Дневник архимандрита Антонина (Капустина). 1850

© Л. А. Герд, К. А. Вах, Составление, подготовка текста, 2013

© Л. А. Герд, Статья, 2013

© К. А. Вах, Примечания, статья, 2013

© Издательство «Индрик», Оформление, 2013

* * *

Архимандрит АНТОНИН (КАПУСТИН).

Фотопортрет. 1850-е гг.

От составителей

Настоящее издание второго по счету тома Дневника архимандрита Антонина (Капустина) за 1850 год продолжает научно-исследовательский и издательский проект по изучению и публикации в полном объеме этого уникального исторического источника. Весь комплекс Дневника архимандрита Антонина охватыает период с 1817 по 1894 гг. Проект был инициирован группой российских исследователей, возглавлен членом-корреспондентом РАН Я. Н. Щаповым и получил благословение Святейшего Патриарха Алексия II, который принял на себя звание его почетного председателя. В память о наших первых руководителях редакционная коллегия пока не предпринимает шагов по замещению этих должностей и вся научная и организационная работа ведется силами редакционного совета.

Первым увидел свет Дневник архимандрита Антонина (Капустина) за 1881 год. В этом издании был сформулирован основной принцип научной работы в рамках проекта – предоставить как исследователям, так и широкому кругу заинтересованных читателей исторический источник с комментарием, необходимым для понимания содержания текста^[1]. При этом в первую очередь было решено сосредоточить усилия на изучении: деятельности архимандрита Антонина (Капустина) на Православном Востоке, где в общей сложности он прожил без малого 44 года. Из этого времени 10 лет Антонин провел в Афинах, 5 лет в Константинополе, остальные годы – в Иерусалиме. Работу по подготовке к изданию Дневника, осуществляют две группы ученых, каждая в рамках своего периода. Научно-исследовательской работой над наиболее объемным иерусалимским периодом занимается исследовательский коллектив под руководством Н. Н. Лисового. Изучением и изданием томов Дневника афинского и константинопольского периодов жизни архимандриат Антонина руководит Л. А. Герд.

Настоящая публикация тома Дневника за 1850 год открывает собой научно-издательскую программу по выпуску в свет афинского и константинопольского периодов деятельности архимандрита Антонина. В дальнейшем планируется отойти от заявленной ранее методики публикации Дневника по одному году в каждом томе. Авторский коллектив считает возможным в ходе последующего издания сгруппировать годы Дневника, охватывающие афинский и константинопольский периоды в трех томах: 1851–1855 гг., 1856–1860 гг. и 1861–1865 гг. соответственно. Каждый из этих томов будет содержать отдельный справочный аппарат и комментарий.

Такое расположение материала не случайно. Период 1851–1855 гг. отражает и первый этап в жизни архимандрита Антонина на Православном Востоке. В эти годы он как бы пускает корни, врастает в эту новую для него реальность взаимоотношений, сложившуюся внутри восточнохристианского мира. Ситуация усугубляется для него теми обстоятельствами, в которых оказались представители Русской Церкви на Востоке перед самым началом и в продолжение Крымской войны. Этот период стал для него настоящей школой в церковно-дипломатическом и человеческом плане. Многие представления Антонина, с которыми он выехал из России, претерпели в этот период серьезные изменения. В то же время обстоятельства позволили раскрыться его талантам церковного дипломата и ученого. Второй период (1856–1860 гг.) характеризуется теми изменениями в русской политике на Православном Востоке, которые произошли в первые годы после подписания Парижского мира. Роль Антонина как настоятеля русской посольской церкви в Афинах в этих условиях получала самостоятельное, пусть и не официальное значение представителя Русской Церкви в Греции. В середине 1850-х гг. отношения России с греческими иерархами Восточной Православной Церкви обострились. С изменением политики русского правительства в балканском регионе и на Ближнем Востоке при Александре II в греки начинают воспринимать русских как своих прямых соперников в будущем разделе наследия Османской империи. Наиболее открыто это недоверие к России проявлялось как раз вне пределов Османской империи. Если в Турции Патриархи вынуждены были лавировать между российскими, османскими и европейскими интересами, то вновь созданный Синод Элладской Церкви постепенно все больше проникался антирусскими настроениями. В этих условиях российским дипломатам в Греческом королевстве предстояла филигранная работа по созданию условий для диалога и противодействия антироссийской политике великих держав в Греции. И архимандрит Антонин становится негласным, но очень эффективным участником деятельности российского посольства в указанном направлении. Третий период 1861–1865 гг. посвящен пребыванию архимандрита Антонина в Константинополе. Многое, что было сказано о его церковно-политическом значении для русской политики в Греции, может быть отнесено и к его деятельности в качестве настоятеля русской посольской церкви в Константинополе. Правда, теперь Антонин попал, так сказать, в эпицентр церковно-политической жизни, сосредоточенной так или иначе вокруг Вселенского патриаршего престола. Здесь было переплетено все сразу: взаимоотношения Русской Церкви и Восточных Патриархов, церковно-дипломатические, канонические и внутренние проблемы Православной Восточной Церкви, контакты с инославными конфессиями, национальные и межэтнические отношения, политическое положение Османской империи и ее взаимоотношения с европейскими державами и т. д. Можно предположить, что для самого Антонина это был бесспорно интересный, хотя и трудный период его жизни на Востоке, особенно, когда его непосредственным начальником стал близкий ему по духу человек – граф Н. П. Игнатьев. Этим можно объяснить многочисленные жалобы Антонина Игнатьеву по поводу его затянувшейся иерусалимской командировки. А когда Антонин указом Синода от 5 июня 1869 г. был официально назначен начальником Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, первое, что он делает, пишет проект о соединении в одном лице должности начальника Миссии в Константинополе и в Иерусалиме. Теплое и чрезвычайно трепетное отношение к Игнатьеву Антонин пронес через всю свою жизнь^[2], но вернуться в Константинополь из Иерусалима он уже не мог, а после отъезда Игнатьева – вряд ли бы и захотел.

Дневник за 1850 год охватывает последние месяцы пребывания Антонина в Киевской духовной академии. На страницах Дневника занятия в академии и семинарии чередуются со службами, праздники сопровождаются описанием общих поездок за город на хутора, принадлежавшие епархии. В 1850 году выходят первые печатные труды Антонина, что также находит свое отражение в Дневнике. Знание той среды, которая окружала Антонина, чрезвычайно важно для изучения его деятельности на Востоке, для понимания его личности в целом. На киевских страницах Дневника оживают колоритные, почти лесковские картины. Академия в эти годы живет насыщенной жизнью. Среди ее администрации и преподавателей значительное количество выдающихся представителей русского ученого монашества, большинство из которых оставили заметный след в истории Русской Церкви. Когда Антонин пишет Н. П. Игнатьеву в январе 1869 г. о том, что его ученики в России уже архиерействуют и сияют звездами, – мы понимаем, что он говорит о своих киевских товарищах, среди которых ученик Антонина Иоанникий (Руднев), будущий митрополит Киевский и Галицкий, и сокурсник его по Академии Нектарий (Надеждин), будущий архиепископ Харьковский и Ахтырский. Его близкими знакомыми по преподавательской деятельности были архимандрит Иоанн (Петин) – будущий епископ Полтавский и Переяславский, и архимандрит Димитрий (Муретов) – будущий архиепископ Херсонский и Одесский. Особое место заниает искренняя и задушевная дружба Антонина с архимандритом Феофаном (Авсеневым), оказавшим сильнейшее влияние на его мировоззрение. Петр Семенович Авсенев (пострижен в монашество с именем Феофан в 1844 г.) преподавал в Академии философию и психологию. Его принято считать родоначальником российской школы психологии. «Начитанность его вообще была необыкновенна велика, а жажда чтения – неутолима»^[3]. Соединив классическую античную науку о душе с современными ему достижениями западной философии и естествознания, он сопоставил полученный результат со святоотеческой традицией. В результате такого синтеза европейская философская традиция в существенной своей части оказалась переписанной на язык Православной Церкви. Курс его пользовался особым вниманием со стороны студентов. Знаменитый богослов и педагог Преосвященный Иннокентий (Борисов) в бытность свою ректором академии неоднократно посещал лекции профессора Авсенева и публично высказывал ему свое одобрение. Взгляды архимандрита Феофана получили выражение в уникальном и самобытном научном обобщении, озаглавленном «Жизнь души». Читая эту книгу сегодня, нас не покидает ощущение того, что мы говорим с нашим современником, а методы и базовые элементы, на которых строится изложение, есть данные современной науки. Одно из центральных мест в книге отводится состоянию души во время сна, а также магнетической или нервной силе души. Согласно выводам автора, сновидения человека есть символический язык души, который нужно стараться понять. «Кто через самоиспытание дознал нечто из этих наречий и когда какой язык употребляет больше душа его во сне, тот может несколько уразумевать свои сны, но не чужие»^[4]; «В состоянии сна открывается внутренний, потаенный сердца человек. Посему вникай в сновидения, дабы узнать нравственное свое состояние»^[5]. Многочисленные описания снов, которые постоянно помещает Антонин в своем Дневнике, есть не что иное, как отражение теории архимандрита Феофана. Отсюда происходят и попытки объяснять свои сны, и соблазнительное для нашего времени доверие к снам со стороны ученого-монаха и архимандрита^[6]. Заметим, что это же повышенное внимание к сновидениям было свойственно старшему другу о. Антонина, не менее его ученому, архимандриту Порфирию (Успенскому), и не только ему одному. Классическая русская литература XIX века наполнена сновидениями. Отношение к ним героев и автора как правило необычайно серьезное. Достоевский, в романах которого снам и их толкованию часто отводится центральное место, верил в существование второго зрения, доступного человеку во сне и считал свои сны вещими^[7]. И подобных примеров мы можем найти множество. Из Дневника Антонина мы видим, как толкует его сон один из наиболее почитаемых в Лавре духовников старец Парфений Киевский (запись от 14 марта). В таинственной связи между душой и телом виделась в первую очередь мистическая связь человека с Богом. «Сердце, проникнутое любовию к Богу и озаренное внутренним светом, в сновидениях дает вещам нередко совсем другое значение, нежели какое находит в них любознательный рассудок или чувственность… Для любящего Бога сердце имеет ключ к естествознанию внутреннему, которое видит в природе откровенное слово Божией премудрости»^[8]. И различные проявления силы души, такие как ясновидение или магнетизм, воспринимались как естественные проявления божественных дарований, скрытых в человеческой природе. Именно поэтому спиритические сеансы могли устраиваться членами царской семьи даже в присутствии духовенства, а сеансы медиумов в России проходили публично и без каких-либо ограничений. Все это нужно иметь в виду, когда мы читаем в Дневнике подробное описание очередного сновидения.

Решение Антонина просить о назначении в Афины также сформировалось при участии архимандрита Феофана, но, возможно, было спровоцировано отказом назначить его на должность инспектора академии. Согласно данным Дневника, разговор о переводе за границу зашел после получения 18 февраля архимандритом Феофаном письма от своего прежнего академического начальника и покровителя – архиепископа Херсонского Иннокентия (Борисова). «И я не спал потом целую ночь, думая об Афинах, Палестине и всем Востоке», – записал Антонин в Дневнике на следующий день. Больше недели прошло в обдумывании этого шага и в разговорах о возможных переменах. Наконец, 4 марта, архимандрит Феофан в ответном письме к архиепископу Иннокентию, отправленном в Петербург после получения окончантельного согласия от Антонина, рекомендовал его для перевода в Афины. Мысль о Востоке постепенно захватила Антонина. Через неделю (12 марта) он уже объяснял свой сон тем, что в столице в этот день должно было быть получено рекомендательное письмо о. Феофана. Вероятно, дело о назначении о. Феофана в Рим уже было заранее подготовлено со стороны архиепископа Иннокентия. В ответном письме, полученном в Киеве 28 марта, его вопрос выглядит полностью решенным, тогда как об Атонине поручено было представить новую более решительную рекомендацию, отправленную о. Феофаном в Петербург 30 марта. Неофициально Антонин узнал о своем назначении в Великий Понедельник 17 апреля. Письмо из Синода ректора академии Антония (Амфитеатрова) извещало о предполагавшемся назначении о. Антонина в Афины. «У меня не стало головы! Итак, я решительно буду на Востоке!! в Иерусалиме!! в Египте!! Ай! ай! Как бы не сойти с ума».

Антонин горячо воспринял это известие и не смотря на явное неудовольствие начальства (Дневник за 24 апреля) не изменил принятого однажды решению. Но дело с отъездом затягивалось. Прошла весна, за ним лето. 11 августа Антонин проводил в путь архимандрита Феофана, а на следующий день отпраздновал день своего рождения. Ему исполнилось 33 года – символический возраст. 14 августа, в день памяти прп. Феодосия Печерского, митрополит Киевский Филарет собственноручно возложил на него пожалованный Синодом кабинетный крест и, напутствуя, произнес шутя: «Как бы тебя, о. Антонин, не сделали там архиереем греки-то. Вези им побольше денег…» С 19 августа Антонин начинает делать записи шифром. Только в день отъезда 2 сентября появляется краткая запись: «Братство. Старый Киев. Феофания. Большая дорога. 5 минут плача. Дремота. Ночь. Прощай Киев!» Описание пути из Киева до Одессы, посадки на пароход и отъезда вновь сделаны шифрованным письмом. Лишь на подходе к Босфору он вновь возвращается к прежней манере ведения Дневника. 22 сентября пароход подошел к стенам Константинополя. «Вот он, заветный, таинственный, с раннего детства врезавшийся мне в душу, Царьград! Приветствую тебя, любимец души моей!» Перед ним открывался неведомый и манящий Восток, где судьбой ему было предопределено прожить большую часть своей жизни.

Издание подготовлено по машинописной копии Дневника, хранящейся в библиотеке ГМИР и сверено с оригиналом РГИА. Текст воспроизводится в современной орфографии, с сохранением стилистических особенностей языка. Выделения в тексте сохраняются. Отдельные места, написанные киноварью, а также авторские пометы на полях оговариваются в примечаниях. Многочисленные сокращения, не важные для понимания текста в целях удобства восприятия раскрыты без указания. В отдельных случаях раскрытые сокращения помещены в угловые скобки. Перевод иноязычных слов и фраз вынесен в примечания.

Составители считают своим долгом поблагодарить директора Российского государственного исторического архива (Санкт-Петербург) и А. Р. Соколова за предоставленную возможность работать с оригиналом Дневника и за содействие в изготовлении необходимых цифровых копий. Выражаем признательность Государственному музею истории религии (Санкт-Петербург) и Е. А. Терюковой за постоянную помощь оказываемую нашему проекту со стороны руководства музея. Работа над текстом Дневника и составление комментария были бы немыслимы без архивных материалов, хранящихся в Архиве внешней политики Российской империи (Москва). Слова нашей особой благодарности директору АВП РИ МИД России И. В. Поповой.

Подготовка Дневника и его издание стали возможны благодаря поддержке, оказанной Российским гуманитарным научным фондом и его руководителями: В. Н. Фридляновым, Ю. Л. Воротниковым и В. П. Гребенюком.

Выражаем нашу искреннюю признательность архиепископу Егорьевскому Марку (Головкову) за постоянное доброжелательное внимание к работам по изданию Дневника.

Настоящая публикация Дневника за 1850 год приурочена к 120-летию со дня кончины начальника Русской Духовной Миссии в Иерусалиме архимандрита Антонина (Капустина).

Л. А. Герд, К. А. Вах

Архимандрит Антонин (Капустин). Дневник. Год 1850

Новый 1850 год

<Январь>

Воскресение, 1 янв<аря>

Служили обедню и ездили в Лавру поздравлять Владыку^{1} с Новым Годом. Обедали в трапезе и выполняли все, что было пренужно. Кажется, вечерком сидели у о. типографа, пока не пришло инспекторское повеление ехать нашему бродяжничеству домой, не томя лошадей. Дома приготовлял тетрадь для переписки «Круга»^{2}.

Понедельник, 2 янв<аря>

Пересматривал и докончил Мытаря и Фарисея^{3}. Теперь остается только сесть да переписывать. И я точно, сел и немилосердно томил свою руку: до того, что она стала неметь и судорожничать.

Пятница, 6 января.

На празднике^{4} у нас служил Преосвященный викарий^{5}. После обедни было обыкновенное освящение воды на Днепре, причем я не был. Что происходило в остаток дня не могу припомнить. Вероятно, я продолжал заниматься перепискою своего изделия.

Воскресение, 8 января

После обедни получил записку от о. Ивана^{6}, приглашавшую меня к нему обедать, с намеком на некую новость. Обед был, но новости никакой не оказалось. Зато мы выкинули с о. Иваном потом немаловажную штуку. Ему какое-то заделье было съездить к Николаю Пустынному^{7}, и он для компанства пригласил меня с собою. В три часа мы поехали и до 8-ми часов блудили^{8}, пока нашли пустынного святителя. Сначала нас направили к старому попу, т. е. о. Исакию^{9}, от него мы перешли к новому – о. Димитрию^{10}, его зятю, безногому, а как вскоре оказалось, и безголовому. Сначала больной благоговел пред гостями, а потом, к концу вечера, до того вознесся над ними, что имел благодушие изречь оные приснопамятные слова: «Дураки вы все – ректора и инспектора!» Меня хозяин принимал за инспектора семинарии. После такого комплимента нам осталось только пожелать ему доброй ночи и лечь спать. На дворе был сильный мороз, и в хате так холодно, что руки мерзли. Кое-как, завернувшись в рясу, я заснул на лавке.

Понедельник, 9 янв<аря>

Встали на восходе солнышка. Ходили в церковь^{11}, согрелись чаем и еще кое-чем и в крепкую стужу отправились в Киев. Прибыли в оный часу в 11-м. С час или более я отогревал руки, пока оне сделались способными держать перо и писать.

Воскресение, 15 января

Всю истекшую неделю переписывал свой «Круг». Сегодня после обедни мы получили приглашение быть на пироге у именинника^{12}. О. ректор^{13} отказался по болезни; о. инспектор^{14} – по слабости; о. Даниил^{15} – по убеждению, что будущему инспектору приличнее не являться без ректора. Между тем о. Иван, по примеру прошлого воскросенья, опять приглашает меня обедать к себе. Несмотря на все сие, близость наступающего цензурного истязания моей рукописи расположила меня быть у именинника. С о. Иоанникием^{16} мы упешеходствовали и явились в самое то время, как флюгер Григория Никифоровича^{17} великолепно прозвучал во уши всей почтенной публики, что ректор и инспектор выдумали себе болезнь, а прочие (мы недостойные) приплясываем оным… До того я возблагоговел пред хозяином – именинником, что вечерком послал ему великолепную гравюру Drei Männer zu Rütli^{18} в подарок. Подымается Антонин на штуки…

Среда, 18 января

Представил при прошении в цензурный комитет свою рукопись, присовокупив, что остающиеся непереписанными проповеди будут в скорости представлены комитету, а оне, не только не переписаны, но еще и не сочинены… Становится занимательно! Что-то будет с моим предприятием?… Ну как кончится все ничем? Стыд и жаление о пропавшем напрасно жестоком труде.

С 19<-го> числа по 25-е продолжал сочинять остальные проповеди до Пасхи. Спасибо, братец^{19} посоветовал издать пока первую часть проповедей, чтобы потом посмотреть, что с ними будет, и тогда уже подумать о второй – послепасхальной. До какой степени я истомил себя, свидетельством тому может служить то, что 21 числа я уже не мог писать правою рукою и хотел заменить ее левою, но не сумел сделать этого; весь следующий день должен был отдыхать, написавши строк десяток – в начало великосубботней проповеди. Вместе с телом истомилась и мысль. Великих усилий и напряженных соображений стоила проповедь на В<великий> Четверток. Приходили минуты, в которые я писал, не сознавая, что и к чему.

Понедельник, 23 числа

Неожиданно мы (монахи) получили от о. ректора приглашение на обед. Немало составлено было нами по этому поводу умозаключений предположительных. К большему соблазну известно стало, что вчера за обедней (я не служил или служил раннюю) о. Даниил показывал о. ректору какое-то письмо с особенною пассиею^{20} и после того еще ниже кланялся ему после возгласов и в друтих случаях, где было нужно. Так мы и подумали (с о. Феофаном и Иоанникием), что верно о. ректору пришла весть о назначении его викарием на третью вакансию в г. Волчек^{21}. Увы! все оказалось мечтою и сошлось на пустяк. О. ректор был некогда в этот день именинник и в этот же день подал прошение о монашестве. После разочарования с одной и разблажения с другой стороны, я, по обычаю, принялся за сочинение своего неумолимо-требовательного «Круга», но, кажется, мало имел сочувствия с ним, потому что почти все сочиненные 24 строчки впоследствии времени были зачеркнуты. Что ж делать? на то праздник!..

Четверток, 26 янв<аря>

Двум любезным именинницам по 1000 лет. Ради праздника начал с благословением Божиим читать обличительное богословие. Вот и все! Может быть, сегодня кончил и великосубботнюю проповедь. Комитет^{22} поручил рукопись Ивану Михайловичу Скворцову^{23}, который ничего с нею до сих пор не сделал. Отговаривается контрактовым недосугом… Жаль. Время спешит и не ждет нашего брата.

Пятница, 27 янв<аря>

Послал Ивану Матвеевичу^{24}, ради его именинства просфору и братцево творение о душе моей, душе моей…^{25} Что следовало за сим событием, не вем. Батюшка о. инспектор решительно требует, чтоб его уволили от инспекторства. Владыка с намерением проволакивает дело, чтобы дождаться о. Антония^{26} (которого он гласно и прямо называет будущим ректором академии) и у него узнать, на что решиться. Сам Владыка расположен сделать инспектором о. Даниила. Все (о. Димитрий, о. Лаврентий^{27}, о. Феофан) другие на это место рекомендуют меня. Но «у него нет характера!», говорит обо мне Владыка.

Ну!.. дожил Антонин! Скоро скажут, что у тебя нет и головы.