Две жизни. Часть 4

– Да, вы видели только первый караван. Так же, как не увидели в повстречавшемся вам пять месяцев назад купце ничего, кроме нищего бедуина. Но он видел вас и оповестил о вас пославших его на поиски ваших врагов. Он искал вас усердно, ибо иначе ему было не миновать ужасной судьбы вроде вашей, – ответил Иллофиллион.

Проехав ещё около получаса, мы поравнялись с прекрасным садом, и внезапно из-за густых низких пальм навстречу нам выехали пять всадников на маленьких арабских лошадках. Все они, встретившись с нами, сошли с лошадей, встали на колени и поклонились Иллофиллиону, коснувшись земли своими тюрбанами.

– Встаньте, друзья, – сказал им Иллофиллион, – ваш грех давно прощён, и больше никогда не кланяйтесь мне в землю. Последнее, что вы можете ещё сделать, чтобы окончательно освободить себя от власти злых сил, – отвезите этого человека в ту тайную Общину, где вы сами нашли себе спасение. Не бойтесь сейчас преследования злых, которые гонятся за этим своим рабом. Поезжайте спокойно и уверенно, между вами и ними встанет песчаная буря. Она заметёт ваши следы и погубит весь труд тяжёлого путешествия преследователей. Везите поручаемого мною вам спутника так, как будто бы я был неотлучно с вами.

Иллофиллион повернулся к Яссе и сказал:

– Ясса, дай этому человеку узел с одеждой, который я велел тебе взять из оазиса, и отдай ему весь тот провиант, что тебе оставил Кастанда.

– Переоденьте одежду, которую вам подали, – обратился он к буйному всаднику. – Отдайте своего утомлённого коня Яссе и возьмите его мехари. На коне вы не доедете и до скал в пустыне, не только до тайной Общины.

Я не видел лица незнакомца, но каждым нервом чувствовал его протест и недовольство. Только страх заставлял его повиноваться. Довольно долго с помощью Яссы, ворча, он переодевался, пока Иллофиллион разговаривал с вновь встреченными пятью всадниками. Я присмотрелся к их лицам и был ими просто поражён. Мне казалось, что за их теперешним кротким и ласковым выражением, точно за кисейной занавесью, лежит другое – дерзостное, злое. Казалось, вот-вот мелькнёт на каждом из этих лиц неуловимое движение мускулов и вспыхнет на них тот огонь ненависти и раздражения, которым было залито лицо первого всадника. Но сколько я ни вглядывался, лица бедуинов оставались неизменно спокойными и ласковыми.

Наконец бешеный всадник взгромоздился на мехари Яссы и подъехал к Иллофиллиону. Посмотрев на него пристально, Иллофиллион обратился к бедуинам:

– Вот, друзья, ваш спутник. Вспомните, как в этой же пустыне много лет назад я спасал вас от преследовавших вас врагов, в каком диком ужасе были вы тогда, и как ваши следы укрыла буря, намывшая непроходимые холмы песка между вами и преследователями. Десять лет вы не могли разорвать связи со своими тёмными врагами. Ненависть и страх вы посылали в ответ на их зло, и потому-то они и держали вас в своей власти крепче железных канатов. Только следующие десять лет научили вас простить ваших врагов, и, наконец, последние пять лет раскрылись ваши сердца, как широкие ворота Любви. Любовь пролилась из них, и вы простили и благословили ваших мучителей.

Теперь перед вами встала последняя черта самоотвержения Любви: верните Ей сына зла. За этим я вас сюда и вызвал. Иди, друг. Верный конвой охранит тебя. Призывай силу мою к себе на помощь во всё время пути и жизни в уединении, – обратился Иллофиллион к всаднику. – Думай не о трудностях этой минуты, не о тяжёлом дне, когда твои страсти раздирают тебя и мешают тебе видеть что-либо, кроме самого себя. Но думай, что вся жизнь твоя до сих пор, когда ты казался себе могучим, не дала тебе ни одного часа радости. Думай, как тебе понять, что такое радость. И в первый же раз, как ты её испытаешь, ты прорежешь непроходимую для злых пропасть. Радость ведёт к победам Любви, а злое уныние – к упорству воли. Упорство же воли – меч зла. Этот меч не может разить там, где живёт радость.

Ни слова не ответил человек. Сидя высоко на мехари, окружённый своей стражей на маленьких лошадках, он был похож на преступника, ведомого на казнь, так был зол его взгляд, такое безнадёжное отчаяние выражала вся его фигура.

Иллофиллион сделал знак рукой, бедуины поклонились ему по-восточному, молча окружили всадника на мехари, поехали рысью вправо, огибая сад, и исчезли так же неожиданно за лесом низких пальм, как и появились.

Постояв немного и всё время пристально смотря вслед исчезнувшей группе, Иллофиллион тронул своего мехари, повернув неожиданно для меня круто влево. Только теперь, когда мы двинулись снова в путь, я дал себе отчёт в своём поведении во всё время встречи. Я должен был себе признаться, что и на этот раз я наблюдал, а не действовал в том смысле, как учили меня принципы жизни в Общине, то есть быть и становиться. Я переживал очень ярко все чувства несчастного, заблудившегося в жизни человека. Но я не нёс ему из себя той силы самообладания, которую я сам же понял как действенную силу помощи, дающую возможность встречному гасить в себе страсти, хотя бы на время одной встречи освобождаясь от них.

Почему же я не мог этого сделать, раз я понял, как надо действовать? Почему я не смог передать этой несчастной, страдающей душе свою энергию любви? И снова я сам себе дал ответ: знать – значит уметь, а я только знал, но не умел. Я забыл обо всём и обо всех, забыл время, пространство и место, я всё думал о бешеном всаднике…

– И теперь, Лёвушка, самое подходящее время для тебя вспомнить о задаче, которую дал тебе Флорентиец, и серьёзно приняться за выполнение своей роли рыцаря подле Наталии Владимировны, – вдруг услышал я голос Иллофиллиона.

Я вздрогнул от неожиданности, посмотрел на моих спутников слева и справа, ещё более удивился тому, что голоса Иллофиллиона никто, очевидно, кроме меня, не слышал, и перенёс всё своё внимание на Андрееву.

С первого же взгляда я понял, что Наталия Владимировна пережила встречу далеко не так, как я. Глаза её блестели энергией, лицо было бледно, точно осунулось и похудело, губы были плотно сжаты, и вся её тяжеловатая фигура выглядела подобно некоему центру силы. Иными словами я не могу определить своего впечатления. Я воспринимал всю её как заряженную пушку, из которой вырывались снаряды целым потоком. Ни о чём её не спрашивая, я точно знал, куда летели её «снаряды», знал, что она посылала свои огромные духовные силы не только несчастному бешеному всаднику, но и всем его спутникам.

Я преклонился перед её духовным величием. Я понял, как была высока её культура сердца и как никто и никогда не может проникнуть в святая святых другого человека, пока его собственное сердце живёт манерой воспринимать встречного как конгломерат тех или иных качеств.

Мы мчались ещё минут двадцать, и перед нашими глазами стали вырисовываться контуры стен с башнями, за ними верхушки деревьев, кое-где крыши домов. Мне показалось, что мы подъезжаем к целому городу. Я никак не ожидал, что дальняя Община расположена на такой большой территории.

– Я здесь никогда не была, Лёвушка, – сказала мне Андреева. – Несмотря на то, что Али сам учил меня многому, что составляло запретную область для других, он много лет подряд запрещал мне приближаться к этому месту. Я не могла понять, почему он налагал здесь свой запрет. Я никогда не спрашивала его об этом, так как давно поняла, что только обыватели рассуждают, что да почему, получая те или иные указания Учителя. Ученики же, получая их, знают, что им надо немедленно повиноваться и исполнять указанное. Сегодня я получила ответ на свой незаданный вопрос. Встреча, только что пережитая, разъяснила мне всё. Мира в сердце, полной примирённости со своими собственными жизненными обстоятельствами не было во мне до этой последней минуты. Сейчас, «прочитав» жизнь не только этого несчастного, добровольно впутавшегося в сеть зла, но и тех пятерых страдальцев, которые послужили злу невольно, по неведению и принуждению, я нашла силу в своём сердце постичь закон Мудрости в каждом явлении жизни человека. Горе и страдания невинных – по всем видимым, внешним признакам – людей меня возмущали. И вообще, весь жизненный путь подавляющего большинства людей, идущий через страдания, выводил меня из всякого равновесия. Я готова была всем и вся раскрывать свои объятия, желая всем и каждому помочь. Главное, чего я не понимала, – мира не было во мне самой. И потому помощь моя сводилась к бунту, к вызову, к осуждению той или иной манеры действий людей, выше меня стоявших и обладавших всеми силами и возможностями помогать, как мне это казалось.

Но сейчас мне открылось главное. Я поняла, что не всегда можно помочь человеку, потому что в нём самом лежит первое препятствие к получению помощи. Человек бывает так закрепощён в своих предрассудках, что считает свою, на свой манер понимаемую верность какой-либо дружбе, любви или вере незыблемой истиной, величайшим светом и целью своей жизни. И такому человеку, сугубо личностно воспринимающему добро и всю жизнь, вся остальная Вселенная, с её законом Жизни, кармой и следующими за ней по пятам закономерностью и целесообразностью, представляется мёртвым хаосом, где на его долю выпадают незаслуженные им горести и муки.

Али помог мне сейчас прочесть жизни только что встретившихся людей. Первый служил тёмным, отлично зная их цели и ища от них наград и возможности выхватить себе ряд жизненных ценностей, как он их понимал. Устрашённый трудностью пути подле Али, он пожелал лёгкого достижения блеска, власти и богатства. Когда же понял, что у тёмных наука не только трудна, но и страшна, если не сказать – ужасна, он сбежал, обманул их и дорого продал часть их дешёвеньких секретов, которые ему удалось узнать. Час его расплаты с ними был бы более чем ужасен, если бы не милосердие Иллофиллиона. Спасти его Али не мог, потому что в самом человеке не было больше ни одного аспекта Чистоты, дорогу к которой был бы в силах расчистить Али. Иллофиллион поместит его в тайной Общине, где живут только такие же несчастные люди, связавшиеся с тёмными, но бывшие когда-то в белых ложах Светлых Братьев Любви.

Пять всадников, лица которых до сих пор хранят на себе следы пережитых ужасов, не могли быть спасены вовремя от злой силы. Иллофиллион старался сделать это много лет назад. У этих безумцев был ещё один друг, которому они верили, считали его своим старшиной и во всём следовали за ним. Старшина объяснил им однажды, что его вызвал великий духовный Владыка, чтобы дать ему высокое посвящение. На самом же деле он отправился к тёмным и пообещал им привести пять новых рабов, если они откроют ему свои великие тайны. Путём огромных страданий, путём полного убийства в себе всех человеческих чувств: милосердия, доброты, любви, жалости, сострадания – он добыл у тёмных часть их тайн. Настало время расплатиться с ними за это. Он должен был привести к ним пять обещанных рабов, или слуг, готовых беспрекословно повиноваться всей шайке тёмных, содержащей своих соглядатаев по всему миру. Встреченные нами пять бедуинов пылали верностью и любовью к своему старшине. Иллофиллион предупреждал их через своих учеников о вероломстве их друга. Не один раз посылал он к ним гонцов, старавшихся раскрыть им глаза на истинное положение вещей. Наконец он сам нашёл возможность увидеться с ними и рассказал им, что все призывы их друга – ложь, что он завлекает их в ловушку, где их ждёт гибель у тёмных. Но и личное свидание с Иллофиллионом не помогло. То, что они в своём слепом заблуждении называли верностью другу, заставило их служить тёмным по указанию этого «друга», якобы для его спасения. Страшный путь прошли несчастные, всё больше и больше давая тёмным возможность овладевать ими, пока они на личном опыте не поняли, что были игрушками в руках изменника и отступника. Тогда, полумёртвые от ужаса и пыток, которым их подвергали, они воззвали к Иллофиллиону, моля его о смерти, если спасение для них уже невозможно. И милосердный Иллофиллион спас их. Как много надо сил сердца, Лёвушка, чтобы человек понял Истину и её божественный Закон, который наш дерзостный язык пытается судить, даже не понимая, о чём он говорит. Всё сейчас стало мне ясно. Все слова Франциска сложились в стройную систему действий творческих сил, где всё, что творит, может творить только в мире собственного сердца. Никакое искание Истины, пути освобождения или самоотверженной жизни в любви невозможны для человека, пока в нём самом нет полной примирённости…

Я не замечал ничего, что делалось вокруг меня. Слова Андреевой поразили меня тем, до какой степени личные чувства и субъективность восприятия способны закрыть глаза условными повязками. И потому, когда мой мехари внезапно остановился, я точно с неба упал от нарушенного вдруг ритма движения.

Мы стояли у самой стены, высокой, сложенной из белого гладкого камня, напомнившего мне стены дома Али. Несколько братьев в белых одеждах отворяли широкие ворота, за которыми был виден целый ряд фигур в белых, коричневых и серых одеждах. Когда мы въехали в ворота, я понял, что мы едем по короткой и широкой аллее сада. С трудом, с помощью Яссы и подоспевшего Никито, я сошёл с седла, но Иллофиллион немедленно своей рукой вложил мне в рот лекарственную конфету, и я сразу почувствовал себя крепко стоящим на ногах.

Я тут же бросился к Наталии Владимировне и с помощью дорогого Яссы помог ей выпутаться из всех её покрывал и тесёмок, предоставив Никито снять с седла леди Бердран. Бедная женщина была так слаба, что Лалия и Нина, подбежавшие на помощь, увели её, почти неся на своих плечах. Что касается Андреевой, то она выглядела такой крепкой и свежей, точно и не ехала весь день по пустыне.

К Иллофиллиону подошёл старец в белой одежде, с посохом в руках, с таким светлым, сияющим лицом, точно весь он двигался в облаке света.

– Добро пожаловать, Учитель! Вовремя, ах как вовремя ты приехал, дорогой! – говорил он, обнимая Иллофиллиона и целуя его руку. Иллофиллион отдал глубокий поклон старцу, поцеловал его руку, в которой тот держал посох, и ответил:

– Мир тебе, Раданда! Пославшие меня шлют тебе новые задачи, но не раскрепощение от них.

Как бы лёгкое облачко мимолётной грусти промелькнуло на светлом лице старца, но через мгновение оно снова засияло радостью, он оглядел всех нас чудесными синими глазами.

– Задачи новые, значит, и Свет придёт новый. Мир тебе и пославшим тебя. Я думал, что выполнил свою меру вещей. Значит, я ошибся. Придите, друзья, в мои объятия!

Он обратился ко всем нам. Каждого из нас он обнимал и благословлял. Каждому он заглянул в глаза, каждому улыбнулся и каждому шепнул какое-то слово, но так тихо, что его слышал только тот, к кому оно было обращено. Мне он сказал:

– Пиши о людях просто.

Хотя я и привык уже к тому, что многие и многие люди обладали способностью не только читать мысли, в данный момент обуревавшие человека, но могли почти мгновенно «увидеть» его характер и все его способности, меня поразило, что старец ответил мне на вопрос, который уже много времени тревожил меня.

Многие давали высокую оценку моему произведению. Рассул – последний, кто говорил со мной о нём, – ещё больше раздул во мне огонь творческого беспокойства, который сводился, в общем, к двум словам: как писать? И вдруг старец в пустыне разрешил мои тревоги одним словом: «Просто». Да, он указал мне путь. Его слово объяснило мне главную силу писателя в его изображении любых типов людей, но… какая бездна мудрости должна звучать в сердце человека-писателя, чтобы сказать о жизни другого или о своей – «просто».

Мои размышления были прерваны. Старец Раданда, оказавшийся настоятелем, сам повёл нас в глубь прекрасного сада, где было много цветов и даже огромных, ещё не виданных мною цветущих деревьев. Он привёл нас к скромному беленькому домику, напоминавшему своим видом монастырские гостиницы.

– Вот дом в твоё полное распоряжение, Учитель. Здесь размести всех, кто приехал лично с тобой. Тех же, кого ты прислал раньше, я разместил так, как ты приказал Никито.

Старец низко поклонился Иллофиллиону, потом всем нам, улыбнулся и, прошептав: «Благословенны будьте», – ушёл. Пока я мог его видеть, его фигура всё казалась мне движущимся огромным шаром, переливавшимся всеми цветами радуги.

Иллофиллион приказал всем мужчинам устроиться на верхнем этаже, оставив для него самого угловую комнату, а женщинам предложил занять нижний этаж.

Помня свои рыцарские обязанности перед Наталией Владимировной, я помог ей устроиться в той маленькой комнатке, которую она себе выбрала, и разобраться в её многочисленных вещах. К моему удивлению, она прошла мимо нескольких больших комнат, довольно комфортабельных, и выбрала себе маленькую, беленькую келейку, где едва умещалась узенькая кровать, небольшой стол, шкаф и стул.

Устроив свою даму, я поднялся наверх, где встретился с Иллофиллионом у дверей его комнаты, расположенной в стороне от всех остальных. Я хотел его спросить, где мне лучше будет поместиться, как он предвосхитил мой вопрос и сказал:

– Лёвушка, настоятель предложил мне выбрать себе келейника^[4] для общения с членами Общины, так как размеры её порядочны. Не согласишься ли ты, – он засмеялся, – занять этот высокий пост келейника-секретаря при моей особе? И не желаешь ли поместиться рядом со мной? Имей в виду, что бегать по Общине и тренировать свою память тебе придётся немало.

Иллофиллиону не было надобности говорить мне ещё что-либо, так как восторгу моему не было предела. Я бросился на шею моему дорогому наставнику и немедленно ощутил блаженство и лёгкость на сердце от его ответного объятия.

В ту же минуту я почувствовал на своих плечах тяжесть моего белоснежного друга, который не замедлил проделать свой обычный фокус, даже прибавив к нему на этот раз пронзительный крик, что у него выражало наивысшую радость.

На крик Эты выскочили из своих комнат Бронский и Игоро, и под общий смех я получил первое приказание Иллофиллиона как келейник.

– Оповести всех, приехавших с нами, что через час будет общая трапеза, в которой все мы, без исключения, примем участие. Все должны быть в белых, чистых одеждах. Каждый в своём шкафу найдёт такую одежду. Ванна для женщин – направо от дома, для мужчин – налево. Предупреди всех, чтобы через сорок пять минут все были готовы и ждали у подъезда дома. Я сам поведу всех в трапезную, где надо хранить полное молчание. Смотри, не опоздай сам!

Я отправился выполнять своё первое поручение в Общине, конечно, в сопровождении своего друга Эты.

Через три четверти часа я был первым на условленном месте.

Глава 2
События в трапезной. Моё новое понимание жизненных путей человека

Не успел я присесть на ступеньку крыльца и пригладить пёрышки на белоснежной спинке Эты, как послышались быстрые шаги и в дверях появилась Наталия Владимировна. Она всегда была одной из тех, кого ждут, если, конечно, её не интересовало что-либо особенно, но сейчас меня удивила не только её поспешность, но и лёгкость всех её движений и походки. Я положительно не узнавал эту женщину с тех пор, как мы выехали из оазиса Дартана.

– На этот раз, Лёвушка, – сказала она мне без всякой иронии и юмора, – я хотела опередить всех и всё же пришла позже вас, хотя видела, как вы мчались куда-то с Этой по аллее. Мне бы очень хотелось разделить ваш труд и хоть чем-нибудь маленьким выразить вам свою огромную благодарность за ваше джентльменское поведение по отношению не только ко мне, но и ко всем нам. Я не видела ещё ни одного раза на вашем лице недовольства и не слышала ни одного слова осуждения в адрес кого-либо. Одеваясь и готовя себя к трудному моменту общей трапезы, я особенно ясно отдала себе отчёт в достигнутом вами, почти ребёнком, и устыдилась своей отсталости в некоторых вопросах.

– Почему вы думаете, Наталия Владимировна, что встреча с новыми людьми в трапезной – такой тяжёлый момент? – спросил я её, поражённый этой мыслью, так как мне это первое свидание казалось привлекательным и более чем интересным.

Наталия Владимировна не успела мне ответить. В дверях показался Иллофиллион. Часто я видел его особо прекрасным, но никак не мог привыкнуть к меняющемуся выражению его лица. Каждый раз оно казалось мне новым. На этот раз я вдруг понял, что это не у Иллофиллиона менялось лицо, а моим глазам открывалась всё новая возможность видеть в этом лице что-то большее, чем я мог видеть в нём раньше. Точно так же, не особенно давно, я понял, что не знаю и тысячной доли того, над чем трудится Иллофиллион, и могу видеть только то, с чем непосредственно сталкиваюсь в его работе, да и её вижу далеко-далеко не всю.

Почти мгновенно в моей памяти промелькнули картины всего этапа моей жизни с момента пира у Али. Я вспомнил свои слёзы в вагоне поезда и беседу Иллофиллиона со мною, разлуку с Флорентийцем в Москве, моё отчаяние первых минут, бурю на море… И я низко поклонился Иллофиллиону, не имея иного способа выразить ему глубочайшую благодарность и благоговение за всё проявленное ко мне нечеловечески высокое милосердие. Поистине только сверхчеловек мог отнестись к маленькому существу, каким я был, так, как он относился ко мне. Когда я выпрямился после моего глубокого поклона, я встретил приветливую улыбку и услышал невыразимой доброты голос:

– Все в сборе и в полном порядке. Блистательные одежды, которые мы надели, должны символизировать мир и радость в наших сердцах, с которыми мы войдём в дом скорби. Быть может, никто из вас не увидит никаких внешних признаков скорби на лицах людей, живущих здесь. Возможно, что некоторые из вас не смогут проникнуть в великую внутреннюю скорбь сердец отдельных людей. Но каждый из вас почувствует, вне всяких сомнений, в какую тяжёлую атмосферу он вошёл, и каждому из вас будет даже физически трудно дышать в атмосфере трапезной. Идите же туда, героически неся радость бедным страдальцам, и передавайте каждый волю-Любовь своего Учителя им в помощь. Ещё раз напоминаю вам: по правилам жизни этой Общины в трапезной надо хранить полное молчание. Говорить в ней может только настоятель или тот, кому он сам предложит говорить.

Иллофиллион всех нас оглядел, всем улыбнулся, посмотрел на Эту. Мне показалось, что он прикажет мне оставить Эту здесь, но он сказал:

– Возьми птицу на руки. Ты оставишь её у привратника при входе в дом настоятеля, к которому мы предварительно зайдём.

Я исполнил приказание, чем Эта остался очень доволен, и мы пошли по широкой аллее, вдыхая в спустившейся уже темноте чудесный аромат цветов. Шли мы минут десять и пришли к островку, отделённому от общего сада большим рвом с водой, как мне показалось сначала. Потом я узнал, что островок был образован ручьём, вытекавшим из озера, расположенного довольно далеко, выше этой части сада. Мы перешли мостик и остановились на лужайке перед небольшим, очень старинным домом из белого камня.

Иллофиллион шёл вперёди, за ним шли я, Андреева, Игоро и Бронский, дальше леди Бердран, Никито, Лалия и Нина, присоединившиеся к нам. Последними шли Ясса и Терезита. Больше я не видел никого из нашего каравана. Я подумал о сестре Карлотте, о неистовом монахе и обо всех тех, кого вывез Иллофиллион, но кто находился не в нашем отряде. Будут ли они в трапезной или их жизнь здесь начнётся иначе?

Я вовремя вспомнил о «перце» мыслей, собрал своё внимание и сосредоточился на текущем сейчас.

Иллофиллион один вошёл в дом настоятеля Раданды. Мы же все молча стояли на лужайке. Взглянув на лица моих спутников, я понял, как глубоко все они были сосредоточены и как старались быть действенно добрыми в глубине сердца. Я устыдился своей рассеянности и последовал их примеру. Через несколько минут в дверях показался Иллофиллион, держа под руку старца-настоятеля.

Оба они на миг остановились, окинули взглядом всю нашу группу, и, к моему удивлению, настоятель ничего не сказал мне про Эту. Снова Раданда показался мне радужным шаром, но было ли то влияние света взошедшей луны, была ли то игра лучей огромных звёзд, отражавшихся в дрожащей воде, я не знаю. Но теперь мне стало казаться, что и Иллофиллион шёл в сияющем ореоле, включив в своё сияние весь ореол Раданды, казавшийся теперь, по сравнению с сиянием Иллофиллиона, тусклым и небольшим. Глаза мои были прикованы к этому новому и непонятному для меня явлению, от которого я был не в силах оторваться. И не только внешним зрением я не мог оторваться от этого дивного зрелища, я весь утонул, точно расплавился, в чувстве счастья и в радости жить. Доброта и сила наполняли меня. Мне казалось, что доброта и сила льются ко мне из ореола Иллофиллиона и заливают всё моё сознание. Раданда, радостно улыбаясь, поднял руку и благословил всех нас. Мы, счастливые, бодрые, в полном бесстрашии и жажде деятельно любить и служить своим ближним, пошли вслед за нашими наставниками. Говорю «мы», а не «я», потому что в эту минуту ни у кого из нас не осталось перегородок личного – мы слились воедино в той гармонии, которую нам излучали наши высокие братья.

Необычайное спокойствие сошло в мою душу, такие же спокойствие, мир и свет, какие наполняли меня после чтения записей в моей зелёной книге, которую я нашёл на своём алтаре…

Трапезная была не так далеко. Подойдя к привратнику, настоятель остановился, обернулся и, улыбаясь, поманил меня пальцем.

Когда я подошёл к нему, он сказал мне:

– Передай, друг, твою птицу этому привратнику. Он на этом месте служит очень недавно и не успел ещё узнать всех правил нашей Общины, но человек он добрый. Да и знаком он тебе и твоей птице.

Удивлению моему не было конца. Кого мог я уже знать из тех, кто жил в этой дальней Общине? Да ещё такого человека, которому был бы знаком мой павлин? Но тут привратник вышел из своей сторожки, и я невольно воскликнул: «Мулга!»

Эта сам перепрыгнул на руки Мулге, издавая нечто вроде воркования. Мулга, улыбаясь во весь рот и поглаживая спинку Эты, приветливо кивнул мне, точно желая дать знать, чтобы я не беспокоился о птице.

– Подержи птичку у себя во время трапезы, – сказал привратнику настоятель. – И выполняй свои обязанности привратника строго и неумолимо точно. Приказ мой тебе на сегодня таков: никого, ни единой души не пропускай больше в трапезную. Никто не имеет права – по нашему закону внутренней жизни – опаздывать к трапезам или беспокоить кого-либо вызовом из-за стола. Тех, кто сейчас опоздает, как бы они тебя ни молили, какие бы доводы тебе ни приводили, не пропускай. Если бы даже кто-нибудь из них говорил тебе, что человек умирает и зовёт кого-либо из тех, кто находятся в трапезной, помни мой приказ и неумолимо выполняй его. Чтобы тебе было легче и сердце твоё не наполнилось сомнением, знай, что глазам моим ничто не мешает видеть в каждую минуту всю мою Общину и всё, что в ней делается. И если действительно будет нужда, я сам первый выйду или вышлю помощь. Помни же, друг, стой как часовой на часах, охраняй мир и покой трапезников!

Иллофиллион взглянул на меня.

– Я предупреждал тебя, Лёвушка, что тут надо сохранять полное молчание. Собери внимание ещё глубже, мой мальчик, поставь между собой и всеми, кого увидишь, образ Флорентийца и действуй, действуй, действуй, любя и побеждая в полном творческом самообладании. Помните все, мои друзья, что такое «добрый», – прибавил Иллофиллион ласковым, нежным голосом, точно изливая на нас поток доброты из своего великого сердца.

Мы миновали высокую толстую стену, вошли во внутренний дворик, залитый светом высоких фонарей и освещённых окон, больших и многочисленных, и подошли к большой двери, напоминавшей вход в храм.

Пройдя в дверь, мы попали в широкий коридор, хорошо освещённый, но я не понял, чем и как он освещался и откуда именно лился идущий сверху свет. Мне показалось, что наверху тоже были освещённые окна, но я боялся рассеиваться вниманием на внешние наблюдения, стараясь хранить в сердце образ своего великого покровителя, Флорентийца. Кто-то взял меня за руку. Я увидел возле себя Наталию Владимировну. Она снова, как и в пустыне, показалась мне пушкой с тысячью снарядов.

– Лёвушка, я рядом с вами. Не забудьте включить меня в своё защитное звено, – шепнула она мне.

– Я не знаю, как это сделать, – ответил я ей, пожимая её горячую нервную руку.

– Между мной и собой поставьте образ Флорентийца. И в каждое действие вашей мысли и сердца включайте меня, думая «мы», а не «я», – ответила она, продолжая держать меня своей горячей рукой и точно объединяя свою силу с моим существом.

Так мы и вошли в трапезную рука об руку. Я ощущал сейчас Андрееву как сестру, ближе которой не имел, как мать, покровительницу и защитницу, которой в жизни своей не знал. Сердце моё билось сильно, радостно, точно я шёл не в дом страдания, о котором говорил Франциск, но на пир Жизни и Света.

Перед Иллофиллионом и настоятелем два брата в длинных белых одеждах распахнули настежь высокие и широкие двери трапезной, и мы вошли в огромный зал, заставленный длинными и узкими столами, за которыми сидели люди, вставшие с мест при нашем появлении и приветствовавшие нас глубоким поклоном.

Первый от входа стол был наполовину пуст. Остановившись возле него, настоятель поклонился Иллофиллиону, приглашая его занять первое место справа. Нас с Андреевой он усадил рядом с Иллофиллионом, остальных разместил так, что Никито и Ясса были последними и соприкасавшимися непосредственно с обитателями Общины; они представляли собой как бы барьер между ними и нами. Пока мы рассаживались по указанным нам местам, все, наполнявшие трапезную, продолжали стоять.

Настоятель поднял правую руку, благословил всех, отдал свой посох келейнику и занял своё место за узким концом стола, с которого ему были видны все находившиеся в зале.

Когда Раданда и Иллофиллион опустились на свои места, все присутствующие ещё раз поклонились им, сели, и несколько братьев стали одновременно подавать пищу на все столы. Как всё здесь разнилось от Общины Али! Там слышались смех и весёлый говор, здесь царила гробовая, торжественная тишина. Там на столы, покрытые белоснежными скатертями, уставленные благоухающими цветами, подавалась разнообразная пища, которую каждый брал себе сам, сколько и как хотел. Здесь столы были тоже белоснежные, из пальмового дерева, чисто вымытые и отлично отполированные, но ничем не покрытые. Возле каждого человека стояла деревянная тарелочка с хлебом вроде хлебцев Дартана, лежала деревянная ложка и небольшая бумажная салфетка. Братья-подавальщики ставили возле каждого на стол мисочку, не особенно большую, глиняную, с похлёбкой.

Пока настоятель не взял ложку в руку и не начал есть, никто не прикасался к пище. Боясь совершить какую-либо бестактность, я смотрел на Иллофиллиона, рядом с которым сидел, и ел только тогда, когда видел, что он ест. Признаться, когда мы шли в трапезную, у меня разыгрался аппетит. Но сейчас, увидев столь непривычную для меня обстановку, я был бы рад не отвлекаться совсем вниманием на еду. Мне теперь казалось, что я совсем не хочу есть, так я был поглощён морем необычайных человеческих фигур, среди которых очутился.