Часть первая
Главы
Первая
Русалка и сало
– Драться, – зло бросила Вика. – Жизнь в городе с виду прилизана и причёсана, а внутри: ой, мамочка. Всё время приходиться биться, – она тяжело вздохнула. – В посёлке с начальником милиции, директором школы, батьком и матерью, а теперь с городскими чавадрелами: из – за свиньи, оленя, баксов. Жизнь такая пошла, что чистой морды не найдёшь. Ну, ничего, – бодро бросила Вика. – Набираюсь жизненного опыта. Отобьюсь и с этими. Я такую идею придумаю, что они за мной охотится не станут. Убегать будут во главе с администратором, когда меня увидят, а кроме них, наверное, ещё со всеми, кто будет путаться под ногами. Главное разжиться и насобирать грошей, чтоб помочь матери и батьке в посёлке, да и самой на житуху нужно. Стипендия мизер. Хватает, чтоб зубы почистить, кости поддержать и брюхо супчиком на воде пополоскать. Без грошей никуда. Хохол дерётся за сало до крови, азиат до последней дыни и оленя, грузин за дэвушку – русалку, а я? Говорят, что хабалка. Какая же хабалка? Бьюсь за копейку, чтоб купить кусок хлеба, а хлеб на дороге не валяется, жрать хочется и спать где – то надо. В общежитии мест не хватает. Кровать за здорово живёшь мне никто не даст. Работать пробовала. Облом. Куда деваться. Вороватых бизнесменов потрошить. Честно и благородно.
Это было в полдень, а несколько часов назад эпоха бизнеса сделала сотый виток вокруг солнца. Исходной точкой в круге оказалось утро.
Оно было восхитительным, размашистым, с сочным великолепным
рассветом, ярким. с лёгкой прохладой. Восходящее солнце золотило
ёлочные острые верхушки. Город – монстр просыпаясь, набирал силу,
чтобы обрушить её на непокорную провинциалку.
По широкому, липовому проспекту, словно опасаясь погони, промчался вороньего цвета, отливающий зеркальным блеском, оккупированный стаей мотоциклов с восседающими на них охраной в белых касках, лимузинный кортеж с оглушающим рёвом, который, хлёстко ударив по ушам Вики, согнал остатки сна.
– Козлы, – бросила Вика. – Людей гарью кормят, а не хлебом.
В громадных, бесцветных многоэтажках зажигался бледный, экономный свет, звучно трещали будильники, телефоны. Владельцы на скорую руку одевались, чертыхались, жарили яичницу, пили скоро, в прихлёбу чай, кофе, глотали кефир, сгребали бутерброды в целлофановые пакеты, дерматиновые и кожаные сумки, портфели, и спешно на собственных опорах по ступенькам выметались на улицу, некоторые застревали в лифтах, обсыпали матом электриков, подвергали атакам автобусы, маршрутки, метро, лихо работали локтями, под удары которых попадали и просторные, и узкие спины, лысые и заросшие волосом головы, упитанные и отощавшие бока, чтобы пробить полусонную, зевающую людскую массу и оказаться там, где они оказывались каждый день.
Ночь прошла в обрывках сна, которые давили провинциалку, выскребая последние останки памяти о тополином посёлке.
Вике ещё хотелось поспать на лавочке в скверике в надежде, как в детстве, чтобы почувствовать тепло материнских рук, которые слегка щекотали под мышками, она улыбалась, закатывалась смехом, батько брал на руки и подносил к окну, из которого была видна ковыльная степь.
Ничто из детства не запало так в её душу, как запала степь. Бескрайняя, с колыхавшимися волнами высокорослой, упругой травой, вольно гуляющим от ветра перекати – полем, солнцем, словно высеченным в густой синеве неба, пыльным Бахмутским шляхом с абрикосовыми деревьями по обеим сторонам, балками с подснежниками, ландышами, посадками с дикими грушами и яблоками, полянами с ворохом опавших листьев, галочьими гнёздами, шалашом огородника – сторожа, оберегающего совхозную бахчу, водоёмами в гранитных берегах для полива иссушенных полей, сторожевой вышкой и курганами, к которым ходили ещё наши деды и прадеды в надежде на счастье.
Взберитесь на курган. Что почувствуете вы, глядя на раскинувшийся таинственный фантастический мир. Застынете ли в изумлении или охватит вас тревога, тоска и грусть, как короток век человека, быстро бежит время, унося детство, молодость, опустошается душа старостью, приближается непреодолимый и неведомый конец. Может быть, зададитесь вопросом, сколько вечности было до вашего рождения, и сколько будет после ухода в неизвестность. Или по – мальчишески, заложив два пальца в рот, свиснете и крикнете от восторга: живу! Пронесётся ваш свист, прокатится слово по степи, откликнется эхом и рассыплется, как рассыпается всё, потому что нет ничего вечного, всё имеет своё срок. Есть только рождение (Альфа) и уход (Омега).
Батько рассказывал о прадеде, у него были арба и синие волы, которые приглянулись степнякам – балочникам, когда он ехал с арбой сена по шляху. Они напали, выскочив из балки с диким гиканьем, но прадед, вынув шкворень, отбился, повязал и привёз в посёлок. Громада решила: отпороть. Сняли портки, и так славно отдубасили, что с тех пор ни один степняк – балочник не показывался на шляху.
– Эх, – вздохнула Вика, потягиваясь, – Хорошие времена были, но ушли. А жаль. Я бы с удовольствием отпорола лозиной, вымоченной в селёдочной бочке, весь город и в первую очередь лимузинный кортеж, но сейчас проблема не в этом. Грошей нет. Обчистили. Умирать с голодухи не собираюсь. Я приехала в город не затем, чтобы оставить в нём свои кости. Гроши в городе есть. Нужна идея, чтоб их достать. Вот если бы их не было, тогда был бы трындец.
Недалеко находился обширный рынок со смешанным запахом еды и пота, над которым, словно бумажные змеи всё ещё кружили фуражка вокзального старшины и тюбетейка дынного азиата. Делом своих рук провинциалка осталась довольна и направилась на рынок.
Возле входа продавались полужареные шашлыки, замасленные чебуреки, пирожки, полуварённые початки кукурузы, на столиках громоздились бутылки пива, сушёная рыба, водка, дымились сигареты, валялись бычки, шумели пьяные разговоры. Вещевые палатки загружались всем тем, что можно было продать, обменять, украсть, заложить…
Вика, ещё не остывшая от съёмок фильма «Удар Торнадо», направилась к администратору рынка с мыслью, что неплохо было бы поправить разграбленный бюджет.
Она прошла между торговыми рядами. На прилавках был азиатский и южный рай, который таранил глаза Вике, расширяя их до немыслимого предела. Отечественный находился за железными воротами, где Вика наткнулась на бывшую лифтёршу. Бабушка торговала морскими водорослями в самодельной плетённой из лозы корзинке. Она была не в милости у Отечества и не выдерживала конкуренции.
Азиаты и южане затаривали рынок солнечными дарами и платили сумасшедшие бабки за место под Солнцем.
– Как бизнес? – спросила Вика.
Бабушка ткнула в водоросли. Они уже покрывались плесенью.
– Место под Солнцем зарабатывают не водорослями, а мозгами с идеей, – сказала Вика.
Бывшая лифтёрша вздохнула. Её мозги сожрал человек со звучным именем, который раньше жил в квартире с балкончиком, а теперь на балконе с особняком.
– Я тебе помогу, – сказала Вика. – Главное идея.
– Сделаешь платный лифт в платном туалете.
Сделать так, чтобы бабушка получала двойную оплату и отбить место под Солнцем не удалось. Бритоголовый охранник с увесистой головой и ломовыми руками, с шакальным взглядом, в тупорылых кирзовых ботинках лишил бабушку места, на которое падала тень железных ворот. Плетёная корзинка от удара ботинком взмыла над рынком, как камень из пращи. Потрясённая Вика пришла в себя, когда корзинка, изменив траекторию, обрушилась не на солнечное светило, а на неё.
– Мы же с бабушкой твои соотечественники, – возмутилась Вика. – Так сказать, родня.
– В гробу я видел такую родню, – отрезал охранник.
От так сказать родни охранник давно торговал бы провинциальными семечками в рекламных кулёчках, если бы не азиаты и южане.
– Жаль, что чемоданчика и самопальчика нет, – вздохнула Вика, – а то б ты сразу меня признал роднёй.
Эпоха бизнеса родственные связи признавала, но не по крови, а по бабкам, которые вырабатывала кровь. Азиаты и южане на такую кровь не скупились и загружали ею рынок со сверхсветовой скоростью.
Лифтёрша и Вика были бескровными существами, как и морские водоросли, которые бабушка выращивала на подоконнике, поливала святой водой и читала молитву "Отче наш, иже еси на небеси…" На небесах был идеальный порядок. Светило находилось в полной силе и так допекало, что рынок обливался потом. От пота солнечные дары распухали на глазах. Азиаты и южане ломили несусветные цены. От цен вздрагивал Отче.
Вика, облепленная водорослями, была похожа на русалку, которая заинтересовала человека в гигантской кепке с гигантским фибровым козырьком. Грузин восхищённо зацокал.
– Такая дэвушка – русалка. Плачу баксами.
Живой товар был в хорошей цене.
– Продавай русалочку, – шепнула Вика лифтёрше. – У меня ноги.
Живой товар, получив баксы, дал бы дёру.
– Построим платный лифт в платном туалете, продавай, – наседала Вика, пока гигантская кепка не закрыла Светило.
– Чтоб эта кепка оправлялась в моем лифте и каталась в моем туалете, – отрезала бабушка, – а вот такую русалку за баксы не хочешь?
Русалочкой оказалось место, которым оправлялась бабушка.
– Э, – возмущённо зацокал грузин. – Это не вход, а выход. Я старый русалка не хочу. Я хочу очень крепкий молодой дэвушка – русалка.
Голова грузина погрузилась в корзинку, как в железный ковш. Лифтёрша, взмахнув подолом, накрыла его.
Так накрывает священник кающегося грешника.
– Старая шлюха, – завизжал грузин, оказавшись в кромешной тьме. – У тебя здесь эта (грузин был эмоциональным и неделикатным человеком) заплесневелая дырка, а мне нужна…
Дальнейшие слова заглушил визг, на который, проломив ворота, заработавшие как крылья мельницы, под удар которых попал охранник, он взмыл вверх и завис на воротах, ринулся человек в громадных шароварах.
– Сними, – закричал охранник. – Я боюсь высоты.
– Ты не высоты бойся, – отчеканила Вика, – а удара об землю.
Она хотел ещё что – то добавить, но её отвлёк человек из украинских степей, отпущенных на волю.
Вольная степь нищала. Хохол, забросив степь, подался куда глаза глядят. Глаза глядели на ненавистных москалей, погубивших ридного батьку Мазепу и пановавших триста лет на его горбу. Вместо доброго куска сала, которым он думал разжиться у москалей, он разжился добрым горбом, строя для москалей белокаменные особняки, замки в стиле хаток и громадными шароварами.
– Скильки грошей за свинью? – с ненавистью заорал он москалихе, запуская руку в шаровары и поглядывая на подол, под которым в истерике бился грузин.
– Тысяча баксов, – бросила Вика, обрабатывая грузина носками и лозиной, которую она выдернула из корзинки, и накатывая волны страха, от которых визг перешёл в олений рёв.
На олений рёв откликнулся азиат. Он снёс торговые ряды, которые стали валиться, как фишки домино и метнулся к Вике.
– Баксы за оленя! – рявкнул он.
Зачем азиату нужен был олень – осталось тайной. Эпоха бизнеса унесла много тайн.
– Вона продае не рогатого, – отбил хохол, пытаясь забаррикадировать дорогу азиату шароварами. – Вона продае свинью. Я – пэрший. Да скажи Христа ради, скильки грошей за свинью, – с ненавистью кричал хохол.
Одной рукой он отталкивал азиата. Другую запускал в раздутые от крика шаровары. Хохол не отказался бы ещё от пары крепких рук. Очередь возрастала. Она была словно магнит.
Бабушка оказалась толковой. Она гвоздила ногами грузина под плетёной корзинкой, пытаясь вызвать рык льва.
– Сильней колоти, – шептала Вика. – Пусть хоть разок рыкнет. Мы тогда весь рынок освоим.
– Так скильки грошей за свинью, – с ненавистью надрывался хохол.
– Я же сказала – две тысячи баксов, – бросила Вика.
Очередь притихла. Хохол вздохнул. Азиат смекнул: две тысячи баксов и Вику со старухой он купит, если наберётся терпения. Покупку он думал совершить вечерком на пустыре за воротами рынка с гвоздодёром.
– А свинья гарна? – спросил хохол.
– Дужэ гарна, панэ!
Панэ полез в шаровары.
– Розумиешь украинскую мову?
– Розумию!
Панэ вытащил руку из шаровар.
– Цэ, добрэ!
Рука пана снова полезла в шаровары.
– А гроши дужэ вэлики, добра паночка. Трошки сбавь!
– Hэ можно. Ни як нэ можно. Добрый панэ.
Рука доброго пана выскочила из шаровар.
– Як цэ не можно, коли можно!
– Цэ ж не москальска свинья. Цила гора сала.
От горы сала у пана свело челюсти.
– А сало гарнэ!
Пан сглотнул слюну.
– Дужэ гарнэ!
Судорога перекосила лицо пана.
– А трошки вкусить можно?
Во рту пана клокотало, как в жерле вулкана.
– Та чё трошки. Бэри гарну шаблю и по гарному мисту.
Грузин мову не розумив, но гарну шаблю от страха понял правильно. Оказаться под гарной саблей и лишиться гарного места, к которому уже подстраивался хохол, ох, как не хотелось. После безуспешных попыток стащить корзинку и выбраться из кромешной тьмы он решил выкупить самого себя.
– Уберите хохла, – заорал он. – Плачу двэ тысячи баксов.
– Чудно, – сказал хохол, покачивая головой. – Дужэ чудно. Скильки батрачу на билом свити, а щэ нэ чув, нэ бачив своими очами, щоб свинья розмовляла и за так платила гроши. А гавкать вона можэ?
– Чему удивляешься? – спросила Вика. – то, что свинья разговаривает или то, что за так даёт мне бабки?
– То шо за так тоби! – с ненавистью ответил хохол. – Дужэ чудно.
– Мы отвыкли от чуда, – вздохнула Вика. – А теперь уноси шаровары. Второго чуда ты не выдержишь.
Уносить шаровары было поздно. Грузин, отсчитавший под юбкой вместо двух тысяч три тысячи, уже держал хохла одной рукой за горло, другой за шаровары.
– Ну, хохляцкая морда, – отплёвываясь, сказал он. – Нэ чув, нэ бачив, нэ размовляв, гарна шабля, трошки сала, – от злости он перешёл на мову.
Так случается, когда просыпаются родственные инстинкты.
– Пошли, бабушка, – бросила Вика. – У гарних людей – гарна розмова. Главное это выдумать идею.
– А какую идею выдумала ты? – спросила бабушка.
– Нужно уметь биться за сало, – ответила Вика.
Инцидент был исчерпан.
Свою долю полторы тысячи баксов Вика оставила лифтёрше. Путешествие по кругам эпохи бизнеса было опасным, что подтвердила и бабушка.
– Ты дочка теперь будь осторожна.
– Почему?
– На рынок больше не ходи.
– С какой стати, – возмутилась Вика. – Рынок что? Секретное предприятие.
– У тебя враги тут.
– Хохол, грузин и азиат?
– Они настоящие разбойники. На рынке самые главные за исключением администратора, тот ещё похуже. Дерёт. Хохол будет требовать свинью, а её у тебя нет. Азиат оленя. Его тоже нет. Он в тундре. Грузин три тысячи баксов. Они теперь за тобой охотиться будут.
Вторая
Катастрофы
А началось эта история с провинциалки Ляпти, которая твёрдо решила после окончания поселковой школы ехать в город, чтоб поступить в институт, выучиться, стать городским человеком, найти прибыльную работу, насобирать грошей и именно в то время, когда эпоха бизнеса, набрав силу, распустила щупальца и, обрушившись на затюканных посельчан, превратила их в озверевших бизнесменов.
Нужно было собирать копейку на дорогу. Сначала Ляптя взялась за честный заработок. Колола камень в карьере на меловых буграх, поверху которого пробегал Бахмутский шлях, а у подножья располагался тополиный посёлок.
Карьер был тоннельным, как удушливая шахтная «нора», в которую Ляптя загружалась на время школьных летних каникул с утра до вечера. Орудовала тяжеловесной киркой, глотала белую пыль, похожую на первые снежинки, продиравшую горло, словно крупнозернистый наждак. Изредка выбиралась на свежий воздух, дышала запахом степных трав: полынью, чабрецом, мятой.
Степь, степь! Она была вольной, бескрайней и безбрежной. Отдавала Ляпте балки с родниками, ландышами, подснежниками. Она приносила степные травы домой, расставляла по комнатам, чтоб перебить запах перегара от батьки. Оставаясь в ночь на работе, смотрела, как в темноте высекались звёзд, проносились метеориты, думала, что Бог создал их для утешения человека от земных горечей и забот, что батько начал пить из – за работы, которая отняла у него силу, а взамен – мечты и иллюзии.
Катастрофа разразилась в день получения копейки. Карьершики отпраздновали первые гроши Ляпти полынным и крепким, как серная кислота, самогоном. Ляптя попала в больницу.
– У нас в школе пьяница! – констатировал директор.
Ляптя предприняла отчаянную попытку для восстановления репутации. Она привела к директору «друзей» по карьеру, чтобы они замолвили доброе словечко. «Друзья» выставили трёх литровые бутыли первача в директорском кабинете с запахом тройного одеколона и три дня отмачивали пропитанные потом обширные желудки. Во время попойки сгорел просторный дубовый директорский сарай с сосновыми чурками и баня. Директор зиму кутался в чеченскую шаль ручной работы и утверждал на уроках истории, что великий француз в треуголке был милосерднее к древней столице, чем Ляптя к его семье.
Через год разразилась новая катастрофа. Ляптя решила разгрузить товарный пульман с зерном. Зерно она засыпала в дерюжный мешок и тащила, пока не встретила дяденьку с лихо заломленной на бритый затылок шерстяной кепке с фибровым чемоданом с блестящими замками. Чемодан был под стать дерюге.
– Тащим? – весело спросил дяденька.
– Тащим, – охотно пояснила Ляптя, сгоняя пот с лица.
– А что? – всё также весело поинтересовался дяденька.
– Да хлеб!
– А чей хлеб?
– Да не свой.
– А куда?
– Да продать хочу.
– А сколько просишь?
– Да недорого.
– А именно?
– Да полтинничек. Купите Христа ради.
Дяденька Христа не любил и поставил на торге точку. Дерюга перекочевала под блестящие замки. Ляптя оказалась в милиции. Очередную катастрофу прояснил батько.
– Дура, – сказал он. – Кто ж продаёт новому начальнику милиции, да ещё неверующему.
– Да кто ж знал, что он неверующий, новый и ещё с милиции, на роже не написано, – с досадой сплюнула Ляптя. – Старый всё брал и никого не сажал.
С таким аттестатом у Ляпти было одно место под солнцем.
– В тайгу! – говорил директор.
Это была его мечта и месть за сгоревшие сарай и баню, оголовки которых дымились всю зиму. Директор даже пропах гарью.
Ляптя купила гигантский красный плакат, который фосфоресцировал даже ночью, и тайком пришпилила его в кабинете директора. На плакате изображалась гигантская стройка в непроходимой, медвежьей тайге и толпа дюжих, комсомольских молодцов с шестиструнными гитарами, острозубчатыми, «поющими» пилами и сверкающими, выдраенными до зеркального блеска лезвиями топорами. Молодцы дружелюбно, по – товарищески смотрели на директора и приглашали в непроходимость. Директор перестал спать, и через неделю, когда молодцы, забросив гитары, покинули тайгу и стали бродить в его кабинете с пилами и топорами, не выдержал и содрал плакат, а на его место пришпандорил свой портрет в чёрной рамке с кратко сжатой надписью «Все силы народа на образование».
На выпускном вечере в спортзале процедура вручения аттестата была траурной. Духовой оркестр: поселковые лабухи – корнет, бас и оглушительный барабан не сыграл даже торжественный туш в честь Ляпти. Администратор школы смотрел на неё, как на величайшую грешницу, которую изгоняют из рая за пристрастие к дурным земным привычкам.
На каракубе (мастерская в депо) устало дышал отживший свой век, бывший самым мощным паровозом в Европе «Иосиф Сталин», выпуская клубы чёрного дыма, от которых задыхались акации и тополя, а из бусугарни (поселковая пивная) доносились громкое цоканье стаканов, когда Ляптя направилась домой.
Насущных проблем было две: выманить у родителей недостающую копейку на дорогу в город и завтра получить у директора школы отменную характеристику.
Родительница читала «Библию» в чёрном кожаном переплёте. Батька отделывал на кременчугской гармошке барыню.
– Кто ж так встречает человека с будущим дипломом? – с упрёком бросила Ляптя.
– Ты аттестат покажи!
Аттестат отражал качество мозгов Ляпти, как «Библия» жизнь святых. Иисус на убранной в белые рушники иконе и в деревянном окладе в углу растеряно улыбнулся.
– Твоя школа. – Родительница сурово посмотрела на супруга и прошлась рукой по «Библии» так, что красная лампадка под иконой с потускневшими цветами из фольги зашлась, как маятник. – Моя пенсия отражает заботу государства обо мне. Смотри, как бы эта забота не оказалась меньше.
– Если забота окажется меньше тут, – батько похлопал по карману, – то у тебя будет забот больше там. – Он показал на лоб супруги.
О человеке с будущим дипломом родители забыли.
– Что ж мне над покойниками читать? – возмутилась Ляптя. – И на толоках на гармошке играть?
Похороны и гармошка давали доход. Родитель добывал хлеб барыней на гармошке, родительница – читкой сто пятьюдесятью псалмами над покойниками.
– А почему и не почитать? – отбрила мать. – Язык не отвалится.
Город был в могущественных соблазнах и без «Библии».
– А от гармошки пальцы не отсохнут, – заметил батько.
Без Ляпти он не находил из бусугарни (поселковая пивная) дорогу домой.
– Так, – сказала Ляптя. – один раз вы уже отговаривали меня. Напомнить?
Она вытащила рекламный журнал. В журнале все была техника: лайнеры, которые парили над алюминиевыми мисками, деревянными ложками, и быстроходные катера, выбивая «хвостами» такую воду, что она заливала комнаты, и родителям приходилось спать на мокрых простынях и укрываться мокрыми одеялами.
– Завтра, – сказала Ляптя, – я получаю паспорт. И могу ехать куда угодно.
Генеральная линия дала трещину, когда батько, перечислив права паспорта, дошёл до одного права, которое не давал паспорт.
– Какое? – с любопытством поинтересовалась Ляптя.
– Бесплатно получать гроши!
Это был существенный недодел паспорта.
– Экспроприировать я твой банк, мать, не буду, – после молчания сказала Ляптя.
Банком был старинный, пузатый комод с печатями из воска, который родительница соскребала в церкви из отгоревших свеч. В его бездонных недрах она прятала капитал.
– У меня главное тюремная идея.
В комнату, словно вкатилась огненная шаровая молния, когда Ляптя изложила идею. Она пообещала ограбить школу.
– Ну? Хотите видеть меня арестанткой или студенткой? Выбирайте.
Родители выбрали ремень.
– Отпорем.
Ляптя отреагировала стойко.
– А денег много надо?
Лампадка под иконой замигала, как маяк. Крупные суммы родительница любила брать, но не отдавать.
– А может, не поедешь? – тихо сказала мать.
Руки матери и батька были потрескавшимися. В них уже медленно умирала шершавая кровь.
– Ехать нужно, – вздохнула Ляптя. – Кто ж вас докармливать будет? У батька что за пенсия.
Она показала мизинец, полмизинца, четверть мизинца…
– Знаю, как вы докармливаете, – махнула родительница. – Завьётесь после института и концов не найдёшь.
– Концы найдут, – уверенно сказала Ляптя. – Милиция.
Родители усмехнулись.
– Наш начальник милиции из бусугарни не вылазит.
По закону начальник милиции в случае исчезновения Ляпти должен был вылезти из бусугарни и найти её.
Иисус с осуждением посмотрел на родителей, когда копейка осела в кармане Ляпти.
– Ты, мать, дай мне ещё денег, – сказала Ляптя. – Я так лучше буду думать, как завтра получить хорошую характеристику.
– Нужно тебе имя сменить, – сказал батько, – в городе оно не звучит. Ляптя вляпалась. Какое имя хочешь.
– Виктория, – рубанула Ляптя. – Победа. Вика. Только быстрее меняйте моё имя, а то через три дня придётся уже ехать.
Битва за характеристику
Ляптя вышла к родителям, когда в посадках, вздрагивая от ленивых гудков тепловозов, просыпались акации.
Батько смотрел на гармошку. Он мог выжать барыню с переборами в самом критичном состоянии, но не идею, как получить дочке от директора хорошую характеристику. Мать листала жизнеописание святых. В библейском фолианте были отличные аттестаты. Родительница пошла бы даже на кощунство: вписала бы дочку в «Библию». Директор скорее наложил бы на себя руки, чем подписался под святой Ляптей.
– Ну! – Ляптя нацелилась на батьку. – Что за ночь придумал?
– С утра не ходи. С утра хороших характеристик не дают.
Ляптя нацелилась на родительницу.
– Пусть батько напишет письмо генералу, с которым воевал.
Мать посмотрела на фотографию. Батько в шинели с измождённым лицом. Поискала и генерала. Генерала не было.
– Так, – констатировала Ляптя. – давай, мать, мои похвальные листы за первый класс. Я директора идеей прижму.
К школе – двухэтажному зданию, похожему на гигантский спичечный коробок, – Ляптя направилась в полдень. Она сориентировалась на батька. В этот час похмелье уже не мучило родителя.
На ступеньках Ляптя попала в разжиженный след вчерашнего выпускного банкета и проехалась спиной по ступенькам, как по стиральной доске.
На бледно – голубенькой стене директорского кабинета висела карта с красным кружочком, где находился институт, и с точкой, из которой Ляптя должна была выехать с отменной характеристикой.
– Читай, – сказал директор и поплотней загрузился с лысеющей головой в коричневое кресло, оббитое свежей кожей, но на проржавевших колёсиках.
Характеристика напоминала инвентарный список старых вещей.
Директор начал просто: за десять лет государство израсходовало на Ляптю большие гроши. Ляптя начала ещё проще:
– А какие бабки вбухало государство в вас?
На директора государство израсходовало ещё больше бабок. Меньшие заставили б директора плюнуть на учеников и податься из школы.
Директор достал батистовый платок. Ляптя сказала кратко: через час она должна получить паспорт. Директор сказал ещё короче: забирай характеристику и уматывайся.
– Куда? – спросила Ляптя.
– За паспортом.
– Товарищ директор думает, что у начальника паспортного стола не хватает.
– Кто так думает? – тихо спросил товарищ и прошёлся батистом по капельному лбу.
Начальник паспортного стола был свояком директора. Умным и ответственным.
– Умным и ответственным? – уточнила Ляптя. – И этот умный и ответственный выдаёт паспорт человеку, которого нужно сажать в тюрьму?
– Поясни, – сказал директор.
– Уберите это место!
Ляптя ткнула в похищение зерна. Вздохнула, когда на одну инвентарную вещь стало меньше.
– Теперь уматывайся, – сказал директор.
Ляптя вытащила похвальные листы за первый класс. В государственном документе, скреплённом государственной печатью и государственными подписями, речь шла об отличнице Ляпте. Директор согласно кивнул головой. А в характеристике, тоже скреплённой государственными печатями и подписями, о пьянице Ляпте. Директор снова согласно кивнул головой.
– Выходит, что в школе сидят, – Ляптя выдержала паузу, а потом рубанула, – сумасшедшие, которые не соображают, что делают?
– Повтори, – прошептал директор и взялся за самую большую хрустальную чернильницу.
Грамоты были подписаны рукой директора. Рука директора дрогнула. Чернильница, словно камень из пращи, обрушилась на похвальные листы. Ляптя подсунула характеристику, которая превратилась в сплошное чёрное пятно.
– Пиши, что хочешь, – горько вздохнул директор. – Я подпишу.
Четвёртая
Личный самопал
Выйдя на улицу, Ляптя зашла в прилегающий парк с сиренью, присела на лавочку, грустно посмотрела на школу.
– Ну, что подруга. Уезжаю не в хухры махры, а в самый столичный город. Страшновато немного. Батько говорит, что город – это монстр, пожирающий людей, но меня он хрен сожрёт. Подавится. Я стану Викторией. В школе хорошо было. Всё знакомо, а в городе тьма полная.
Она задумалась, потом радостно хлопнула ладошками.
– А чё? Защитимся. Трудно ему написать. Печать пришлёпать. Ни один городской козёл тогда не придерётся.
Она встала и направилась в отдел полиции. Хотелось есть. Дорогой встретила соседку Катерину, которая тащила в корзинке яблоки на рынок.
– Дай яблочко, – сказала Ляптя. – Жрать больно хочется, я тебе потом верну.
– Бери.
Яблоко Ляптя засунула в карман: съем потом.
Дежурный полицейский никак не хотел её пропускать, потому что знал, Ляптя просто так в милицию не ходит, но пропустил, слетев со ступенек от мощного толчка Ляпти.
Начальник полиции: лейтенант Иван Иванович (Посельчане звали его по – свойски Иваныч) тайком опохмелялся в своём кабинете, наливая из фарфорового чайника коньяк в гранённый стакан, когда вошла Ляптя.
– Уезжаю учиться в столичный город, Иваныч, – бодро сказала Ляптя. – Пришла попрощаться и кое – что получить от Вас. Да не зерно. Его Вы своим свиньям скормили, а меня без грошей оставили и в каталажку посадили. Чайком балуемся? – Она потянула носом. – У. Коньячок. Один раз нюхала, когда Вы пьянствовали на свой день рождения в бусугарне. Батько был в стельку, а я Вам играла на гармошке. Вы так здорово отплясывали с буфетчицей, что Ваша жена ей морду набила. Посёлок. Всё друг о друге знаем.
– Ты зачем сюда припёрлась, я тебя не вызывал, – зло бросил захваченный в врасплох Иваныч. – Это не коньяк, а чай.
– Дайте попробовать.
– Здесь не чайная. Говори, зачем пришла.
– Город штука опасная, Иваныч. Там и стреляют, и убивают, воруют, так вот я хочу попросить Вас дать мне разрешение на ношение личного самопала, чтоб защищаться, когда нападать станут. Напишите такую бумажку. Я такой – то такой разрешаю такой – то такой, личный самопал ну и так далее, а потом для крепости проштампуем ещё у нотариуса.
Иваныч дико посмотрел на Ляптю. Она – дружески на него. Минут пять стояла тишина. Хмельные глаза Иваныча внимательно изучали Ляптю. Ляптя одичавшее лицо Иваныча, который не мог прийти в себя от такой – то такой с личным самопалом. Ляптя подсунула лежащие на столе бумажный лист, ручку, печать. Иваныч отпихнул.
– Что Вы отпихиваете, – возмутилась Ляптя. – Берите ручку, пишите и ставьте печать.
– Ты что охренела, мать твою? – прошептал Иваныч, дёрнув полный стакан конька. – Такой – то – такой. Личный самопал при тебе.—быстро спросил он.
Ляптя пододвинулась к столу, Иваныч отодвинулся. Ляптя сунула руку в карман, чтобы взять яблочко и грызнуть. Иваныч побледнел и, сорвавшись с кресла, рванул к двери, истошно завопил.
– Тревога. Меня убивают.
– Да что Вы так кричите. Никто Вас не собирается убивать. Я прошу Вас дать мне разрешение с печатью на ношение личного самопала, чтоб жизнь свою сохранить. А самопала пока нет, но я его за секунду сделаю.
– Я тебе сделаю, мать твою, – и матом, и матом до самой верхотуры. – На пятнадцать суток посажу. Разрешение дай ей на ношение личного самопала. Мотай отсюда, чтоб глаза мои тебя не видели. Ты мне нервы начала подрывать с воровства зерна, а сейчас добить хочешь? Дежурный, – как в колокол ударили. – Выведи её и больше не пускай, чтоб не говорила. Только через свой труп.
– Чокнулся.
.
Берегитесь вокзалов, гостиниц и домоуправлений
Вокзал был похож на купол гигантского парашюта. Ляптя, сменившая имя на Вику, шагнула под его стеклянные, словно зеркальные своды в жаркий летний полдень с фибровым чемоданом в стальных угольниках, на которых играли солнечные «зайчики».