Любые совпадения с реальными людьми случайны
Часть первая
Всякая жизнь мерится простыми привычными делителями – днями, следующими друг за другом равномерным строем, отлистывающими наши мечты, наше прошлое, отпустили мы его или продолжаем ещё жить им. У каждого есть своё небо со своими созвездиями случившихся или только отметившихся в каком-нибудь завтра – радостей, глупостей, потерь и побед.
Одна надежда сменяется другой, разжигая в душах стремление продолжаться, воля и принуждая тратиться на новые терзания. И не сломать в её новом начале непокорное ничему упрямство – во что бы то ни стало – надеяться! не оглядываясь и не сомневаясь! Надежда превращает сердца в самый мощный двигатель, работающий на вере, топливе проверенном, дорогом и неисчерпаемом. Она же и безжалостно их рвёт… ведь задумайся: порой было бы проще и спокойней, отступи она – надежда – разуверься и останешься цел!
Не может человек живой и идущий, так опустошиться, чтобы совсем не глядеть вперёд, не всмотреться в собственную душу честно, без лукавства и скидок. Только так начинается очищение. Только перерождённый собственной цензурой способен осознать всякую правду и всякий смысл. И тогда наступает способность, оглядевшись, видеть гораздо дальше, глубже…
Чем меньше вопросов, тем меньше заполняешься бесконечным потоком слов, претендующих на статус информации, обретшей какую-либо ценность, и чудо, если такое ещё сочтётся верным ответом. И, надо признать, как сильно засела подобная немота в успокоившихся головах. Но как быть живому, обнаружившему рубеж? Остановиться или шаг за шагом преодолеть этот переход?
Однажды такое случится и придётся пройтись кругами. Каждого ждёт своя пустыня, в которой нужно оказаться, чтобы обнулиться, наполниться верой и начаться снова. Всё что после – зависит только от себя самого.
1
Дорога к школе пролегала по деревянному мосту. Всегда мутная вода, в зависимости от времени года, меняла только оттенки глинистого цвета и свою глубину. Река становилась предметом обсуждения, когда шёл ледоход и цвела верба, по готовности собирать детвору на мелях, в сезон рыбалки или если кто-то тонул.
Овраги и обрывистые берега пересекали Волочиху только один раз. Никто не потрудился пофантазировать и назвать отрезанную часть посёлка как-то по-особенному. Всем привычно было говорить о людях, живущих на той стороне реки – просто «заречные». А вот к заречным относились уже несколько иначе, чем к остальным. Заречные всегда злили сельчан: заготовка дров их будто не беспокоила, скот пасли отдельно от общих стад, к нашумевшим проблемам волочихинцев они относились почти с презрением, осуждая и считая всё суетой. И вообще на всё у них всегда была своя точка зрения, отличная от мнения «тех» – в противовес. «Чего они там выдумывают? Работать надо, в землю смотреть, а то грызутся, как собаки».
Взаимная «любовь» разнобережных, а в горстке заречных было не более тридцати семей, выражалась во всем: «живут не так, высокомерные, всегда как будто знают больше других, поучают учёных… а пьют не меньше, не знает что ли никто? всегда у них готово всё раньше или лучше, чем у остальных, а что не в одни и те же дни дожди идут или сено косят? Выделываются просто, зла на них нет. И добра никому не делают, в сельских делах не участвуют, а как делёж сенокосов так горло готовы вырвать!».
Разделила река народ, не желая им этой скрытой и не вражды какой, а всё больше зависимости друг в друге: смотреть с обеих берегов, соревноваться во всём, испарять на ветер накалённое негодование на что придётся: на себя, погоду, на власти, жизнь, в конце концов. Да и река здесь не причём. Текла себе испокон веков; кто её помнит, когда она здесь пролегла в трещинах и морщинах алтайской земли? Насели люди сами и, не умея по-другому, уместились жить по таким правилам. Сами их придумали, сами им и следовали. Простые правила, беззлобные по природе своей, ведь никто собирался закидывать другого камнями… Повелось как повелось, как кругом, как везде.
Разные времена проживало село вдоль этой речки, теряясь в бесконечных степях, то оглядываясь на другие, похожие на него деревушки, то забываясь в сельском труде и хватаясь за погоду, как пчела в медосбор. Порой хватало по-скорому пересудить кой-что: так – по делу, да по сезону и – по дворам. Ведь что ждёт человек в нашей деревне? Если не лезет никто, так только погоды и здоровья. Не ломать бы этих нехитрых устоев, так не получится оторваться совсем: есть реки гораздо большие той, что село развела, не видно их, да крепко людей поделить могут и жизнь пересекают так, что и свести в одно не каждый возьмется предположить: как это исполнить возможно.
Дорога к школе лежала через мост. Почти каждый день Кате приходилось переходить с берега на берег и радоваться, наконец, появлению чего-то нового после наскучившего за зиму пейзажа.
Тополиная аллея поблёскивала свежими листиками и её засидевшиеся великаны собирались снова спрятать от степного безлесья пыльный проезд к коротким улочкам. Девочке нравилось проходить рядом с тяжелеющими зелёными рукавами, длинный ряд которых выводил одной стороной к цветущим полям, другой направлял всякого в центр села.
Берег плавно спускался к деревянным доскам переправы, из года в год настилаемым друг на друга и всё равно открывающим местами сквозные дыры, в которые просматривалось спокойное течение не воды даже, а чего-то другого: утверждения своего существования, права на постоянное движение в нужном направлении. В школе рассказывали, что река их добегает до самой Оби и, значит, воды эти есть в настоящих больших морях.
Близ моста пестрили тонкие стрекозы с сигнальными, крашенными на концах в тёмно-синий цвет, крыльями. Река скапливала пойманные на мгновения бесчисленные отражения солнца, секла их о прутья ив, не успевающих от такого соседства нарастить узкие, как перья, листья, пыталась безуспешно вытолкнуть эти стёклышки на пологий в этом месте берег или просто била об раскисшие обвалы. За шумящими воронками образовывались маленькие заводи, пушилась грязная пена и обязательно, если присмотреться, стояли мальки непонятной рыбы.
На другом берегу встречала посыпанная гравием дорога и уводила наверх, открывая вид на сельскую школу, дома, магазины… Строчили, каждые на своём, птицы; в огородах поднимался бурьян и картошка. Некоторые хозяева, пользуясь преимуществом расположения дворов, выставляли на лужайках широкие короба с цыплятами, выводили на привязи бычков, оставляли как хотели машины, тележки, складировали, как удобно, навоз и мусор.
На улице Катя быстро забывала происходящее в её семье, разглядывала детей, спешащих на уроки и не особо вспоминала о подготовке домашних заданий. Потрудиться приходилось только когда возникала угроза отставания или становилось действительно стыдно.
Весь вчерашний вечер она прогуляла на улице, не желая снова встречаться с матерью. Тетя Лида говорила, что той опять нужно полежать, имея ввиду душевную болезнь старшей сестры, а дочь была уверена, что вся проблема в беспробудном пьянстве. Когда и где начиналось и заканчивалось то или другое – было уже не понять. Катя была рада, когда из её маленькой семьи она оставалась дома одна и по какой причине так случалось было всё равно. Её больше беспокоило: что можно одеть, как посмотрит тётя Лида, если она придёт к ним покушать и как избежать неудобного общения со сверстниками, чтобы не чувствовать стыда.
Этим утром Катя собиралась в школу дольше обычного. В соседней комнате слышался храп и девочка, не боясь шуметь, перебрала имеющийся гардероб, забывшись от лёгкого волнения и переживания незнакомого, но приятно накатившего чувства: кто-то рано утром оставил на пороге в трёхлитровой стеклянной банке букет полевых цветов! Высоченный, по самый пояс, многослойный куст, пестривший яркими пятнами, удивил девушку. Решая: ошиблись домом или нет, она предпочла остановиться на последнем и для сохранности неожиданного подарка отнесла его за огород, в укромное местечко среди старых яблонь и малины. До школы оставалось время и можно было успеть рассказать о случившемся тёте Лиде.
– Здравствуйте, тёть Лид! – поприветствовала Катя худую, темноволосую и редко улыбающуюся женщину.
– Заходи, – ответила та, указывая на стол. Хозяйка дома ушла во двор и вернулась с тёплым молоком. Подвигая ранней гостье оставшийся с прошлого вечера кусок картофельного пирога, тётя Лида слушала рассказ о цветочном приключении племянницы с лицом равнодушным, не отвлекаясь от процеживаний, мытья, кормления кота.
– Мать дома? Не болеет? – спросила она механически, не глядя на девчонку.
– Не знаю во сколько пришла. Спит. – вздохнувши ответила племянница, поглядывая на парящий у плиты казанок. Только сейчас она поняла, что всё это время и особенно, когда она рассказывала свою историю, сердце её колотилось не так как обычно. Безразличие тётки Катю совершенно не смутило. Она сидела с отстранённой улыбкой, забыв про еду и проживая никогда до этого не посещающие, непривычные мысли: «моё сердце», «оно стучит…». Это странное, нескладное открытие увлекало её сейчас не меньше чем цветочный подарок.
– Ну, беги. Глупости всё это… Скоро мои встанут, кормить надо. –пробубнила тётя, закидывая полотенце на плечо и заглядывая в соседнюю комнату.
– Хорошо. Спасибо, тёть Лид! – улыбаясь ответила Катя и выбежала из дома.
Следующее утро началось с возгласов матери по поводу «травы» на крылечке. Сразу перед дверью, взрываясь молодой ромашкой, стояла туго набитая банка. Катя, взвизгнув от радости, подняла цветы и понесла себе в комнату, проведя там не меньше часа.
Бывая теперь на улице, она всякий раз вглядывалась по сторонам, надеясь найти ответ на вопрос «кто?». За последние несколько дней девушка получила пять таких подарков. Уже не было сомнений, что это – для неё. Таинственный ухажёр был неуловим и постоянен. Приходил ночью, так как вставала Катя караулить ранними утрами, а потом оказывалось, что новый букет уже стоит на своём месте. Значит, заготавливался ещё с вечера, а доставлялся не с улицы, как она думала, а со стороны огородов, где обязательно пришлось бы прокрадываться под окнами. Догадавшись каким путём пользуется неизвестный, избраннице пришлось придумывать как побыстрее вытащить мать из своей комнаты, чтобы из удачно расположенного окна увидеть его.
Собираясь на занятия, Катя обдумывала вариант с уборкой в материнской комнате, который не очень нравился, но уже давно кислыми запахами напрашивался сам собой; тщательно укладывала волосы, подбирая чем их лучше закрепить. В итоге пришлось собрать в привычный, только более аккуратный русый хвост, пропустив его через почти новую резинку чёрного цвета с крупными стразами.
Комната была заставлена цветами. На подоконнике копились разные насекомые, некоторые из которых уже свернули лапки. Первые букеты пора было выбросить, но Катя решила дать им ещё один денёк.
Крутясь перед небольшим настенным зеркалом, девушка перебирала вещи. С гардеробом дела обстояли хуже, чем с причёской. Выбор не просто был невелик: к концу учебного года, как выяснилось теперь, всё заметно поизносилось. Собрав лучшее, Катя обнаружила ещё досаду: оба платья «на выход» не походят, она из них выросла. Оставался комплект из повседневной школьной одежды: пара юбок, кофточек, да бежевая блуза. Посчитав, что блузка и юбка более выигрышны, через некоторое время она бежала на уроки. Сбитые после перемерок волосы пришлось поправлять на ходу.
За несколько дней школьное время превратилось в поиски в потенциальных ухажерах какого-нибудь намёка, задержавшегося взгляда… Катя старательно вслушивалась во все разговоры, попеременно побывала во всех ученических компаниях, даже где её сроду не ждали, смотрели недоумённо, а то и попросту прогоняли. Но никто себя не выдавал.
Последний урок классная оставила для информации о практике, заданиях на лето, ремонте класса, а также о родительских взносах и списке должников по ним, из которого фамилия Кати не выходила уже который раз подряд. Дождавшись кое-как звонка, раскрасневшись от стыда, она выбежала из класса и поспешила домой.
У самой реки, уже почти подойдя к мосту, Кате показалось, что кусты молодого ивняка пошатнулись. Решив, что это какое-то животное, она поспешила перейти на ту сторону. Пройдя половину моста, девушка вдруг увидела на горбатых перилах ярко-жёлтый венок из одуванчиков. «Ах!», – обрадовалась Катя и обернулась назад. «Эй!» – окликнула она, всматриваясь в заросли. Несколько мальчишек спускались к реке, швыряя в неё камешки. Больше никого. Венок оказался таким большим, что его можно было повесить на шею и почти сразу рассыпался в руках. Тот, кто его плёл, похоже, делал это впервые.
2
Виктор не мог жить без реки. Проводя большую часть времени на вдоль-и-поперёк исхоженных берегах, он, может быть, был самым счастливым человеком в своём селе. Почти не разговаривал, всегда появлялся на людях по делу. Высоченная долговязая фигура сразу выдавала Виктора на деревенских улицах. Очень удобный слабоумный: не мешает, не спорит и приносит пользу. Его даже приспособили пастухом и платили. Односельчане настолько привыкли к такому Вите, что при встрече не говорили с ним или обходились общими «здарова» – не оглядывая его, или «как живёшь» – за просто так или ещё «по чём отдашь», если тот чего-то нёс продавать. Ничем больше разговор не продолжали: какой смысл, если ответа всё равно не будет? Разве что дед Ефрем, душа которого простиралась гораздо дальше границ бывшего колхоза, всех больше интересовался делами, здоровьем Виктора и совсем при этом не нуждался в ответах, за него обычно отвечал сам. Деньги же за принесённый улов отдавал всегда, делился снастями.
Жил Виктор в самой крайней избушке от моста, доставшейся ему от родной бабки. Маленький домик уже не был «заречным», но и не начинал эту часть села, стоял обособленно, огородом упёршись в прибрежные заросли.
Как он вёл хозяйство, заготавливал дрова или уголь не известно. Но печь растопить, постирать себе мог самостоятельно. Были дальние родственники и среди них двоюродный брат, опека которого облегчала жизнь Вите. Там и одежда, и лекарства, продукты какие… Как-то Вите подарили стареющую лошадь, на которой он потом и пас небольшое стадо коров.
В доме Виктора было две комнаты. В одной стояла печь, стол с малочисленной железной посудой, умывальник, старый сундук и все его вещи: сапоги, фуфайка с бушлатом и кроличья шапка-ушанка. В другой стояла железная кровать с провалившейся сеткой, на которой он не спал, предпочтя пол, где устроил лежак из перинового наследия бабки. Кровать была завалена вяленой рыбой, сушёными грибами, ягодой, как и всё другое оставшееся свободным место. В одном углу, тесно прижатые друг к другу, стояли всевозможные орудия труда: лопата, бур, складные удилища (к тем же – два из бамбука), куски проволоки, коробочки, пакеты, свёртки со всякой мелочью. На стенах висели тонкие струны, собранные кольцами, готовые силки, капканы разного размера, плетёный бич, истёртое седло, сбруи в узлах, и много ещё чего найденного, выменянного, отданного. С потолка спускалась пара сердитых лампочек, светивших изредка плотным желтоватым светом для двух горячих рук, плетущих по вечерам новые снасти.
В парадном углу комнаты, служившей то кухней, то мастерской, ещё при прежней хозяйке устроен был Святой Образ, на который Виктор никогда не обращал внимания, как на предмет, не нашедший в его жизни практического применения. Как и остальные углы тесной избы, этот – особый иконостасный – был сильно занят многолетней паутиной, забит высохшими мухами и с каждым годом всё больше пропадал из виду, сливаясь с чернеющими, давно не беленными бревенчатыми стенами.
***
Ещё с утра было понятно, что установившееся тепло уступает непогоде. К вечеру по небу потянулись синие тучи и видно было, что над дальними полями они уже свалились в кучу, проливаясь дождями. По улицам понёсся ветер, сбивая неокрепшие ветви деревьев на потемневшую землю.
Надвигающийся дождь нисколько не останавливал Виктора. Он подчинялся новому делу также усердно, как любому другому. Нужно было сходить на ту сторону реки, ближе к роще. Прижимая, не помещавшуюся в высоте потолка голову, Витя нашарил на веранде мешок и отправился за реку.
– Витя, здарова! Ты куда? Скоро дождь, промокнешь! – встретил его дед Ефрем, кативший в тележке, запряжённой гнедым мереном. – Иди помоги лучше кирпичи погрузить! Витя! – кричал дед.
Виктор, не останавливая ход, проводил его взглядом и несколькими широченными шагами перескочил мост. Старик ещё чего-то выкрикивал, но его не было слышно: с одной стороны мешал расшумевшийся ветер, с другой – стук молотков из разбираемого селом торгового центра. «Да что ж ты так ругашся!» – выпустил в сторону дед Ефрем, шипя на ветер, опять обернулся на мост: Виктора уже не было видно.
3
Наладившийся дождь не мог помешать начавшемуся веселью. Двое братьев Мыковых, плотненьких и задиристых, рано лысеющий Серёга, вечно расхаживающий в кожаном потёртом плаще и тонкой шапочке, Санька из цыган и Толя шумели в дальнем углу торгового центра.
Соорудив из оторванных от барной стойки реек что-то вроде стола и лавок, компания выпивала и вспоминала пьяные выходки Сергея, который пару лет назад пыхал новогодними фейерверками в потолок. Тогда в торговом комплексе, в первую и последнюю зиму, организовали дискотеки, на которых о своём присутствии весельчак оставил след чёрно-копчёными пятнами на потолке.
Шум продолжался до глубокой ночи. Толпа разошлась, предварительно разбив Сереге губу и выдрав клок на его плаще. Толян к тому времени уже спал, завалившись за одну из колонн, где, измучившись от холода, очнулся только под утро. Пошатавшись по зданию, Толя вывалился на улицу.
Ему ещё не было тридцати. Роста он был не высокого, но довольно крепкого телосложения. Весь его образ для многих в деревне сводился к широкой, постоянно сидевшей на лице улыбке, обозначавшей для впервые его встретивших выражение не совсем понятное, близкое, быть может, к застенчивости. Однообразная мимика и предоброе лицо подсказывали довольно скоро – в чём дело.
Появлялся Толя повсюду и всегда непонятно откуда. Ничего не делал, не интересовался ничем. Несоразмерно большие ладони носил в растянутых карманах и почти их оттуда не вынимал. Верхнюю одежду ни за что не застёгивал. Нараспашку, спрятав руки в потёртых брюках, показывая широкий армейский со звездой ремень, натянув на самую маковку скрученную рулетиком шапочку, зажав в зубах сигарету или спичку – Толик выходил к людям.
Спотыкаясь о битое стекло и обломки кирпичей, рассыпанных с торца здания, он направился в сторону ближайших домов. Собаки, разбуженные шумом, затянули надоедливый лай то замолкая, то снова начиная эту беду по разным уголкам села.
– А-а! А-а-а! – ревел Толя, донимая собак, ругаясь матом на каждую новую партию. Зацепившись за забор крайнего дома, он остановился и заметил высокую фигуру, двигавшуюся к берегу. Нужно было скорее догнать её.
Ускользающий силуэт никак не откликался и не хотел ждать. Наоборот, припустив шагу, почти бегом двигался в сторону моста. Толя, хрипя прокуренными легкими, запыхаясь, старался нагнать убегающего. На мосту погоня прервалась. Скопившийся туман совсем отрезал обоих и Толян остановился, сплёвывая под ноги мокроту, выпрыгивавшую из груди. Улёгшись на отсыревшие доски, он достал несколько горстей воды, похлебал, потёр лицо, высморкался и, полежав так, поднялся на «заречное».
4
Накануне вечером, оставленная дождём в своей комнате, Катя терпела непрекращающийся зов матери. Новое увлечение вязать крючком отвлекало от многого и призвано было раскрасить её жизнь. Кружок в лето не работал, в школе оставили целые мешки разной пряжи, недовязанных кусков и полезных для ремесла вещей. Один мешок и коробку к нему руководительница кружка отдала Кате насовсем и девочка теперь по картинкам и схемам пыталась себе что-нибудь связать. Принесённое прятала от матери под кроватью, опасаясь, что та может забрать, увидев что-то годное навынос. «Что тебе?» – ответила раздраженно Катя, не желая продолжения материных приставаний.
– Доченька, отправь меня куда-нибудь, – прозвучало тут же стонущим голосом, уговаривающе, прижалобно, от чего делалось совсем противно.
– В каком смысле «отправь»?
– Надоела я тебе. Я себе надоела. Никакой пользы от меня. Я не хочу жить. Ты скоро вырастишь, бросишь меня. – минуту обе молчали. – Куда я потом? Кому я буду нужна? – затянула она прихныкивая.
– Так ты о себе печёшься! Отправляйся куда хочешь!
– Нет, доча, не кричи на меня. Помоги мне. Я тебе не буду мешать.
– Как ты мне надоела! – резко закончила Катя и запнула свою работу обратно под койку. Она была сильно недовольна получавшимся рисунком, дорожки плясали, разбивая ряды, к тому же на целую вещь одинаковых нитей не хватало, а что делать из кусков она ещё не сообразила.
– Вот и я говорю. Отправь! Отправь! И не помру никак… – мать принялась за старую песню.
Через некоторое время, послышались поскуливания, переходящие в дурное, воющее пение. Катя расплакалась. «О, Боже!» – не выдержав, она выскочила на улицу.
На дворе было уже темно. Девочка стояла долго, совсем без мыслей, глядя в темноту. Озябнув, она вернулась обратно в дом. В комнате матери было тихо. Катюша легла в свою кровать, но так и не уснула. Навертевшись и устав от слез, она сидела, обняв колени и ждала утра.
Еле уловимый посторонний шум с улицы заставил прийти в себя и прислушаться. На улице, с обратной стороны дома Катя услышала шаги, которые приблизившись к стене, затихли. Быстро соскочив с кровати, набросив кофточку, она, стараясь вести себя как можно тише, пробралась в переднюю. Намокшая ночнушка неприятным холодком прижимались к телу. Девочка боялась пошевелиться. Через щели дощатых стен в ещё почти ночную темноту веранды проглядывался синеватый дымок раннего утра. Кто-то затаился за стенкой и не двигался.
Катя первая сделала несколько шагов и очутилась на крыльце. Человек не показывался. Оставались какие-то метра три! Сделать несколько шагов и – посмотреть! Почему он не выходит?
Неожиданно, напугав себя саму, Катя громко чихнула. Несколько секунд прошли в полной тишине. Затем она увидела выходящего к ней человека.
– Это… ты?! – почти шёпотом произнесла Катя. – Это ты…
Виктор сделал несколько размашистых движений, поставил букет с цветами на привычное место и, не глядя на Катю, скрылся за тем же углом.
***
Таившаяся в изгибах реки, уголках оврагов, ещё не выхваченная до конца из природы прохлада, столь долго собиравшаяся в сибирскую зиму, выстуженные после дождей ночи сбивали под утро не успевшую подняться влагу, наполняя заречные пейзажи рыхлыми туманами. Они не такие, как по осени, когда назревшие, сбитые едва ли уступают урожаю мелких ранеток, что так и кажется: подгибаются, насторожившись под их тяжестью, погрубевшие листья. Затягивает туман пейзажи, сколь дотянется, сколь время отпущено до просветляющих первых золотых лучей, освободительных для всякого взора…
Пришёлся этот непостоянный стряпной на такие утра, когда приходил Виктор, холодя его широкую, взмокшую от необычного труда спину. И не готов он оказался вылечить затеявшееся в душе, не понимая: что делать с этим чувством дальше.
Несколько раз Катя после встречи с Виктором находила букеты на своём пороге. Они теперь не заносились в дом и сваливались матерью на землю. Девушка старалась не обращать на это внимания, обозлённая открывшимся ответом на так мучивший её вопрос. Всё найденное было выброшено на помойку.
Разве понимал Виктор, следуя вскрывшей его тайну надуманной обязанности приносить цветы девочке, как глубоко затащил его этот туман, что кроме безнадежности и нарастающей глупости всего положения, ничего другого не можно ожидать? Ничего он не мог такого думать, как ребёнок, любя и отдавая – просто так, он продолжал свою жизнь, первый раз ощутив в ней кого-то ещё… Свыкаясь с новым состоянием, он конечно ждал чего-то, но и не старался определяться как он будет поступать в случае принятия Катериной его ухаживаний или отказа от них.
Виктор шагнул интуитивно, неумело, чистой волей бескорыстной души в сторону, совсем ему незнакомую, пугающую своей непонятностью и непостижимой потребностью в этой маленькой прекрасной девушке. Задурманивали ночи его глаза, ставшие вдруг такими долгими, закутали пресной пеленой голову, что потерял он ход времени, похудел, приобрёл выцветший болезненный вид.
И где ж ему было заметить в таком состоянии, что смеются над ним другие, передразнивают, а некоторые, глупые и непредсказуемые, таскают к порогу Катиного дома кусты цветов, надёрганные с корнями по чужим клумбам, найдя в этом забаву и щекоча в своём незрелом рассудке безумные, преступные идеи, не боясь быть услышанными в пьяных своих выкриках…
***
Просыпаясь, всякий счастливый видит свет.
День скидывает весь ночной дурман, выгоняет из души хворь, боль, сомнения всякие, старается так, что может не сохранить в карманах своих ни щепотки живой земли. Выметит за своё белое время неустойчивое, погремит звоном битого хрусталя и, смеясь, постепенно начнёт портиться: поникая, ослабляясь в собственных тенях, и воскрешая после – к новой ночи (вот где парадокс) саморучно умерщвлённое. Тогда и происходит торжество личной правды. Перед временем сна: вот оно – что было настоящим, о чём может и стоит думать, как о единственно правильном…
Зазвенит перед сном мысль, кажущаяся единственно верной, как открытие, прозрачная и во всём понятная. И кажется непоколебимой её истинность в такие минуты.
Вдохновляется взор на вещи хрупкими крыльями ночи и дурманит сколько вздумается, пока идёт её время. Здесь место слезам и тоске. Вот где оно – о чём трясётся переживаньями душа и покоя не даёт. Вот где зло и зависть прочая. Вот они, собственно, люди (перед сном в своих эмоциональных отчётах). А что будет после? За вздохом – выдох, а между ними тишина и суть наша.
Души с их сегодня, с их настоящей вечностью – вдыхают легкие – и живёт тем день, отрезвляясь таким живительным напитком искренности, охваченный откровением, а к луне возвращает отобранное не по справедливости…
Такие минуты надо доверять словам. Тогда любовь способна сказать, что она – любовь, если кто-то сам ещё до той поры слеп оставался и не понял всего.
5
Уберег Господь Виктора от многих тяжестей.
Не решил Витя ещё подойти к Кате. А день за днём закатывал его всего, как каток по свежему асфальту в ровную, нудящую струну. И всё оказалось способным играть на той струне: что ветер, шебаршащий листвой, что люди вокруг, к которым Виктор был всегда безразличен, спрашивая не заболел ли тот, что и сам думать стал про себя – болен.
Сдвинул Виктор с кухни стол со стулом в комнату, выходящей окнами на дорогу, и сидел часами, ожидая, когда покажется Катя. К помутневшим глазам липло голубое небо, едва отражаясь точками кружащих над Волочихой коршунов: кто выше, тот сытней.
Могли бы говорить, птицы рассказали б не мало интересного. Летающие люди вдохновляются небом. И, думается, больше всего видом на землю сверху, эйфорией полёта и ощущениями освобождения от того, что там, внизу. Встряхнувшись от ворсистой пыли повседневной пряжи проблем и суеты, опасаясь втянуть в ноздри противную лохматую сыпь, люди поднимаются, утопая в свежести и ощущении дорогой свободы. Каждую минуту грудь занимает у огромного неба кусочек этой живительной простоты, выдыхая даденное, точнее возвращая – обещаниями, самое первое из которых – жить.
Но что внизу, что наверху – человек остается прорабом груды задач построения всё новых владений и владений, и этими планами давно засорил многие головы, даже тех, кто поднялся в небо. Перетащил туда на борту свой хлам и таскает его из одного конца земли на другой. Такой вот получается мусороворот.
Волочиха редко услышит в своём небе гул самолётов. Не легли над теми местами регулярные рейсы.
…Выше всего государственные флаги развивались на козырьке Волочихинского «колхоза». Нужное начальство раньше всегда сидело там и люди, в связи происходящими переменами поначалу не сразу определились: как теперь будет называться это место. Появились новые для слуха слова «муниципальная» или «сельская администрация», которая, кстати, теперь была в другом месте, куда перенесли и сменившийся видом и содержанием государственный флаг. По отношению же к этому зданию всех устроило привычное – «колхоз», о чём и договариваться не надо было.
Колхоз занимал два этажа из силикатного кирпича, вперемешку с красным, протянутым полосками, не претендующими на какое-либо изящество – с многочисленными окнами и широкими ступенями. Находился на большой территории, отгороженной крашеной сеткой рабицей, закреплённой в рамки из металлических уголков. Повсюду были разбиты клумбы, палисадники, аллеи берёз, елей, сирени.
Прямо к крыльцу, пронизывая административный комплекс, вела асфальтированная дорожка метров в семьдесят длинной. Должно быть, по задумке архитекторов, путь к главному входу предназначался для больших и важных делегаций, которые могли идти одной шеренгой не менее чем из восьми человек, чувствуя локоть и не мешая друг другу, или проезжать на автомобиле, для чего со стороны въезда были сконструированы двустворчатые ворота и проложен отдельный подъездной путь.
Прямо у входа в здание церемонную дорожку пересекала поперёк и чуть наискось другая полоска, заметно уже главной, но тоже огороженная беленными бордюрами, проложенная для трудящихся, бегающих по штабам коллективного труда. Так подумать: почему поперёк, а не продольно, не рядом? Но рядом – как это? Это и бессмысленно, и неправильно. Что значит продольно? Никакой конкуренции в этом смысле. Гениальная простота вещей, вкладываемых в сознание, заключена в разделении, распределении, в тех самых «сверчках и шестках». Поперёк – значит все на виду. И весь процесс как на ладони. Дорожка поменьше была насыщена движениями рабочего класса, жилка, соединяющая ткани и органы одной системы.
Правее от «колхоза» находился мемориал с именами погибших во время Великой Отечественной, Вечный огонь и самый главный и высокий памятник (всего было в селе их пять). Солдат, опустивший ППШ, и женщина-крестьянка, снявшая шаль, держали знамя, пристально вглядываясь в даль, в будущее, на пути которого, сразу за асфальтированной улицей, стояла двухэтажная школа.
Архитектурное исполнение учебного заведения в лучших традициях повторяло букву «П», ножки которой были увешаны дополнительными корпусами, несимметричными и неравномерно развитыми крыльями: левое одноэтажное занималось начальными классами, а правое (на вырост) состояло из спортзала и просторной школьной столовой.