© Анопова Е.И., 2002
© Издательство «Авваллон», 2002
* * *
Глава 1
Фабрика грез
Моя мама когда-то говорила мне: «Ты прожила несколько женских жизней, которых бы хватило на трёх или больше… Ведь есть прекрасные девушки, они не менее красивы, серьёзны и образованны, но они не нашли себе никого. А ты такая легкомысленная и, в общем, ничего особенного, но тебе почему-то везёт».
Не знаю, везло ли мне с мужчинами или нет, но действительно моя жизнь полна была всяких событий и впечатлений, связанных с любовными приключениями. Во всяком случае, она никогда не была подобна тихой заводи. Скорей всего, я сама, как только чувствовала штиль, начинала раскачивать семейную лодку до тех пор, пока она не переворачивалась. И тогда я, то погружаясь в глубину, то выплывая на поверхность, создавала вокруг себя подобие бурного моря. Может, это буря в стакане воды, но это и избавление от скуки. Я всегда внутренне протестовала против размеренности и житейских стереотипов, хотя, конечно, осознала это значительно позже, уже в зрелом возрасте. А тогда я металась между желанием быть свободной, как птица, и бесконечными «должна». Должна соблюдать рамки приличия, быть «пай-девочкой», как говорила мать. Она называла меня изгоем, воплощением несоответствия общепринятым нормам, чужеродным элементом, непонятно как оказавшимся в интеллигентной семье. А я завидовала цыганам, бродящим по свету и не имеющим никаких социальных обязательств. Или тем, кого не сдерживают никакие моральные нормы, – они могут запросто бросить семью и уехать на север или куда глаза глядят, не оглядываясь на мнение других. Я же всегда боялась, что «у папы будет инфаркт» (чем меня довольно успешно запугали) и он умрёт от переживаний, если узнает о моих проделках. Наверное, поэтому в детстве и юности я много врала, а сочинять и выкручиваться научилась не хуже какого-нибудь фантаста.
На самом деле я очень мало думала о мальчиках, а моя голова больше была занята мечтами совсем другого рода. В юности я жила с родителями и бабушкой в новом районе Москвы на проспекте Вернадского. Дом стоял в глубине квартала, и дорога к метро шла через пустырь, лет десять ждущий, когда на нём построят обещанную гостиницу с бассейном. День за днём, шагая через этот пустырь, сначала по дороге в школу, затем в театрально-художественное училище и на работу, я предавалась увлекательным фантазиям. О чём я мечтала, сейчас и не вспомнить, но знаю одно – в них не было места никакому практицизму. Вот одна картина встаёт перед моими глазами: я иду по заснеженному пустырю. Лёгкий морозец, я в беличьей шубке, такой же шапочке и с муфтой – всё это я сшила сама из облезлой, но широченной шубы, приобретённой в комиссионке. Я иду и мечтаю о том, что у меня живёт орёл. Огромный красавец-орёл, который залетает после охоты в окно, а потом опять, расправив крылья, улетает куда-то вдаль. Мечтаю в деталях, подробно, и продолжаю это занятие, стоя в метро и на подходе к угрюмому кирпичному забору Трёхгорной мануфактуры, где я работаю художником-оформителем. Мечтаю так увлечённо, что даже не замечаю окружающих, не фиксирую ни на чём свой блуждающий взгляд. Из мира грёз меня вырывает чья-то рука, торопливо сующая какую-то записку с телефонами и мужским именем. И это не единичный случай. В метро ко мне подходили познакомиться почти каждый день или, случалось, перед выходом вкладывали в руку записку. Время тогда было другое: люди, наверное, доверчивее – не боялись знакомиться на улице и в транспорте. А может, и сейчас всё происходит так же, просто ко мне уже никто не подходит?
А тогда я была прехорошенькая. Многие считали меня красивой и часто интересовались, не хочу ли я стать актрисой. Это был предел мечтаний девушек 60-х годов. Я же на свою внешность не делала никаких ставок, вернее, не придавала этому никакого значения. Не вертелась перед зеркалом, не пользовалась косметикой. Причёску носила скорее небрежную, чем модную. Единственное, что мне нравилось – оригинальная и модная одежда. Я рано научилась шить и вязать и все эксперименты проводила на себе. Первая в школе надела нижнюю юбку под коричневое форменное платье и вместо портфеля приобрела хозяйственную сумку. Пришивала к платьям кружева и перья, вязала ажурные чулки и невероятные костюмы. Наверное, по тем временам это часто смотрелось экстравагантно, но меня мало интересовала реакция прохожих – главное было создать нечто неординарное и в моём представлении красивое. Так, наверно, вырабатывалась в моём характере независимость -черта, мало присущая предыдущему поколению, чья жизнь прошла под дамокловым мечом сталинских репрессий. Ещё недалеки были времена, когда анекдоты рассказывались шёпотом и страх быть не таким, как все, ещё витал в воздухе, которым мы дышали. Большое влияние, конечно, на меня оказывали и некоторые нравственные установки 60-х. Внешность – это вторично, главное – богатство внутреннего мира! Мы читали классиков, например Ромена Роллана. Как-то недавно мне попалась его «Очарованная душа», и я теперь просто недоумеваю: как я могла не только осилить этот роман, но ещё и упиваться им – такое занудство, такая тягомотина! Насколько же я была другой, и как серьёзность и романтичность могли уживаться с легкомыслием и всесокрушающим стремлением к независимости?
Несколько раз я рисовала своё лицо, отражённое в зеркале. (Не ради самолюбования, а чтоб попрактиковаться в писании маслом.) И тогда я с удивлением обнаруживала уже на портрете, какая у меня белая кожа, сине-голубые глаза с поволокой и брови, ровно очерченные и вразлёт. Но я смотрела на это лицо как-то отстранённо, как будто это даже не я. Моё «я» вечно витало где-то в импереях, и я не прилагала никаких усилий, чтоб себя как-то идентифицировать, очертить. Я просто плыла по жизни, и память моя не сохранила почти никаких воспоминаний ни о моих переживаниях, ни об особых эмоциях. Остались только отпечатки отдельных событий, разговоров, как фрагменты какого-то кинофильма то ли о себе, то ли о ком-то другом, носящем то же имя. Я не могу вспомнить своих чувств, чувства не отпечатываются в памяти – я только помню, как я об этом говорила, в каких определениях описывала, или могу догадываться, рассматривая следствия и забыв о причинах. Наверное, все воспоминания выплывают в немного искажённом виде, как в кривом зеркале, к тому же состоящем из осколков, которые в силу моего воображения собираются не в том порядке и в другой последовательности. Получаются пробелы, сколы и замутнения. В общем, блики, блики памяти…
Моя старшая дочь Аня не так давно спросила меня: «Мама, а почему бы тебе не написать о своей жизни? Это многим было бы интересно». Мы ехали домой после очередной моей лекции. Зал был набит битком: я рассказывала о будущем Земли, о времени и смысле бытия. Я устала, и мысли мои были далеко, клубясь где-то в мировом пространстве. Аня вела машину,
Дмитровское шоссе равномерно утекало под колёса. Я медлила с ответом, возвращаясь к реальности. Аня даже извинилась, не задала ли она нетактичный вопрос.
«Да, мне действительно сверху велено написать такую книгу, даже рабочее название дано: “Блики памяти”, – ответила я, поделившись своим сомнением с дочерью. – «Но как это практически сделать, я не знаю. Врать в ней я не могу, а писать всё как было, стоит ли? Или приписать завещание: “Обнародовать только после моей смерти и всех тех, о ком в ней упоминается?”» Аня засмеялась. Часть моей жизни прошла на глазах у моей старшей дочери, и она понимала, о чём я говорю, так как многое обо мне знала и о многом догадывалась. «А ты не задумывайся, пиши, как всегда, по слышанию. Что идёт – то и пиши!» – посоветовала она.
Я понимаю, что читателей моих книг и слушателей Школы* интересуют детали моей частной жизни. Это естественное любопытство, и ничего страшного я в этом не вижу. Мне тоже интересны жизнь людей, их поступки, быт, мебель в их доме, их жёны и мужья. Что в этом предосудительного? То, что нас окружает, – это наша аура, которая порой говорит о нас больше, чем любые другие способы нашего самовыражения. Но когда люди рассказывают о себе или пишут мемуары, они волей-неволей стараются выставить себя в розовом свете, в лучах которого они себе кажутся более достойными всеобщего уважения (в зависимости, конечно, от этических норм своего общества). Авторы или скрывают свои имена под псевдонимами, пишут от третьего лица, стараясь не обидеть никого – ни мёртвых, ни живых. Моя знакомая молодая писательница Лена Черникова создала прекрасный сюрреалистический роман «Золотая ослица», в котором масса чувственных откровений и женской правдивости. Но все её персонажи, которые, безусловно, узнают себя, названы «К», «Б», «Л» и т. д. Она смелая женщина, приоткрывшая фату, извечно скрывающую женский ум, наблюдательность, иронию, так ненавистную представителям противоположного пола, что они предпочитают их не замечать. Как это ещё ей отзовётся? Но она оправдала своё имя, наше имя – Елена, «факел», огонь, смело высвечивающий «тёмное царство» лжи и стереотипов. Ведь имя мы получаем не случайно – это такой же кредит от тех, кто посылает нас на Землю, как и данные нам сила и воля, а мы берём обязательство его вернуть!
Попробую последовать примеру этой смелой журналистки, но пойду ещё дальше, не скрывая ничьих имён – ни своего, ни чужих. Внимаю и совету моей дочери: пусть кадры фильма моей жизни раскручиваются, как хотят, как старая, чуть пожелтевшая кинолента, с обрывами, с тёмными пятнами и провалами звука. Сравнение это, как и всё в жизни, не случайно: первые «блики», выплеснувшиеся из моей памяти, вспыхнули воспоминания о киностудии «Мосфильм» и отсылают меня к началу 70-х годов.
На "Земле Санникова"
И солнце всходило,
И радуга цвела.
Всё было, всё было,
И любовь была.
Вставали рассветы,
И ветер бил в лицо.
Всё было когда-то,
Было – и прошло…
Мелодия Александра Зацепина, сопровождающая слова поэта Леонида Дербенёва, врываясь из эфира, вызывает лёгкую ностальгию по тому времени, когда она изо дня в день звучала на съёмочной площадке. Было начало 70-х, шли съёмки кинокартины «Земля Санникова». А я была молода, герои моих воспоминаний живы и полны надежд, а смысл слов этой песни где-то в далёком будущем.
Мне было 23 года. Я только что окончила Московское Театрально-художественное училище и через папину старую знакомую устроилась на «Мосфильм» костюмером. В отделе кадров мне доходчиво объяснили, что сразу работать по специальности никто меня не возьмёт, а надо предварительно набраться опыта, поработать «если не уборщицей, то костюмером, это точно». Так, старому кадровому работнику и партийной активистке Маргарите Васильевне ничего не оставалось, как отвести меня в костюмерный цех.
Несмотря на мой юный возраст, позади уже были замужество, любовная история с неприятным криминальным концом, и самое тяжёлое – смерть любимой подруги Ольги, и многое другое. У меня уже была пятилетняя дочь Аня, диплом художника по театральным костюмам и опыт, который должен был бы оставить глубокие борозды в характере и душе. Но оставил ли? Раны быстро затянулись, и природный оптимизм вернул прежнее легкомыслие и радость жизни. Преподавательница в училище осуждающе говорила мне: «Ты не идёшь, а порхаешь по жизни!» – Возможно, она была права. Правда, тогда мне эти слова показались несправедливыми. С детства я считала обязательность положительной чертой характера, потому всегда выполняла все задания и относилась к учёбе если и не серьёзно, то достаточно ответственно.
Помню, первое посещение «Мосфильма» ошеломило меня. Мы обошли всю его огромную территорию: большая поклонница кино, преданная ему до глубины души, Маргарита Васильевна провела меня, свою протеже, через все корпуса, блоки и павильоны запутанными переходами. Мы то поднимались по лестницам, то спускались в подземелье, то шли по навесной арке. Она с гордостью показывала и парк, и съёмочную площадку, и тонстудию, и просмотровые залы, откровенно завидуя мне, что я ещё долго буду топтать эти то мраморные, то бетонные полы, а у неё всё уже в прошлом. В те дни студия буквально кишела массовкой, обряженной в тоги, туники и плащи, – в первом павильоне, куда мы тоже заглянули, шли съёмки комедии «Итальянцы в России».
А ночью мне снился кошмар. Я блуждала по бесконечному лабиринту студии, облачённая в тунику из мешковины и сандалии с ремешками. Съёмки якобы закончились, а я никак не могла найти костюмерную, где осталась моя собственная одежда. И я с ужасом представляла себе, что же будет, когда я наконец найду выход, а костюмерная окажется уже закрытой, и мне придётся добираться до дому в лёгкой тунике и сандалиях на босу ногу. (На дворе в это время уже стояла зима и лежали грязно-серые сугробы.)
Сон этот, как говорится, был в руку. Пятнадцать лет мне предстояло блуждать по жизни, как по лабиринту, в чужой, взятой на прокат шкуре, даже не замечая этого. И только через пятнадцать лет я и в буквальном, и в переносном смысле обнаружила выход, обдавший меня холодом и опаливший жаром, убивший и заново возродивший мою душу. Но это будет потом, а пока мне предстояло до отвала, до оскомины наугощаться тем опытом, который любезно предлагала жизнь.
Не буду подробно описывать начало моей трудовой деятельности на студии. Скажу только, что сначала мне пришлось поработать в секциях – это такие огромные склады, где висит и лежит на стеллажах одежда. Секции одна от другой отличаются характером костюмов и их количеством. Самая огромная, от работы в которой все старались увильнуть, – «военная». Она занимала огромное двухэтажное здание, которое мне и сейчас иногда снится как образ склада какого-то залежавшегося хлама, который мне предстоит разобрать. Естественно, как новенькую, меня туда и направили. Сама работа – разбирать, складывать, отмечать номера костюмов в картотеке – мне не претила. Она чем-то напоминала археологические раскопки, тем более, что среди кучи тряпок попадались настоящие раритеты. Честно говоря, моя домашняя коллекция тогда пополнилась пуговицами с царскими орлами, эсэсовскими значками и другой дребеденью. А в своё время я стояла перед выбором: какую профессию мне приобрести – археолога или художника по костюмам. Так что я в некоторой степени удовлетворила свою тягу к артефактам. Но каков же был мой ужас, когда, выйдя со склада, я обнаружила, что все мои чулки покрыты какой-то шевелящейся гадостью!
«Подумаешь, блохи! Их здесь всегда навалом. Побрызгай вот этим», – невозмутимо заявила шарообразная Маша – главный секционер, протягивая мне баллончик с дихлофосом. Думаю, понятно, как мне «понравилось» в секции! Поэтому я стала проситься работать на картинах.
Вняв моим настоятельным просьбам, меня направили помощником костюмера, потом дали самостоятельно провести короткометражку. А уже через полгода назначили на огромную костюмную картину «Земля Санникова». Сунули, как кур во щи. Все старые костюмеры от этой картины отказывались – они то понимали, с какими трудностями сопряжена работа на такой костюмной киноленте да ещё и с бесконечными экспедициями. Я же по наивности с радостью согласилась.
Ставило «Землю Санникова» недавно организованное Телевизионное творческое объединение. Почти все сотрудники объединения были молодые и, наверное, в своей заявке на костюмера также попросили прислать им кого-нибудь помоложе. Я к этому назначению, как уже говорила, отнеслась с обычным легкомыслием, не задумываясь о том, как справлюсь с таким большим объёмом работы. Зато меня увлёкли сам сценарий и возможность поездить по стране. Костюмерную мне выделили в третьем блоке – здании, стоящем на отлёте от центрального корпуса и соединённым с ним теми пресловутыми переходами, которые мне снились в ночном кошмаре. Там же, в Третьем блоке, была и комната «группы» – так называлось помещение, служившее одновременно кабинетом и режиссёра, и сотрудников, и дирекции. (В центральном блоке, где размещались обычные «старые» объединения, у всех были отдельные комнаты.) Напротив костюмерной была гримёрная – очень удобно: все рядом и все сразу в одном котле.
Не успела я «поселиться» в костюмерной, как появились первые визитёры. Пришла знакомиться Зина Циплакова – личность неординарная: полугрузинка, полурусская, рост метр восемьдесят и габариты соответствующие. В первый момент я испытала шок и от её вида, и от манеры общаться – как будто мы были знакомы, по крайней мере, несколько лет. Своим видом она всюду привлекала нездоровый интерес, но считала это скорее достоинством, чем недостатком. Не стеснялась носить сверхкороткие юбки и обтягивающие её мощную грудь кофты. Очень общительная, дружелюбная и любвеобильная, она сразу прониклась ко мне какой-то покровительственной нежностью. Ей тоже было 24 года, но она уже давно работала на студии, всех и всё знала и тут же принялась просвещать меня на тему «кто есть кто». Не заботясь о том, интересно ли мне, выложила все последние сплетни и слухи, причём о тех, чьих имён я даже никогда не слышала. В том числе не преминула сообщить, что давно состоит в любовной связи с режиссёром нашего фильма Мкртчяном и потому работает на всех его картинах. Это меня так поразило, что стало единственным запомнившимся из её болтовни. Его я уже видела, когда заходила к директору объединения оформляться. Он казался мне старым и усталым, несмотря на маслянистый блеск его тёмных глаз. Уж слишком много было вокруг них морщин, и слишком солидным, если не сказать обрюзгшим, он сам мне казался.
Так Зина стала моей приятельницей, и была ей на протяжении многих лет, и только уйдя со студии, я потеряла её из виду. Она же будучи свидетелем и деятельным участником почти всего, что происходило на «Земле Санникова», становится и одним из действующих лиц моих воспоминаний. К тому же она, как губка, впитывала все новости и слухи, которые приносила и мне, хотя считала меня невнимательным, не запоминающим всеобщих сплетен и не вникающим в слухи слушателем. Чаще всего они действительно «влетали в одно ухо и вылетали в другое», но кое-что всё-таки осаждалось в моей голове, и тогда я пристальней смотрела в указанную сторону. Вообще я мало замечала происходящее вокруг меня, и многие события для меня являлись неожиданностью, как будто я вдруг прозревала, «протирая глаза», и тогда начинала вглядываться, различать подробности, вспоминать предысторию. Возможно, эта способность – плыть по поверхности – спасла меня от тех самых душевных ран и эмоциональных стрессов, хотя это же качество некоторым не нравилось во мне и, что интересно, не приветствуется мной самой. Поэтому и воспоминания мои, наверное, скорее носят повествовательный характер, без всяких там «мудовых рыданий». Прошу прощения за нелитературное выражение, но оно мне нравится и кажется достаточно ёмким. Терпеть не могу все эти рефлексии и депрессии по поводу и без повода.
Буквально в тот же день я познакомилась со всеми остальными работниками. Прейдя в «группу» (так на местном наречии именовалась общая комната, где все собирались), я сначала обнаружила её пустой и, сев в кресло, решила подождать директора. В этот момент в дверь стремительно влетел приятный энергичный молодой человек. Он был невысокого роста, плотный, добрые близорукие глаза весело блестели за стеклами очков.
– Здравствуйте, вы кто? – живо обратился ко мне.
– Я костюмер, а вы кто?
– А я постановщик.
Мое немое удивление, наверное, ясно выразилось на лице. Я к тому времени уже знала, что постановщиком называют рабочего на съёмочной площадке, который временно может быть прикреплён к какой-либо группе. Отличается постановщик тем, что неизменно ходит в комбинезоне, с молотком в кармане, и основная его обязанность – прибивать декорации. А этот мужчина был слишком интеллигентен и в приличном костюме, с чистыми руками, и молотка не было видно.
– Ну что вы удивляетесь? Думаете, я слишком молод? Это действительно моя первая художественная картина, а раньше я работал на «Научпопфильме», – весело сообщил мужчина. При этом он ласково заглядывал мне в глаза и потряхивал мою руку.
Я, наверно, пребывала в каком-то отупении, так как ничего не понимала. В это время появилась вездесущая Зинка Циплакова и внесла ясность:
– А, Леонид Сергеевич, здравствуйте! Лена, вы уже познакомились? – с загадочным видом свахи продолжала она. – Это наш режиссёр-постановщик Леонид Сергеевич Попов. У нас же два режиссёра!
Ну, теперь всё стало на свои места. В дальнейшем я убедилась в том, что режиссёры фильмов предпочитают называть себя постановщиками, видимо, чтоб не путали со вторыми режиссёрами, которые часто для солидности слово «второй» упускали. Леонид Сергеевич с первых минут был мне симпатичен своими мягкими манерами, явно добрым, общительным нравом и каким-то внутренним теплом и энергией, исходящими от него. Очевидно, что он был не мосфильмовской закваски.
Как я знакомилась с остальными, это не оставило следа -всё происходило в рабочем порядке, в суете обсуждений и дел. Время действительно было сжато, на подготовку к съёмкам его почти не оставалось. Надо было ловить «уходящую натуру».
Был уже конец зимы, а по сценарию предстояло снимать мороз, ледовые торосы, заснеженные поля. Поэтому все страшно спешили. Актёров на фото и кинопробы водили в одной и той же рубашке, еле успевая переодевать. Их даже разводить не успевали, как это принято на достойных картинах, и они сталкивались нос к носу. В этой свистопляске я даже не могу вспомнить всех претендентов на роли, кто к нам приходил, – кажется, что были только те, кого впоследствии и утвердили: Шакуров, Владислав Дворжецкий, Вицин и, сначала, Владимир Высоцкий.
Здесь я сделаю небольшие отступления и, перенесясь на много лет вперёд, расскажу те события, которые впоследствии оказались связанными у меня с Высоцким, правда, не совсем с тем, который должен был играть роль Крестовского.
Ко времени «Земли Санникова» имя Владимира Высоцкого было широко известно. Его песни уже крутили на всех магнитофонах. Ходили слухи о его браке с французской актрисой русского происхождения Мариной Влади, только что снявшейся в фильме «Подсолнухи». К тому же среди интеллигенции был очень моден Театр на Таганке и его главный премьер – Высоцкий. Честно говоря, его песни меня не вдохновляли, как и хриплый голос. Внешность тоже не вызывала восторга: не нравились мне его грушеобразные щёки. Особенно после того, как я побывала на «Таганке». К тому времени я уже с большим удовольствием прочитала всего доступного Шекспира, и «принц датский» в моём воображении имел совсем другой облик – стройный, высокий, с тёмными кудрями, нечто байроноподобное. Гамлет же Высоцкого не вызывал ни сочувствия, ни симпатии: хриплоголосый, орущий, похожий скорее на разбойника с большой дороги, чем на королевского отпрыска.
Наверное, вследствие этого появление Высоцкого на кинопробах не вызвало во мне, не в пример другим, никакого волнения. Тем более, что он показался мне неприветливым, даже озлобленным человеком. Я даже про себя пожелала ему провалиться на кинопробах, хотя знала, что его кандидатура вне конкуренции. Он же, заранее уверенный в своей победе, оговаривал условия работы, например, эпизодическую роль для Марины Влади, номер-люкс в Ленинградской гостинице и т. п. И носились с ним, как с писаной торбой. Но, видно, очень я того желала -Госкомитет по кинематографии его не пропустил. Говорили, что из-за Марины Влади – иностранка всё ж. Уж я-то совершенно не расстраивалась – очень он мне не нравился. И смерть Высоцкого меня не потрясла. От знакомых врачей (высокого уровня) я слышала о его проблемах с наркотиками, пьянством и мало приглядном образе жизни, конец которой посчитала вполне закономерным. В этом я видела объяснение того негативного ощущения, которое испытывала от его песен. Зачем валить на систему, непонимание общества и т. п. – каждый человек сам кузнец своего счастья. В общем, образ Высоцкого не был лично для меня ни светлым, ни значимым, скорее был никаким.
Тем удивительнее то, о чём я собираюсь здесь рассказать.
В конце января 1988 года, когда мне было ровно 40 лет, со мной произошло следующее. Я наконец уложила спать свою двухмесячную Ланочку и, закончив все домашние дела, усталая, рухнула в постель. Мы с мужем спали в разных комнатах – он читал допоздна, а утром рано собирался на работу. Мне же приходилось ночью несколько раз вставать, а утром хотелось поспать подольше, и мы решили, что во избежание конфликтов так будет удобнее. Было часов одиннадцать вечера, и я блаженно разметалась на тахте, предвкушая долгожданный отдых. (Уставала я кошмарно. Ведь мне никто не помогал, и всё приходилось делать самой: и за ребёнком следить, и продукты покупать. А очереди в магазинах тогда были чудовищные – приходилось стоять по часу, а то и больше, да ещё с ребенком на руках; ну и силы были подорваны кесаревым сечением и последующей болезнью груди.) Но только я расслабилась, как почувствовала сильнейшую боль в сердце, под лопаткой, и в левой руке. Хотела позвать Сашу (мужа), но не смогла даже рта открыть от боли, не то, что крикнуть. И стала уплывать вдаль – иначе не опишешь это состояние. Боль растаяла, на время померк свет. А потом я оказалась в огромном зале с тысячами кресел, стоящих рядами. Множество людей сидело спиной ко мне и лицом к президиуму. Мне это напомнило привычную картину партийных собраний 70-х годов. Ко мне подошла моя подруга Ольга, умершая за- долго до этого, такая же молодая, как двадцать лет назад, такая, какой я её запомнила. Взяв за руку, отвела меня к свободным местам в проходе, и мы сели. В президиуме находилось человек двенадцать. Председательствующий встал – это был Владимир Высоцкий, к тому времени тоже уже покойник. (Интересно, что Ольга умерла 25 января 1969 года, 25 января 1987 года умер и мой второй муж Юрий Гантман, а Высоцкий родился 25 января.)
Высоцкий некоторое время что-то говорил в зал (жаль, не помню, что именно), а потом вдруг поманил меня из рядов. Ольга меня подтолкнула вперёд, и я поднялась на сцену, если можно так назвать возвышение, на котором восседал за длинным столом президиум (прямо как в «Тайной вечере» Леонардо да Винчи). Меня представили присутствующим – слов я также не разобрала или не помню. Затем Высоцкий взял меня за руку и увёл в какую-то небольшую комнату, напоминавшую кладовку. На длинных стеллажах, расположенных по трём её стенам, выстроились в ряд маленькие подобия церквей, храмов, соборов католических и православных, современных и классических; кирхи, мечети, синагоги и т. д. Высоцкий стал мне предлагать на выбор любой макет, но я качала головой в знак отрицания. Тогда он снял с полки маленькую церковь с колокольней и, поставив себе на ладонь, как святой с древней иконы, начал соблазнительно поворачивать её перед моими глазами, расхваливая (хотя слов я не слышала) все достоинства предлагаемой мне будущей деятельности. Позже, обдумывая виденное, я поняла, что мне предлагалась работа в Иерархии по курированию религиозных общин или что-то в этом роде. Я помню, что была очень индифферентна и не проявила никакого интереса, – молча стояла и слушала. И тут я вспомнила об оставленных где-то внизу дочери-младенце и муже. Что-то будто взорвалось внутри, и я с криком «Любовь, любовь!» бросилась вон из каморки и затем вниз с вершины огромной горы, на которой, оказывается, всё происходило. Я устремилась вниз с какой-то безудержной яростью и напором, ничто меня уже не могло остановить.
И тут на пути возникли стражи – два силуэта с огромными крыльями и такими же огромными мечами. Они грозно скрестили мечи, преградив мне путь. Но я не замедлила бег, а, сложив ладони вместе, с силой ударила по центру скрещённых мечей и проскочила между архангелоподобными существами. Но, не удержавшись на ногах, кубарем покатилась вниз. Теряя сознание, я слышала, как с треском ломаются мои кости, причём я ясно ощущала, что ломаются и мои крылья – откуда только они взялись? Огромные крылья, деформируясь, обматывались вокруг моего тела, как у подбитой птицы, падающей с небесной высоты.
Пришла я в себя в странной обстановке. Чуть приоткрыв глаза, сквозь ресницы я видела, что нахожусь в пространстве, напоминающем операционную: надо мной нависла многоглазая лампа, а вокруг выстроились какие-то существа в белом, лиц которых не было видно. Я лежала на узком столе, тело моё было скрыто от моих глаз белым щитом. Стен не было видно -создавалось впечатление капсулы, окружённой седым туманом. «Хирурги» колдовали над моим телом, тихо переговариваясь. Вдруг один заметил, что я наблюдаю за ним, что-то шепнул другому, и тот, второй, сделав какие-то пассы над моим лицом, заставил меня снова погрузиться в небытие. Наверно, я не должна была видеть происходящее. Во всяком случае, я поняла, что «врачи» допустили какую-то оплошность, но не хотели, чтоб об этом узнал кто-то из «вышестоящих», и поспешили замять инцидент, иначе им пришлось бы не только остановить процесс моего спасения, но и получить нагоняй от «начальства». Они решили стереть всё из моей памяти. Я всё это как бы мгновенно прочла в их мыслях, и, когда надо мной производились эти пассы, напрягла всю волю с одной целью – запомнить, не дать уничтожить картины увиденного мною. Очнулась я на своей кровати. Сердце уже не болело, но было ощущение присутствия чего-то инородного под лопаткой, как иногда ощущаешь онемевший участок кожи или тупую тяжесть щеки во время анестезии зуба.
Я сейчас не сомневаюсь, что побывала «на том свете», откуда вернулась по зову любви, но при этом обломала свои крылья, и была спасена сущностями, которых принято называть инопланетянами, а я знаю их под именем Церян, и уделила им немало страниц в своих книгах. Надеюсь, я ещё вернусь к ним в своих воспоминаниях. Здесь же меня больше интересовала фигура Высоцкого. Думаю, что он действительно служит в одной из ветвей Иерархии, занимаясь эгрегориальными* вопросами. Возможно, его пристрастие к наркотикам, напряжённая эмоциональная жизнь и катастрофа внезапной смерти были кармически* предопределены и явились своеобразным очищением, необходимым для дальнейшего Служения. А всё произошедшее со мной, и именно в конце января, было связано с возможностью моей работы в той же области, – но я выбрала по своей воле дальнейший путь на земле. А может быть, мне не симпатичен был изначально мой предполагаемый «начальник», – а если бы это был Джо Дассен, например, или Владик Дворжецкий, я бы и осталась? Возможно, кто-то обвинит меня в гордыне. Но что поделаешь, так уж случилось, что это видение или, скорее, происшествие, вызвало у меня ассоциации с другими событиями, случившимися не со мной и не в моё время. Вот его знакомое многим описание: