Лес простреленных касок

© Черкашин Н.А., 2022

© ООО «Издательство «Вече», 2022

Cветлой памяти

Константина Симонова и Ивана Стаднюка, прошедших сорок первый огненными тропами и позвавших за собой

Несколько слов от автора

Роман «Лес простреленных касок» завершает трилогию, посвященную Великой Отечественной войне. Первый из них, «Брестские врата», повествует о начале войны в старой крепости Бреста, о действиях бойцов 4‐й армии и ее командира генерал-майора Коробкова. В основу второго, «Бог не играет в кости», положены малоизвестные события, произошедшие в районе Белостокского выступа, – трагический исход по дороге смерти воинов 10‐й армии во главе с генерал-майором К.Д. Голубцовым. И вот, наконец, «Лес простреленных касок» – роман о третьей (она и по номеру была 3‐я) армии, стоявшей на северном фланге Западного фронта. Немецкое вторжение застало ее врасплох, как и 4‐ю, и 10‐ю. Ожесточенные бои за Гродно, провал почти неподготовленного контрнаступления на второй день войны, и мудрые действия командующего армией генерал-лейтенанта В.И. Кузнецова, на долю которого выпала миссия взять Берлин и поднять флаг Победы над поверженным Рейхстагом.

Таким образом, возник роман в трех книгах, и все они вышли в издательстве «Вече». Этот масштабный труд завершился благодаря режиму пандемии, который позволил исключить привычную суету жизни и основательно засесть за каждодневную регулярную работу. Воистину, нет худа без добра! И хотя автору всё же пришлось переболеть «болезнью века», тем не менее из-под пера вышли три объемные работы, написанные во многом на историческом материале, вобравшие в себя судьбы реальных людей. Некоторые из них (командующий Западным фронтом генерал армии Д.Г. Павлов, генерал-лейтенант Д.М. Карбышев, командарм-10 К.Д. Голубцов и другие) перемещаются из романа в роман, поскольку связаны между собой единством времени и места действия: предвоенные годы, начало войны в западных областях Белоруссии.

Роман «Лес простреленных касок» написан в тех местах, где я родился и где прошло мое детство: Волковыск, Слоним, Сморгонь и другие города Гродненской области. Я очень обрадовался, когда узнал от Владимира Богомолова, автора моего любимого романа «Момент истины», что со времен войны ему хорошо знакомы места, которые так близки и мне: Лида, Слоним, Белосток, Гродно, Шиловичский лес. В память о писателе, о его службе в тех местах и временах, я назвал одного из своих персонажей именем Владимира Богомолова. А потом так же помянул и Ивана Фотиевича Стаднюка: он воевал в начале сорок первого в этих местах, а я хорошо знал его по Студии военных писателей. И очень дорогой мне Константин Симонов судьбой и смертью своей причастен к Белорусской земле, и ему поклон в романе. Тут нет никакой нарочитости: все трое прошли по той огненной земле и волей-неволей позвали за собой. В своих стихах и книгах они запечатлели соратников – бойцов сорок первого. Мне оставалось только перечитать их творения и вспомнить их живые рассказы…

И последнее. «Лес простреленных касок» – это тот самый Шиловичский лес, где действуют герои богомоловского «Момента истины».

Часто бывает: читаешь – и вспоминаешь, что тебе эти места знакомы. Порой бывает и по-другому: попадаешь в некое пространство, и возникает дежавю – кажется, тебе всё близко, всё узнаваемо, хотя ты никогда здесь не бывал. Именно это чувство я испытал, войдя в Шиловичский лес. Писатель не придумал это место, лес действительно находится там, где говорится в романе, – в треугольнике между Лидой, Слонимом и Волковыском.

«Лес этот с узкими, заросшими тропами и большими участками непролазного глушняка местами выглядел диковато, но вовсе не был нехоженым, каким казался со стороны, – он был изрядно засорен и загажен войной… Разложившиеся трупы немцев в обмундировании разных родов войск, ящики с боеприпасами и солдатские ранцы, пожелтевшие обрывки газет, напечатанных готическим шрифтом, и пустые коробки от сигарет, фляги и котелки, бутылки из-под рома, заржавевшие винтовки и автоматы без затворов, сожженный мотоцикл с коляской, миномет без прицела и даже немецкая дивизионная пушка, невесть как затащенная в глубину леса, – что только не встречалось на пути Андрею… Единственно, что на минуту задержало его внимание в первой половине дня, – старый, разложившийся труп в полуистлевшем белье, с обрывком толстой веревки вокруг шеи. Явно повешенный или удушенный – кто?.. кем?.. за что?..

Такого обилия грибов и ягод, как в этом безлюдном лесу, Андрей никогда еще не видел. Сизоватые россыпи черники, темные, перезрелые земляничины, должно быть невероятно сладкие, – он не сорвал ни одной, дав себе слово поесть досыта только после того, как что-либо обнаружит.

Над лесом и будто над всей землей стояла великолепная тишина. В жарком тускло-голубом небе не появлялось ни облачка. Как только он оказывался на солнце, горячие лучи припекали голову, жгли сквозь гимнастерку плечи и спину».

Таким Шиловичский лес был в августе 1944‐го, когда в Белоруссии еще звучали последние выстрелы операции «Багратион». В июле 1941 года он был почти таким же, только в зеркальном отражении: под его деревьями лежали тела убитых советских солдат, а тропы, поляны, просеки были усыпаны советскими патронами, повсюду валялись остатки разбитых грузовиков, винтовки, гранаты… Через этот лес прорывались, выходя из окружения, танки, автоколонны, конники и бесчисленные пехотинцы 10‐й армии, самой мощной на Западном фронте, а может быть, и во всей РККА, армии, состоявшей из шести (!) корпусов, а не двух-трех, как обычно.

Эти места полны особой исторической сакральности. Здесь разыгралась одна из самых жестоких трагедий минувшей войны: десятки тысяч красноармейцев, выходивших из Белостокского котла, попытались прорвать немецкий заслон, который преградил выход под Слонимом. В Берлине были уверены: измученные стокилометровым переходом бойцы, потерявшие полковых и дивизионных командиров, без связи, с танками на пределах топлива и боезапаса, голодные, израненные, не смогут вырваться. А они вырвались! И так вырвались, что потом из Берлина приезжала в Слоним комиссия выяснять, почему вермахт понес такие потери. Военные врачи немецких войск установили: некоторым солдатам буквально перегрызли горло. Вот с такой яростью прорывались здесь окруженцы. Увы, не многим удалось выйти к своим. Те, кому не повезло, все еще лежат в том лесу…

Местные жители бывают здесь редко и неохотно: эти места окутаны дурной славой – лес мертвецов, лес убитых солдат… О похожем пели солдатскую песню герои романа Ремарка «Черный обелиск»:

 
                        Аргоннервальд, Аргонский лес,
                        ты на погосте нашем – крест:
                        так много доблестных солдат
                        в твоей земле холодной спят!
 

Мы входим в этот лес втроем: лесник Иван Жак, поисковик Дима Козлович и я, автор этих строк. Идем вдоль заросшей колеи – это старая Варшавка, дорога, которая с давнишних времен вела из Варшавы в Слоним, Новогрудок, Минск. Потом ее затмила новая трасса с твердым покрытием (ныне отлично асфальтированная). Именно по той новой дороге, единственной в округе, вынуждена была выходить из окружения 10‐я армия, именно ей суждено было стать в 41‐м дорогой смерти, именно с нее, обильно политой кровью, сворачивали на лесную, изрядно заросшую Варшавку автоколонны с войсками и беженцами, надеясь укрыться под сенью леса от бесконечных налетов «юнкерсов». Но сверху, из корзин поднятых в воздух аэростатов-корректировщиков, хорошо было видно, куда сворачивали вереницы машин, их догоняли самолеты и тут же накрывали мощным бомбовым ковром. После такой обработки колонны замирали, чадно дымили горящие машины, из их кабин свешивались убитые шоферы, а из кузовов – окровавленные тела пассажиров. Живые уходили пешком на Ружанское шоссе, в обход захваченного Слонима. А разбитые колонны стояли… Стояли месяцами, пока немецкие тягачи не оттаскивали несчастные полуторки на станцию, чтобы отправить их в рейх на металлолом. А всё, что слетело с этих машин при бомбежке, упало по обочинам Варшавки, уже восемь десятков лет лежит в траве, подзоле, папоротниках, в заплывших воронках…

Поисковики всегда возвращались отсюда с богатым уловом: пули, гильзы, осколки, детали грузовиков, пулеметные диски, обрывки истлевших петлиц с командирскими кубарями, а то и шпалами старших офицеров. Не раз и не два находили в лесу обрывки женских сумочек, гребни, обломки детских игрушек… Но прежде всего поисковики отмечали места найденных костей, чтобы вернуться сюда с военными археологами и перезахоронить погибших людей как положено.

Те, кого заносило в этот страшный лес ночью, рассказывали про голубые огоньки, мерцавшие в зарослях папоротника, про смутные тени, мелькавшие среди стволов искалеченных деревьев. А один местный житель, решившийся пройти по Варшавке за полночь, и вовсе лишился дара речи: сильно заикаясь, он мог произнести только «в-в-в-ва» и мычал с вытаращенными глазами…

…1 июля 1941 года немецкий офицер записал в дневнике: «Здесь наши танки опять поработали. Перед опустошениями на этой дороге бледнеет картина “Мертвый лес”. Трупный запах еле можно выдержать…»

Авиация и артиллерия долго обрабатывали лес, заполненный людьми в военной форме. До войны, вспоминают старожилы, он был густой и могучий, небо закрывал. Снаряды и бомбы выкосили сосновые боры. В некоторых местах было столько воронок, что осенью и по весне, когда их заливало водой, расплывалось озеро. После того как были разгромлены немецкие заслоны в Клепачах и Озернице, подразделения Красной армии подошли к лесу, сквозь который проходило шоссе на Слоним. Там их ждала прочная оборона главных сил 29‐й мотодивизии. В отчаянных и почти бесплодных попытках прорвать ее снова погибли множество красноармейцев и командиров, многие попали в плен.

Массовое истребление окруженных советских войск, учиненное под Слонимом, потрясло даже одного из его участников – офицера 29‐й моторизованной дивизии. Его дневник впоследствии попал вместе с автором в плен: «Гражданских мы также бьем всеми видами оружия, находящегося на вооружении германской армии. Жаль только, что не хватает веревок, чтобы вешать этих коварных», – пишет он о боях под Озерницей. Следом, в записи от 26 июня, оценка уже иная: «Но в этом лесу всё выглядит страшно. Лежат средства передвижения, расстрелянные и сожженные, оставленные на дороге и около нее при поспешном бегстве. На многих видны следы гусениц наших танков. Повсюду в хаотическом беспорядке разбросано оружие, снаряжение, обмундирование. Над всей этой картиной разрушений парит трупный запах. Во всех положениях раздавленные, сожженные, обугленные машины, дорога непроходима».

И наша дорога непроходима тоже, но по другой причине. Шагаем с лесником напролом, снимая с голов паутину и клещей, стряхивая муравьев и давя комаров – чащоба полна голодных насекомых, полна алчной летучей, ползучей, кусачей жизни. Мы – лесоходы, чащелазы, по-другому не скажешь… Идем в посмертный дозор, рыскаем в своем добровольном патруле. Под ногами треск валежника, чваканье трясины. Порезал палец об острый зазубренный осколок снаряда – вот тебе и ранение… А тут еще над лесом стала собираться гроза с орудийным грохотом небесных разрядов, с огненными пиками вонзающихся в землю молний. Все ушли далеко вперед, а я один в лесу мертвецов… Ветер зашумел в кронах, и тут же заскрипели стволы старых дубов. Словно сам лес тщится что-то сказать сквозь зубовный скрежет…

Коршун над полем кружит. Словно ожившая былина. «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?» Поле и в самом деле усеяно костями и ржавым железом войны. Лежат они, «солдатушки, бравы ребятушки»… Одним словом – братушки. А то аист пролетит, вытянутый в полете, словно белая стрела… Догоняю своих.

Лес как лес – с грибами лисичками, земляникой, зайцами, бобрами, косулями… Но только шагни за обочину колеи, только вглядись в траву, в заросли папоротников – и увидишь то ржавое железо неразорвавшегося снаряда, то рваную маску противогаза, то диск танкового пулемета…

Металлоискатель Козловича пикает почти на каждом шагу. Лес звенел от осколков, пуль, гильз, а чуть поодаль шелестели по новенькому асфальту шины скоростных лимузинов. Там жизнь неслась по другому руслу…

«Чистильщики» Алехин, Таманцев, Блинов (герои «Момента истины») входят в лес, чтобы отыскать следы, оставленные диверсантами. Мы тоже ищем следы, но оставленные нашими бойцами горьким летом сорок первого. Открываю книгу: «Тропка была как тропка, заросшая травой, и я все время усиленно смотрел себе под ноги. Как и вчера, немецкая противопехотная мина с взрывателем нажимного или натяжного действия более всего волновала мой организм».

Поисковики предупредили нас об особой осторожности – в лесу оставались авиационные мины. Там немало еще не разорвавшихся мин, снарядов… Саперы после войны прочесали этот лес на скорую руку, а потом никогда сюда больше не возвращались. Мы обещали ничего не трогать, не поднимать, будем только фотографировать. Но и от этого отговаривали: немцы сбрасывали с самолетов противопехотные мины, они не потеряли своей убойной силы, наступишь, зацепишь, сдвинешь, а там ртутные взрыватели… Идти можно только со знающим проводником. С таким, как Иван Жак, уроженец здешних мест, бывший солдат белорусской армии.

А еще вместе с нами пробирается отважная женщина Валерия Шибарская. Она приехала сюда из Омска, чтобы найти своего прадеда, капитана Михаила Шибарского, командира саперного батальона, пропавшего без вести в этих лесах. Мы от души желаем ей удачи, но шансы пока призрачны. Впрочем, поисковикам иногда невероятно везет, на этот счет десятки историй.

* * *

…Они въехали в этот лес, ища спасения от немецких самолетов, а нашли в нем свою смерть. Все: и командиры, и солдаты, и семьи офицеров, и гражданские беженцы… Они и сейчас там лежат – ненайденные, непогребенные, неотпетые, хотя прошло уже более восьмидесяти лет… Трава и листья, лесной подзол скрывают их останки, их вещи, их оружие, детали грузовиков. А то и не скрывают – вон лежит неразорвавшаяся граната, нестреляный патрон, диск от танкового пулемета, заводная ручка полуторки, защелка дамской сумочки, петлицы с сержантскими рубиновыми треугольничками…

У них уже нет ни просьб, ни мольб. У них только один общий завет: «Не входите в наш лес! Он стал нашим кладбищем. Не ступайте по нашим черепам, не разбирайте на сувениры наши вещи… Мы тоже хотели жить, но нам выпал смертный жребий. И этот лес – наше последнее пристанище. Будьте милосердны!»

Все они, бездыханные, вошли в новое бытие – в многосложную жизнь леса во всех ее четырех стихиях; жизнь, знакомую нам, живым, лишь отчасти, поверхностно и очень приблизительно. После смерти они вошли отнюдь не в заоблачное существование, а в еще более земное; теперь их посмертное житие всецело подчинено кружению Земли вокруг Солнца со всеми ее зимами и веснами, закатами и рассветами. Это и был тот свет, пробивавшийся к ним сквозь листву и иглы деревьев. Это был мир иной – подземный, перевитый корнями деревьев, кустов, трав, ходами земляных тварей. И все дожди теперь – их дожди, и все листопады и снеговеи – их, как дар Божий. Их плоть вошла в лесную почву вместе с дождями и паводками. Мать-природа натянула над ними, словно полог, паутину на ветках, задернула, словно занавеску, ряску на озерцах. И стал лес порталом времени, в которое можно войти по этой вот заброшенной, заросшей дороге, местами истончающейся до тропы. Ничто так не впитывает время, как зеленая губка леса, она наматывает его на годичные кольца дерев, словно пленку на бобину, она обволакивает текучей древесиной ржавое железо, прячет в дуплах гранаты, а между корневищ – снаряды и мины.

Вот над костяком бойца склонилась лаборантка с кисточкой, будто сестра милосердия над больным, будто раненому помогает. Кости здесь не выдергивают, а мягко освобождают от земли…

 
                        Я ждал, что чьи-то бережные руки
                        Отроют мой засыпанный окоп…
 

Вечный покой? Далеко не вечный и далеко не покой: то лемехом тракторного плуга бойца заденут, то ковшом экскаватора, то лопатой строителя, то щупом поисковика. Прокладывают через их «вечный покой» то трассу газопровода, то траншею фундамента, то пожарную просеку в лесу вырубят, то котлован начнут рыть. Воистину говорит Евангелие: «Мы здесь только временно, пришельцы и странники, не имеем постоянного жилища, а ожидаем жилища от Бога, где не будет ни войны, ни болезней, ни скорбей, ни слез, но жизнь бесконечная…»

Здесь, между Волковыском, Лидой и Слонимом, три войны наложились одна на другую: французская с Наполеоном и две германских, против кайзера и фюрера. Металлоискатели натыкаются то на мушкетную пулю, то на кайзеровскую шрапнель, то на авиационную бомбу. Гродно – Волковыск – Зельва – Слоним, великий ретирадный безотрадный путь…

Приехала черная «каравелла», груженная до потолка салона черными пакетами с костями найденных солдат. Некоторые мешки прозрачные, и сквозь пленку на нас смотрят оскалы черепов. Все они едут в 52‐й поисковый батальон – теперь это их последняя дислокация.

Ждем саперов взрывать бомбы. Бомбы подрывают прямо на местах: они настолько опасны, что не подлежат перевозке.

Эти взрывы – взрывы из сорок первого года, будто поставлены на восьмидесятилетний замедлитель. Они грохочут, как погребальный салют. Это и есть момент истины…

Часть первая
Гродно-родно

 
Ничего, что немцы в Польше,
Но сильна страна.
Через месяц, и не больше,
Кончится война.
Рио-рита, рио-рита —
Вертится фокстрот.
На площадке танцевальной
Сорок первый год…
 

Геннадий Шпаликов

Глава первая
Во субботу, день ненастный…

Армейский комиссар 2‐го ранга^[1] Николай Иванович Бирюков, член Военного совета 3‐й армии, надел очки-велосипед в круглой черной оправе и сел за рабочий стол, заваленный бумагами: донесениями, планами, отчетами, сводками, письмами и черт знает чем еще. Сел, замурлыкав, по обычаю, какую-то песенку. Бумаги он не любил, приходил от них в тоску и поднимал себе настроение старыми казачьими песнями, вот и сейчас чуть слышно запел себе под нос:

 
                        Во субботу, день ненастный,
                        Нельзя в поле работать.
 

Он поднес поближе к глазам листок из школьной тетради с заголовком «Сигнал». Далее шел текст, написанный явно не школярской рукой, ровным и изящным, скорее всего женским, почерком: «Настоящим сигнализирую о морально-бытовом разложении прокурора 85‐й стрелковой дивизии^[2] военюриста 2‐го ранга Иерархова Иннокентия Павловича, а также военного судьи той же дивизии военюриста 3‐го ранга Глазуновой Галины Ивановны, которая, будучи матерью двоих детей и женой майора Глазунова, начальника разведки той же дивизии, вступила в интимные отношения с прокурором, что неприемлемо ни по морально-этическим соображениям, ни по служебным, ни по всем прочим…»

 
                        Эх, нельзя в поле работать,
                        Ни боронить, ни пахать.
 

Читать дальше Бирюков не стал. Это был заурядный донос, наверняка написанный кем-то обиженным и на прокурора, и на судью. И даже если всё это так и в самом деле имелся «факт морально-бытового разложения», всё равно это сигнал не по адресу: у военных юристов своя епархия и свое начальство, пусть оно и разбирается. Но поскольку письмо было зарегистрировано в приемной политотдела, Николай Иванович наложил резолюцию «Принято к сведению» и отправил документ в архив. Сделав дело, он продолжил петь под нос:

 
                        Мы пойдем с тобой, милая,
                        Во зеленый сад гулять;
                        Во зеленом во садочке
                        Хорошо пташки поют.
 

– Н-да, хорошо пташки поют…

А Глазунова жаль. Начальника разведотдела дивизии Бирюков хорошо знал по Халхин-Голу: деятельный толковый разведчик, владевший японским, немецким, литовским языками, Виктор Глазунов был представлен за личную храбрость к ордену Красной Звезды, и именно Бирюкову, члену Военного совета фронтовой группы войск, выпало вручать награду бесстрашному бойцу. Потом всех награжденных собрали в большой госпитальной палатке, где размещался политотдел группы и где был накрыт на скорую руку раскладной стол – несколько бутылок никем еще не пробованной водки «Столичная», конская колбаса, тонко нарезанное сало, монгольские хушуры с бараниной, сыр бислаг и корзина с яблоками. Произнести ответный тост от имени награжденных взялся тогда еще молодой командир капитан Глазунов. Сказав все положенные в таких случаях слова о высоком доверии и долге оправдывать его и впредь, до полного разгрома японских милитаристов, он вдруг заключил свою краткую речь трехстишием средневекового японского поэта:

 
                        С треском лопнул кувшин:
                        Ночью вода в нем замерзла.
                        Я пробудился вдруг^[3].
 

– Вот так же лопнет и кувшин Японской империи, и пробудятся все покоренные ею народы! Да здравствует мировая революция и ее вождь товарищ Сталин!

Ладный, подтянутый, гибкий, он был живым эталоном воина новой советской формации – знающего, умелого, карающего любого врага. И вот на тебе – такая подлая баба человеку досталась, такая бомба заложена под крепкую советскую семью…. Не зря в песне поется:

 
                        Не про нас ли всё с тобою
                        Люди бают, говорят?
                        Меня, молодца, ругают,
                        Тебя, девица, бранят?
 

Николай Иванович вконец расстроился: теперь с недоброй руки этого «сигналиста» пойдут кругами слухи, домыслы, рано или поздно достигнут и Глазунова. Он хорошо знал гарнизонные нравы. Слишком хорошо… Сам не раз бывал объектом подобных кривотолков, чуть с женой не развелся. Жаль парня… Переводиться ему надо, и чем раньше, тем лучше. В тот же Белосток, например… Но как его навести на это дело, да так, чтобы не почуял подоплеки?

 
                        Во субботу, день ненастный…
 

Бирюков выглянул в окно. День-то стоял самый что ни на есть погожий, чудный июньский день. На старинной улочке в узких палисадниках белым цветом полыхал жасмин. Бирюков вызвал помощника:

– Пригласите ко мне начальника разведки 85‐й дивизии майора Глазунова.

Помощник исчез под заключительный куплет любимой песни комиссара 2‐го ранга:

 
                        Прощай, девки, прощай, бабы,
                        Угоняют нас от вас
                        На те горы на крутые,
                        На злосчастный на Кавказ.