Он

Поистине, странное произведение. Пожалуй, самое странное из пока прочитанных мною у странного Андреева. И слово «странный» и производные от него встречаются в описательных характеристиках в «Он» как-то странно часто.Не знаю, находился ли писатель под влиянием Э.По, но мистики не отнять в рассказе. Но, думается мне, что хоррор, мистика это есть некий символизм Андреева. А если это символизм («Он»), то тут он граничит с психическим помешательством (тоска довела до лёгкого сумасшествия, а потом герой «медленно умирает») от происходящего в доме, где главный герой-репетитор нанят на работу. Нелегко понять этого русского писателя, наверное, его нужно чувствовать.

Хотите хоррора, неподдельного, безумного, мрачного? С Питерским туманом, осенним ознобом, смутной тенью за окном старого дома, бесовскими плясками, хриплыми криками «Танцирен!» и громко плачущей в пустых комнатах девочкой, прижимающей одноглазую куклу.Вот он какой Андреев, неизвестный для меня писатель, словесный маг, сумевший описать мрачные и таинственные чудеса так, что холодеют ноги…Власть темных сил особенно сильна над душой одинокой, рефлексирующей, голодной, не знающей радости. Нищий Петербургский студент находит место репетитора в богатом уединенном доме на берегу холодного моря. В усадьбе все странно: отсутствие следов на дорожках, зловещие деревья, хозяйка дома, спрятанная на верхнем этаже. Здесь дети не капризничают и не плачут, а смеются и пляшут, как куклы, и радость членов семьи как-будто притворная, неживая. Вот говорит Норден, хозяин странного домаМы живем в глуши, в деревне, вокруг нас сейчас на десять километров нет ни единого огонька, а в ту сторону,– он протянул руку по направлению к морю,– может быть, и на сотни километров, и что же мы делаем, однако? Мы смеемся! И еще что мы делаем? Мы танцуем!И призраки… Утонувшая в море девочка Елена, высокий господин в котелке с тяжелым упорным взглядом, мертвая прекрасная женщина на столе, как заснувшая Белоснежка.В наше рациональное, образованное время хочется Чуда, пусть даже пугающего и таинственного. Страшные сказки тоже бывают красивыми и захватывающими!

Недолго я страдал, что мне не выпало читать рассказ Бирса, целый томярище которого стоит на полке рядом с прочей готической литературой, ибо рассказ Андреева немногим ему уступал. Всякий, кому доводилось читать Генри Джеймса, непременно заметит сходство этого рассказа с «Поворотом винта». Там гувернантка, тут учитель-студент, там, по мнению гг, испорченные развратом предыдущих слуг дети, тут, опять же по мнению гг, испорченные папашиным принуждением к бесконечному и безудержному веселью дети, там исчезновение бывшей гувернантки, тут невидимая жена хозяина дома, там смерти родителей в анамнезе, тут смерти хозяйской дочери и затем жены, а главное – призраки, которых видят герои-повествователи обеих книг.Словом, лучшие традиции готической литературы в одном рассказе. Лучшие, за единственным недосмотром: если Джеймс оставляет возможности для двойной трактовки событий, то у Андреева в конце всё определено: его герой болен, и болезнь – причина всех его видений. Такой определённостью Андреев одним махом расправляется с той частью своей аудитории, которую составляли любители готических рассказов, что, однако, совсем не отменяет в высшей степени скрупулёзного следования жанру вплоть до концовки. Как и у Джеймса, какие-то явные элементы экшна отсутствуют, напряжение нарастает постепенно, с появлением новых крупиц информации или возникающих в голове гг догадок, которые он тут же «подшивает в дело». О ненормальности гг читатель может задуматься уже тогда, когда в поле зрения оказывается этакий «сбой матрицы» – перегруз сюжета одним и тем же элементом, повторенным дважды: перед нами возникают целых две отсутствующие женщины: вторая жена хозяина, чем-то настолько больная, что видеться с учителем своих детей ей заказано, и о которой мы можем судить только по звукам доносящейся до гг её игры на пианино, – и утонувшая (снова привет Генри Джеймсу) дочь хозяина от первого брака, о подробностях смерти которой («вот на этом самом месте, головой туда, ногами сюда») последний ещё в начале повествования считает необходимым с самым весёлым видом заявить. Неестественность поведения «убитого горем папаши» – первая нота в этом данс макабре, сменяющаяся неестественностью поведения всех в доме и драматическими паузами-замалчиваниями. Ясно, что папаша – почему бы нам не звать его так – пытается своей властью прикрыть внутреннюю трагедию всеобщей внешней весёлостью, но вместо лакировки у него выходит мумификация, и мумия оживает, пусть только и в представлении героя-повествователя. Слуги молчат и подчиняются, «потому что барин велел», или наоборот, «не велел», являя собой инертную массу выживанцев, которую можно встретить в любой антиутопии, и которая латентно противостоит антагонисту режима. Режим же здесь очевиден.По традиции, всё это заключено в рамку – мы читаем всего лишь записки неизвестного нам умершего человека, из чего следует, что мы находимся на мета-мета-уровне от уровня повествователя, а это ещё более нас отдаляет от происходящего в них, способствуя большему градусу неверия и вообще восприятию информации как переданной через испорченный телефон.Вообще у Андреева столь мастерски организовано течение сюжета, раскрывающего столько возможностей для потенциальных трактовок, что с его стороны было просто вандализмом схлопнуть в итоге все эти версии до одной. Именно поэтому ставлю 9, а не 10 из 10.