– Ваша светлость, изволили звать? – на чистейшем немецком языке спрашивала вошедшая.

Вздрагивала тогда «герцогиня», недоумевающе-испуганно глядела на вошедшую и отрывисто бросала:

– Ах нет, я не вас звала… Ступайте!

И, когда та уходила, племянница великого Петра склоняла свою голову на руки и плакала холодными, едкими слезами.

– Одна! Одна! Разве его считать?…  – проносился тоскливый шепот в комнате.

И так шли годы, долгие годы…

Но вот уже несколько недель до того момента, с которого начинается наш роман, Анна Ивановна (ее так и величали при дворе «Ивановной») стала неузнаваема: весела, бодра, жизнерадостна.

Какая-то волшебная, чудесная перемена произошла с митавской пленницей-затворницей. Куда девались ее апатия, ее сонливость, ее раздражительность! В самой ее фигуре, рыхлой, склонной к изрядной полноте, появились подвижность, порывистость движения; в глазах засиял блеск еще молодой женщины, мучительно-страстно хотевшей любить и быть взаимно любимой.

В этот тихий, наступивший над Митавой вечер Анна Иоанновна взволнованно ходила по будуару, убранному роскошно, но тяжело, неуклюже. Она то и дело поглядывала на фарфоровые часы «венецейской» работы. Видимо, она кого-то нетерпеливо ожидала.

– Наконец-то! – воскликнула герцогиня, когда дверь будуара тихо растворилась и на пороге появилась фигура высокого, пожилого, но все еще красивого человека.

Это был гофмаршал ее светлости и резидент российского двора Петр Михайлович Бестужев.

Заметная седина уже тронула его волосы, но лицо было моложаво, приятно. Это был тип настоящего русского вельможи-царедворца.

При порывистом восклицании Анны Иоанновны Бестужев еле заметно улыбнулся тонкой царедворской улыбкой, а затем не торопясь подошел к герцогине и, целуя руку, спросил:

– Ваша светлость изволили ожидать меня с таким лестным для меня нетерпением?

Анна Иоанновна, с досадой вырвав руку, воскликнула:

– Ах, боже мой, Петр Михайлович, избавь меня от своих кудреватых фраз! Неужто ты не видишь, что мне не до них!..

Какая-то растерянность, а вместе с тем и ласковость зазвучали в голосе герцогини-вдовы.

Бестужев быстрым взглядом окинул ее фигуру. Анна Иоанновна была одета в красное бархатное платье с массой кружев. Все драгоценности, не очень уж многочисленные, были на ней. На пышной, высокой прическе, не шедшей к лицу Анны Иоанновны, ярко переливаясь радужными огнями, горела маленькая герцогская корона.

– О, ваша светлость, сегодня у вас поистине царственный вид! – все с той же иронической усмешкой проговорил Бестужев.

Анна Иоанновна топнула ногой и горделиво откинула голову:

– А разве тебе, Петр Михайлович, неведомо, что я – царского рода, что я – племянница царя Петра? Или вы все здесь, в этой проклятой Курляндии, забыли об этом? Или я для всех вас только несчастная вдовка какого-то замухрышки-герцога?

Этот взрыв сознания своего высокого положения у безвольной герцогини несколько смутил стареющего вельможу.

Бестужев низко поклонился ей, думая в тот же момент:

«Что с ней? Однако ее сильно захватило новое чувство!..»

И он счел необходимым возразить на слова Анны:

– Ваша светлость, кажется, изволили неточно выразиться, сказав «вы все»… С каких же пор вы причисляете меня к числу ваших недругов?

И Бестужев прямо посмотрел в глаза Анны Иоанновны. И под этим взглядом она вспыхнула, несмотря на слой румян и белил.

– Так вот… тебе больше, чем кому иному, Петр Михайлович, не приличествовало бы изводить меня,  – начала Анна Иоанновна, подходя к Бестужеву и кладя руку на его плечо.  – Сейчас, здесь, в этой комнате, мы с тобой untervier Auqen, наедине. Зачем же все это лукавство с твоей стороны, зачем эти постоянные «ваша светлость» и «вы изволили»… Ах! – Несчастная герцогиня, русская царевна, порывисто вздохнула, словно ей не хватало воздуха, словно ее душила затхлая атмосфера герцогского замка старых Кетлеров.  – Ах, Петр Михайлович! – бурно продолжала она.  – Если бы ты знал, что творится вот здесь, в этом сердце, ты пожалел бы меня! Ты… ты помнишь эту комнату?

Бестужев молча наклонил голову.

– Ты помнишь, что в этой комнате случилось? Я, забыв свое царское происхождение, сделала тебя своим интимным другом…

– Ваша светлость…

– Молчи! Молчи! Дай высказаться, дай излиться сердцу… Ну, да, да! Я приблизила тебя к себе. Почему? Спроси женщину, а не царицу, не царевну, почему она может пойти на это… Ты знаешь, сколько мне пришлось вытерпеть за это от царицы-матушки. О, как она поносила меня в своей опочивальне! И раз я ей сказала: «Лучше бы мне, матушка, девкой простой родиться, чем царевной. Хорошо вам всем говорить, убеждать меня, а побывали бы вы в моей ситуации. Разве жила я? Разве изведала я счастье молодой женщины? Силком меня замуж выдали, мужа лишили, в замок к немцам заточили… Руки, что ли, мне на себя накладывать?»

Высокая, полная грудь Анны Иоанновны порывисто подымалась. Крупные слезы лились из глаз и медленно текли по ее раскрашенным щекам.

Что-то глубоко-страшное, трагическое сквозило в фигуре этой женщины, одетой царственно-великолепно, с сверкающей короной, и плачущей холодными, едко-жгучими слезами.

Бестужев в миг преобразился. Лицо «лукавого царедворца» сбросило маску и стало простым, хорошим лицом. Он порывисто шагнул к своей курляндской повелительнице и голосом, перехваченным волнением, прошептал:

– Ваша светлость… Анна… зачем вы про это говорите? Оставьте… не надо… не тревожьте меня!.. Ведь все это – кончено, быльем поросло…

Анна Иоанновна склонилась к голове Бестужева и, поцеловав его в лоб, промолвила:

– Так, так, мой хороший, мой милый Петр Михайлович… Я знала, я чувствовала, что ты – не такой, как другие. А говорю я про это потому, что хочется видеть мне в тебе друга моего настоящего. Ты правду молвил: то, что было между нами, окончено. Наваждение ли то было по младости вдовьего положения, или что иное – не все ли равно? А теперь…  – Анна Иоанновна вновь вспыхнула и тихо добавила: – А только теперь, Петр Михайлович, на тебя надежду мою возлагаю. Ты знаешь, о чем я говорю. Помоги мне! Страшно мне думать, что и ты против меня пойдешь…

И она в каком-то тревожном ожидании уперлась взглядом в своего бывшего интимного друга – гофмаршала и резидента Бестужева.

– Никогда! – вырвалось у него.  – Ах, Анна, Анна, если бы вы знали, какого преданного друга вы имеете во мне! Клянусь вам, что ни кнут, ни Сибирь, ни даже плаха не заставили бы меня изменить вам. И это я вам докажу сегодня же! – Он вынул из кармана золотую «луковицу» и, посмотрев, который час, продолжал.  – Сейчас, ваша светлость, я побеседую с вами подробно о том, что живо волнует ваше доброе сердце.

– О нем? О Морице? – живо воскликнула Анна Иоанновна.

– Да, да… Но пока нам необходимо сделать маленькое приготовление.

– Какое?

– Нам необходимо сервировать стол на два лица, при этом надо сделать так, чтобы обойтись без ваших придворных служащих.

– Что это значит, Петр Михайлович? – с удивлением спросила герцогиня.

– Ничего особенного, ваша светлость… Быть может, сегодня вечером, вот сейчас, скоро, явится один нужный для нас человек… Так необходимо по русскому обычаю угостить его хлебом-солью. Кстати, ваша светлость, в ваших погребах имеется добрый, старый польский мед?

– Ты же, голубчик, доставил мне его,  – улыбнулась Анна Иоанновна веселой, довольной улыбкой.

– Ну вот и отлично! – весело потер руки Бестужев.  – Итак, ваша светлость, не угодно ли вам помочь своему гофмаршалу в чисто хозяйственных приготовлениях?

– А кто прибудет, Петр Михайлович? – спросила сильно заинтригованная Анна Иоанновна.

– Один важный посетитель от него,  – уклончиво ответил Бестужев.

Анна Иоанновна, стоявшая у окна, тревожно проговорила:

– Судя по той таинственности, которой ты, Петр Михайлович, облекаешь посещение твоего гостя, я заключаю, что оно должно быть секретным. Но как же этот человек проникнет в замок? Смотри: подъемный мост уже спущен.

Бестужев, улыбнувшись, ответил:

– Не беспокойтесь, Анна: тому человеку дан пароль, и мост спустят для него. Примемся за работу, ваша светлость.

Рядом с «бодоаром» герцогини Курляндской находилась небольшая уютная гостиная. Анна Иоанновна перешла в нее.

Бестужев скрылся, но вскоре вернулся с белоснежной скатертью и несколькими бутылками. Он поставил посреди гостиной стол и кратко бросил герцогине:

– Накрывайте, ваша светлость.

И тут получилась странная, интересная картина: герцогиня и будущая российская императрица, слегка засучив рукава своего богатого бархатного туалета, стала накрывать на стол, как простая камер-фрау.

– Работайте, работайте, ваша светлость, а я пока озабочусь закусками и иными деликатесами,  – оживленно продолжал Бестужев.

Вскоре стол был сервирован.

Анна Иоанновна поставила посреди его роскошную вазу с ярко-пунцовыми розами.

– Ну а теперь, ваша светлость, давайте побеседуем немного…  – начал Бестужев.  – Садитесь!

Анна Иоанновна покорно села в вычурное золотое кресло.

– Итак, вы упорно желаете, чтобы принц Мориц Саксонский сделался вашим супругом, приняв курляндскую герцогскую корону? – спросил Бестужев.

– Да,  – еле слышно слетело с уст Анны Иоанновны.

– Вы полюбили его, Анна? Но как могло это случиться? Вы видели его мельком у меня…

Герцогиня, передернув плечами, возразила:

– Ну и что ж из того, Петр Михайлович, что только мельком? Он – ты прости меня за откровенность! – сразу завладел моим сердцем, лишь только я увидела его… Такой красивый, смелый, решительный. И потом истомилась я во вдовстве моем. Посуди ты сам: каково сладко мне живется?… Что такое я? Жена без мужа, герцогиня без настоящей короны, без власти, без силы. А годы идут, мой старый друг, идут неумолимой чередой… И какие годы! Лучшие, молодые уже прошли.

Бестужев, как-то сострадательно поглядев на Анну Иоанновну, произнес:

– Вы, ваша светлость, все говорите, как женщина, а не как лицо из царственного дома… Но мы, дипломаты, царедворцы, должны глядеть несколько глубже, соображаясь с массой побочных обстоятельств.

Анна Иоанновна сделала нетерпеливый жест рукой.

– Одну минуту внимания, ваша светлость! – остановил ее Бестужев.  – Дело в том, что лично я сильно сомневаюсь, чтобы ваше пламенное желание могло осуществиться. И, если это дело провалится, вините только свое рождение: все, имеющие право носить горностаевые мантии,  – несчастнейшие из всех смертных, так как все их желания зависят не от их воли, а обязаны согласоваться с известными конъюнктурами…

– Я не понимаю тебя, Петр Михайлович! – слегка побледнев, сказала герцогиня.

– Сейчас вы поймете, ваша светлость.  – Бестужев налил в стакан золотистого токайского и стал мелкими глотками прихлебывать ароматную, крепкую влагу, после чего продолжал:  – Вам, Ан… ваша светлость, отлично известно, что такое представляет собою Курляндия. Это – тот лакомый кусок, на который точат свои зубы и Речь Посполитая, и Пруссия, и мы – русские. Весь вопрос заключается в том, кто окажется хитрее и за кем этот лакомый кусочек останется.

– Но я-то тут при чем? – негодующе вырвалось у Анны Иоанновны.

Старый царедворец проснулся в Бестужеве. Он вынул золотую, осыпанную бриллиантами, табакерку и, запустив в нос изрядную понюшку душистого табака, продолжал:

– Как «при чем» вы, ваша светлость? Разве вы не знаете, что вы – законный придаток к сему герцогству?

Бешенство исказило грубое, не особенно красивое лицо Анны Иоанновны.

О, эти молнии гнева, бороздившие ее лицо! Как часто потом, когда она сделалась императрицей, устрашали они толпившихся у ее трона.

– Как, как ты сказал: законный придаток? – задыхаясь от злобы, выкрикнула она.  – Кто же из меня чучело сделал?

– Ваш дядюшка, ваша светлость, великий император Петр.

Анна Иоанновна схватила серебряный кованый графин и с силой швырнула его в стену, но попала в зеркало, и последнее разбилось вдребезги.

Бестужев вздрогнул.

– Вы суеверны, Анна? – дрогнувшим голосом спросил он.

– О да!

– В таком случае поздравляю вас: кто-то скоро должен умереть… Дорога вам очищается, но… пока все еще темно… Однако вы, ваша светлость, перебили меня. Я возвращаюсь к курляндским делам. Итак, прошу вас внимательно слушать меня! Дело вкратце заключается в следующем. Побочный сын польского короля Августа Второго, саксонский принц Мориц, с тайного согласия своего отца, домогается и вашей руки, и курляндской короны… Так, ваша светлость?

– Так, Петр Михайлович.

– Теперь ответьте мне: все ли ведомо вам о принце Морице? – Бестужев подошел к Анне Иоанновне и схватил ее за руку.  – Все ли ты, Анна, знаешь о нем? – повторил он глухим, вздрагивающим голосом.

Это давно, почти никогда не слыханное «ты» поразило Анну Иоанновну.

– А что… что именно? Какая тайна? – испуганно вопросила своего гофмаршала, старого интимного друга, герцогиня Курляндская.

– А то, что ведомо ли тебе… вам, ваша светлость, что этот Мориц – авантюрист, искатель грандиозных предприятий?

Анна Иоанновна схватилась за сердце.

– Знаете ли вы, ваша светлость,  – продолжал Бестужев,  – что он, этот блестящий, великолепный Мориц Саксонский, уже раз заключил брак по расчету с богатою наследницею Викториею фон Лебен, развелся с ней и теперь – кто знает? – отыскивает, быть может, лишь более блестящий, выгодный брак?

Анна Иоанновна была бледна, как полотно.

– Это жестоко, Петр Михайлович, ты ранишь меня прямо в сердце,  – прошептала она.

– Я только предупреждаю вас, ваша светлость, на правах вашего искреннего, любящего вас друга. Слушайте дальше.

Бестужев вынул из бокового кармана толстый, вчетверо сложенный пакет, состоявший из нескольких листов.

– Что это? – проворно спросила Анна Иоанновна.

– Секретнейший указ, ваша светлость, который я получил из Петербурга. Вот его содержание! – ответил Бестужев и начал читать вполголоса:

«Избрание Морица противно интересам русским и курляндским: 1) Мориц, находясь в руках королевских, принужден будет поступать по частным интересам короля, который через это получит большую возможность приводить в исполнение свои планы в Польше, а эти планы и нам, и всем прочим соседям курляндским, могут быть иногда очень противны, от чего и для самой Курляндии могут быть всякие сомнительные последствия; 2) Между Россиею и Пруссиею существует соглашение удержать Курляндию при прежних ее правах; Россия не хочет навязать курляндским чинам герцога из бранденбургского дома; но если они согласятся на избрание Морица, то прусский двор будет иметь полное право сердиться, зачем бранденбургскому принцу предпочтен Мориц? И тогда Курляндия со стороны Пруссии не будет иметь покоя; Пруссия скорее согласится на разделение Курляндии на воеводства, чем на возведение в ее герцоги саксонского принца; 3) Поляки никогда не позволят, чтобы Мориц был избран герцогом Курляндским и помогал отцу своему в его замыслах относительно Речи Посполитой».

 

Бестужев окончил чтение и посмотрел на Анну Иоанновну.

– Что вы скажете на это, ваша светлость? – спросил он.

– Значит, нет никакой надежды? – с отчаянием в голосе воскликнула герцогиня.

Гофмаршал и резидент, сделав какой-то неопределенный жест рукой, произнес:

– Попытаемся… Вы видите сами, ваша светлость, какую трудную партию мне приходится вести ради вас: с одной стороны, мне хочется сделать угодное для вас, с другой – я не должен забывать, что я – резидент ее величества. В Верховном тайном совете решили навязать вам и Курляндии двоюродного брата герцога Голштинского, второго сына умершего епископа Любского. Императрица с этим согласилась.

– Ни за что! – гневно воскликнула Анна Иоанновна, причем ее лицо покрылось красными пятнами бешенства.

– Но главный ваш враг – это Меншиков, ваше высочество,  – продолжал Бестужев.  – Знаете ли вы, что он сам метит на Курляндское герцогство?

– Он? Этот презренный раб? – задрожала герцогиня.

– Да, он, ваша светлость. Затем могу сообщить вам еще одну, заслуживающую внимания новость.

– Добивай!..  – растерянно, упавшим голосом вырвалось у Анны Иоанновны.

– Вы, конечно, хорошо знаете Лефорта? – спросил Бестужев.

– Я думаю.

– Так вот представьте, он писал Морицу, что Курляндию можно приобрести еще иным путем: стоит только жениться на Елизавете Петровне…^[1]

– Что?!.  – воскликнула герцогиня.

– То, что вы изволите слышать, ваша светлость,  – невозмутимо продолжал Бестужев.  – Но этого мало. Лефорт вообще принял на себя роль свата принца Морица. Не угодно ли вам познакомиться с отрывком одного из его писем к Морицу?

И Бестужев вынул из бокового кармана изящную записную книжку.

– А как же… как же, Петр Михайлович, ты ознакомился с содержанием этого письма? – удивилась Анна Иоанновна.

Тонкая, ироническая усмешка пробежала по губам дипломата.

– Мой совет вам, ваша светлость,  – ответил он,  – никогда не спрашивать дипломатов и царедворцев, как, каким путем они узнают то, что им необходимо знать. Это все равно что – по французской поговорке – говорить в доме повешенного о веревке.  – Затем Бестужев, вытащив крошечные листки бумаги, начал: – Итак, Лефорт настаивает, чтобы Мориц сам приехал в Петербург.

«Вы должны явить собою важную особу, держать открытый дом, устраивать празднества, делать подарки, ибо русские самки любят веселье, что входит в ритуал русской жизни. Осмелюсь также указать вам, что в иных случаях необходима широкая щедрость».

– О! – негодующе вырвалось у Анны Иоанновны.  – «Русские самки»! Ах, он…

И она произнесла слово, не совсем удобное в устах русской царевны и герцогини Курляндской.

Бестужев закашлялся.

– Ну-с, ваша светлость,  – через минуту продолжал он,  – а вот что граф Мантейфель спрашивает Лефорта: сколько будет стоить Морицу приобретение симпатии и друзей в наших губерниях? И вот что отвечает Лефорт: «Трудно сказать. Если говорить о Нан, надо уметь, если – о Лиз, надо знать».^[2]

– Что это за «Нан»? – спросила Анна.

– «Нан»? Это – вы, ваша светлость, «Анна»,  – ответил Бестужев,  – а «Лиз» – это Елизавета Петровна. Я не буду далее читать вам это интереснейшее письмо, а скажу только следующее: Лефорт пишет, что взять Елизавету будет стоить дороже, чем вас, а если вообще похерить вопрос о Елизавете, то, безусловно, лучше и выгоднее предпочесть вам дочь Меншикова.

Анна Иоанновна, вся дрожа от волнения, подошла к окну и резким движением распахнула его.

– О! – стоном вырвалось у нее.  – Какой ужас, как все это низко, гадко!..  – Теплый ветер, ворвавшись в комнату, заиграл пламенем свечей в канделябрах и пышной прической царственной пленницы.  – Ты прав, ты прав, Петр Михайлович,  – продолжала она,  – горе тем, кто носит горностаевые мантии!.. Сколько дрязг, хитрых интриг сплетается клубком вокруг них!..

Бестужев, подойдя к герцогине, произнес:

– Не сердитесь на меня, Анна… ваша светлость, за то, что я раскрыл вам все это. Я не считал себя в праве держать вас во тьме неведения.

– Сердиться? На тебя? Бог с тобой! – воскликнула Анна Иоанновна.  – Я тебя благодарить должна, Петр Михайлович. И знай: если это случится,  – ты будешь первым из первых. Ну, чем я виновна, что он понравился мне? Разве я – не женщина? Разве я могу заказать моему сердцу: молчи, не рвись, потому что ты – царевна, герцогиня…

Резкий свист донесся из глубины парка замка. Бестужев захлопнул окно.

– Что это? – отшатнулась Анна Иоанновна.

– Идите в ваш «бодоар», ваша светлость! – ответил резидент.  – Тот человек, которого мы ждем, прибыл.  – Это его сигнал.

Бестужев довел Анну Иоанновну до будуара, а затем быстро вышел.