IV
– Он хорошо нам послужил, – сказала Корделия. – Пусть останется в доме, пока не выздоровеет. Дайте ему хорошую одежду и легкую работу. И прежде всего ванну!
После чего она не стала торопить развитие событий. Эодан ходил с костылем, ел, пил и спал – все в огромных количествах, чистил котлы и помогал Мопсу, садовнику. Он много времени проводил в конюшнях и вскоре подружился с главным конюхом, мрачным каппадокийцем, о котором говорили, что он не родился, а вылупился, потому что ни одна мать не могла бы его любить. Фрина не могла понять, как умный человек – а Эодан умен – может час за часом говорить о гривах, копытах и наколенных наростах; но ведь божественный Гомер тоже любил поговорить о лошадях.
Умытый, побритый, с подстриженными и расчесанными волосами, в белой тунике и сандалиях, Эодан мог бы быть одним из воинов героев Гомера: может быть, Диомедом или высокомерным Аяксом. Когда он отдохнул и немного отъелся, его манеры стали мягче, он реже бранил людей и кричал на них, а его улыбка могла быть даже мягкой, а не волчьим оскалом зубов. Но он ни перед кем не опускал зеленые глаза и домашних рабов, с которыми делил помещение, не подпускал к себе.
Мажордом его боялся.
– Я ни на дюйм не доверяю этому варвару, – говорил он Фрине. – Дорогая, видела бы ты его спину, когда он впервые мылся. Я не смог бы сосчитать все шрамы от хлыста – он получил их здесь, за те месяцы, что пробыл у нас, и последние, может быть, только еще вчера. Попомни мои слова, это признак непокорного сердца. Такие люди возглавляют восстания рабов. Если бы он был моим, я бы оскопил его и отправил бы в свинцовые шахты.
– Некоторые мужчины рождаются оскопленными, – холодно сказала Фрина и ушла. Она почти видела пересечение тонких белых линий на плечах Эодана. И какое-то время избегала его, сама не понимая почему.
А весна продолжалась. С каждым днем солнце светило все ярче; каждый день в саду звучали новые птичьи песни. Однажды утром поля и деревья покрылись тончайшей прозрачной зеленью, как будто ночью на них дохнула богиня. А потом сразу, не в состоянии больше ждать, раскрылись листья и сады расцвели бледным пламенем.
Корделия снова жаловалась на головную боль; она должна лежать в темной комнате, и все должны передвигаться вокруг ползком и неслышно. Фрина, считавшая хозяйку здоровой, как корова, получила предлог выйти из виллы. Она нарвет яблочного цвета, чтобы Корделия им насладилась.
После короткого дождя утро было еще влажное. Там, где солнце падало на траву, оно светилось белым цветом. На кусте сидел дрозд и пел о своих больших надеждах; на лугу мычала невероятно рыжая дойная корова. Когда Фрина шла мимо невысоких искривленных деревьев, они осыпали ее дождевыми каплями. Она взяла в руку нижнюю ветвь и зарылась лицом в цветах.
– Бедные цветы, – прошептала она. – Мои дорогие малышки. как жестоко отбирать у вас весну.
Ножом она срезала ветку, заполнила руки цветами яблони.
Из виллы вышел Эодан. Он шел с костылем ловко, как трехногая собака, и нес на конюшни упряжь, которую ему дали починить. Бесконечно сплетничающие рабы рассказывали Фрине, что у варвара умелые руки.
Увидев ее, он остановился. Он никогда не думал о красоте: земля, работа, живая плоть – они хороши или плохи, не больше. Но на мгновение вид этой девушки, с темной головой и стройной талией, с росой и белым сиянием между ними, пронзил его, как копьем.
Мгновение миновало. Повернув к ней, он думал только, что – клянусь Быком! – начинается новый год, а она красивая девчонка.
– Ave, – сказал он.
– Atqve vale [Ave atqve vale, латин. – «Здравствуй и прощай!» – Обычная форма приветствия, которой римляне заканчивали письма. – Прим. пер.], – ответила Фрина, улыбнувшись ему.
Ему снова нужно подстричь волосы, и они непричесаны, спутаны и освещены солнцем.
– Здравствуй и прощай? Нет, подожди. – Эодан перегородил ей дорогу. – Не торопись. Поговори со мной.
– Я кончила свое дело, – сказала она быстро и неуверенно.
– Они обязательно должны это знать? – холодно рассмеялся Эодан. – Я научился растягивать задание на час на целый день. Ты в рабстве дольше меня и должна уметь это лучше.
Ее щеки покраснели. Она ответила:
– Я по крайней мере научилась не оскорблять тех, кто не причиняет мне вреда.
– Прости, – сказал он, раскаиваясь. – Мой народ не знает манер. Поэтому ты сторонилась меня?
– Нет, – ответила она, отводя взгляд. – Просто… я была занята…
– Ну, сейчас ведь ты не занята, – сказал он. – Мы можем быть друзьями?
Сорванные цветы дрожали у ее груди. Она наконец подняла голову и сказала:
– Конечно. Но я правда не могу оставаться долго. У хозяйки один из плохих дней.
– Хм. На кухне говорят, что это от безделья и переедания. Говорят, муж отправил ее сюда, потому что ее поведение в Риме вызывало скандалы.
– Ну… она просто должна отдохнуть…
«Ха! – подумал Эодан. – Я бы хотел помочь госпоже Корделии успокоить расстроенные нервы. Говорят, Флавию в его политических интересах слишком нужна поддержка ее семьи, чтобы он с нею развелся. И если кто-то и заслуживает кукушкино яйцо, так это Флавий!»
Эодан постарался отогнать эту мысль. Во рту у него стало горько.
Он сказал:
– У тебя есть кимврская привычка, Фрина, которую я утратил. Ты не говоришь о людях плохо у них за спиной. Но скажи мне, долго ли ты здесь.
– Недолго. Мы приехали сюда примерно за неделю до твоего случая. – Фрина посмотрела за перелаз через изгородь и за луг на голубые самнийские холмы. Ленивый ветер гнал высокие белые облака. – Я бы хотела всегда здесь оставаться, но боюсь, через пару месяцев мы вернемся в город. Мы всегда так делаем.
– Как к тебе относится хозяйка? – спросил Эодан. Он чуть приблизился к ней. – Каково вообще твое положение?
– О… я уже несколько лет ее личная помощница. Не служанка… у нее много горничных.
Эодан кивнул. У него были похотливые мысли относительно молоденьких служанок Корделии, и девушки не отталкивали его. Но пока никакой возможности не было. Он слушал, что говорила Фрина.
– Я ее секретарь, веду записи и счета, пишу ее письма, читаю и пою ей, когда она хочет отвлечься. Она не жестокая. Некоторые хозяйки…
Девушка содрогнулась.
– Ты из Греции?
Она кивнула.
– Из Платеи. Мой дед потерял свободу в войне с… Ну, неважно, для тебя это все равно ничего не значит. – Она улыбнулась. – Какой крошечный все-таки наш хваленый мир греков и римлян!
– Значит, ты родилась рабыней? – продолжал он.
– В хорошем хозяйстве. Меня хорошо обучили, я должна была стать няней их детей. Но два года назад у них были трудные времена, и им пришлось продать меня. Торговец отвез меня в Рим, и госпожа Корделия купила меня.
Он почувствовал тупой гнев. и сказал:
– Ты легко переносишь свое рабство.
– А что, по-твоему, я должна была делать? – сердито и возмущенно спросила она. – Я должна благодарить Артемиду за то, что не оказалась в худшем положении; у меня по крайней мере есть книги и немного уважения, да и в целом безопасная жизнь. Знаешь, что бывает с изношенными рабами? Но моя голова не износится!
– Ну, ну! – сказал он озадаченно. – Ты дело другое. – И тут гнев его вырвался наружу, Эодан поднял руки к небу. – Но я кимвр! – заричал он.
– А я гречанка, – все еще холодно сказала она. – Твоему народу не нужно было приходить под римское ярмо. Оставались бы на севере.
– Нас выгнал голод. Нас было слишком много, когда пришли плохие года. Ты хотела бы, чтобы мы мирно умерли с голоду? Вначале мы даже не хотели воевать с Римом. Мы просили землю в его пределах. Мы бы сражались за римлян с любыми их врагами. Мы послали посольство в их сенат. А они смеялись над нами! – Эодан уронил узду, оперся на костыль и протянул руку с согнутыми, как когти, пальцами. – Я разнесу Рим камень за камнем, сорву живьем кожу со всех римлян и оставлю их кости воронам!
Она по-прежнему холодно спросила:
– А почему же ты дурно думаешь о них? Боги даровали им победу, и они так же поступили с вами.
Он почувствовал, что прилив ярости убывает. Но ярость еще в нем, и океан, из которого она поднимается, всегда будет в нем. Он хрипло сказал:
– О, я не ненавижу их за это. Я ненавижу их за то, что было потом. Не чистая смерть, но этот триумф; нас показывали, как зверей, и уличная мразь смеялась над нами и бросала в нас грязь! Нас загнали в загоны, заковали, день за днем хлестали кнутами и пинали и наконец вывели на блок, чтобы продать на аукционе. А потом мы разгребали грязь, разбивали комья земли и спали в свиных загонах, и на ночь нас приковывали к стенам! Вот за это я буду мстить!
Он видел, что она отшатнулась от него. И подумал, что может по-своему использовать ее. Заставил себя улыбнуться.
– Прости меня. Я знаю, что я неотесанный грубиян.
Ее голос по-прежнему звучал резко.
– Тебя выставляли на блоке? Тогда тебя купил Флавий?
– Нет, – признался он. – Флавий расспросил обо мне и купил без аукциона. Он увидел меня и с этой своей улыбкой сказал, что хочет быть уверенным в моей судьбе, чтобы отплатить за добро и зло. Тогда меня отправили сюда вместе с несколькими новыми работниками.
– А твоя… – Она замолчала. – Мне пора идти, Эодан.
– Моя жена? – Он слышал, как где-то в пустоте бьется его сердце. – Он мне сказал, что Викка у него… в Риме…
Он поднял руки. Схватил ее за обе руки так, что она закричала. Цветы яблони выпали, и он раздавил их.
– Хау! – взревел он. – Клянусь Быком, я только что об этом подумал! Ты прислуживаешь хозяйке? И она живет в городском доме хозяина? Значит, ты видела Флавия этой зимой в Риме? Ты видела ее!
– Отпусти меня! – закричала она.
Он затряс ее так, что у нее застучали зубы.
– Как она? Ты должна была видеть ее, это рослая светловолосая женщина, ее зовут Викка. Что с ней стало?
Фрина, несмотря на боль, упрямо вздернула подбородок.
– Если отпустишь меня, варвар, я скажу тебе.
Он опустил руки. Увидел грубые следы своих пальцев на ее белой коже. Она дрожащими пальцами коснулась синяков, по ее лицу текли слезы. Она прикусила губу, чтобы не стучали зубы.
– Прости, – сказал он. – Но она моя жена.
Фрина прислонилась к дереву. Потом подняла голову, все еще обхватив себя руками. Ее фиолетовые глаза затуманились. Она прошептала:
– Это я должна извиниться. Я не понимала, что это… я не знала.
– Откуда тебе было знать? Но расскажи мне!
Он, как нищий, протянул к ней руки.
– Викка… Я видела ее один раз. Все называли ее «кимврская девушка». Флавий как будто ее ценил. У нее своя комната и служанки. Он… часто у нее. Но ее никто не видит. Мы с ней никогда не разговаривали. Она всегда молчит. Ее слуги говорили мне, что она хорошо с ними обращается.
– Флавий…
Эодан закрыл глаза от безжалостного дня.
Фрина положила руку ему на плечо. Плечо дрожало под ее ладонью.
– Да поможет тебе Неведомый Бог [Бог, которым часто клялись древние греки. В Афинах был его храм. – Прим. пер.], – сказала она.
Он повернулся и посмотрел на нее, потом прижал к себе. И поцеловал так, что у нее онемели губы.
Она вырывалась, оцарапав его голень своей сандалией, и вцепилась ногтями в его руку. Он отпустил ее. Она побледнела; распущенные черные волосы падали на ее тело, как грозовая туча.
– Слюнявая свинья! – закричала она. – Вот чего тебе не хватало в твоей жене!
Повернулась и побежала.
– Подожди! – воскликнул он. – Подожди, позволь объяснить… я только…
Она исчезла. Он стоял над упавшими цветами и бранился. Викка поняла бы, в гневе и отчаянии думал он. Викка женщина, а не дура, утонувшая в книгах, она знает, что нужно мужчине.
Он посмотрел вниз, потом наверх, на небо, и наконец на север, в сторону Рима. Подобрал упряжь и пошел в конюшню. Он попросил, чтобы ему дали работу в кузнице, двор до темноты звенел от его ударов.
Проходили дни. Засеяли лен. Теперь меньше внимания уделяли древним праздникам; когда-то эти земли принадлежали свободным людям; теперь это все одна большая плантация со множеством рабов. Но кое-какие обычаи еще сохранились. На этой неделе отмечался праздник Флоралии [В Древнем Риме – праздник богини цветов, расцвета и весны Флоры. – Прим. пер.], не так несдержанно, как в Риме, но с определенной долей свободы и с обильными возлияниями.
За день до Флоралий врач осмотрел ногу Эодана.
– Кости срослись, – сказал он. – Верни мне костыль.
Эодан осторожно спросил:
– Меня вернут на поля?
– Это не моя область.
Врач ушел.
Эодан медленно вышел из виллы в обнесенный стеной сад за кухней. Нога почти казалась ему чужой. Неважно, через час он сможет бежать. Куда бежать? Его больше не сделают полевым работником! Это разрушает не только тело, но и душу, мозг, надежды, и остается двуногий рабочий бык.
Фрина разговаривала с одной из служанок Корделии. Увидев его, она сказала:
– Хватит. Иди со мной.
Проходя мимо, она взглянула на Эодана. Он выбранился: за все время с того утра в саду она ни разу не заговорила с ним, да унесут ее ветры! Он думал, как застать ее наедине.
– Вот ты где! Здоров наконец! Слишком долго бездельничаешь, ленивый пес, и ешь при этом, как лошадь! Иди сюда!
Эодан подошел к мажордому. Он потер кулак, посмотрел на нос мажордома и сказал:
– Я тебя не расслышал. Не будешь ли так любезен и не повторишь ли свое желание?
– Ну… нужно перетащить несколько тяжелых бочек, – запинаясь, сказал мажордом. – Если будешь любезен и пройдешь туда…
Эодан готов был переносить бочки с вином. Приятно было чувствовать, что сила вернулась. А вилла была охвачена суматохой: повсюду развешивали гирлянды, девушки хихикали, мужчины смеялись, хо-хо, сегодня вечером! Эодан зажал красивую служанку в коридоре, они немного пообнимались, и она, задыхаясь, сказала ему, что встретится с ним в оливковой роще после восхода луны или как только сможет уйти…
Строгие правила римского хозяйства ослабли. Мужчины пили, смеялись со своими надсмотрщиками, набирали воду в ведра и обливали свою потную кожу вычесывали блох из волос и надевали гирлянды. Эодан, кативший огромную голову сыра из кладовой, запел своему другу конюху кимврский марш:
Высоко возносятся наши шлемы,
Воины собираются,
Натягивают луки,
Выпускают бурю стрел…
Но никто не понимал слова.
После захода солнца зажгли лампы палками с концами, которые окунули в серу; Эодан по-прежнему считал, что это может вызвать гнев Огня. Вилла осветилась сотнями собственных маленьких солнц. Эодан стоял в саду с Мопсом.
– Я должен идти помогать товарищам, – сказал он.
– Да, да. Сегодня добрая еда. Моя внучка радовалась ночам Флоралии… или это была моя дочь, она тоже когда-то была ребенком… Но интересно, почему хозяйка сегодня не пригласила высокородных гостей. Не похоже на хозяйку. Она не упустит возможности повеселиться.
Эодан пожал плечами. Он часто видел, как Корделия сидит на диване или как ее проносят в носилках, но даже в доме ее мир далек; она редко заходит на кухню или на конюшни. Надо дождаться, когда ее маленькая служанка освободиться и придет к нему в оливковую рощу.
Он пошел назад на виллу. Сзади находились комнаты, в которых ели и спали слуги. Идя туда мимо кухни, он увидел Фрину.
Лампа, которую она несла, делала ее кожу золотой. Он подошел к ней с улыбкой, хотел только объясниться. Она подняла руку.
– Стой!
– Я тебя не трону! – вспыхнул он.
– Хорошо! – Рот ее искривился. Он никогда не слышал, чтобы она говорила так резко и возбужденно. – Меня послали за тобой. Идем.
Она повернулась и быстро пошла к атриуму [Атриум – центральная часть римского дома. – Прим. пер.]. Он пошел за ней.
– Но, Фрина, что это значит?
Она сжала кулак.
– Не знаешь?
Он остановился и хрипло сказал:
– Меня отправляют назад в бараки…
Она оглянулась через плечо. В глазах ее были слезы.
– О, нет, – сказала она. – Этого не бойся. Радуйся! Тебе окажут честь и доставят удовольствие.
– Что?
– Высочайшую честь и благороднейшее удовольствие, на какие ты способен.
Она топнула, перевела дыхание и пошла дальше. Он в недоумении шел за ней.
Они миновали отрытый перистиль [Перистиль – колонны, окружающие внутренний двор. – Прим. пер.], где первые звезды дрожали, отражаясь в мозаичном бассейне. Дальше была дверь с инкрустациями из слоновой кости. Венера обнимала руками прекрасного Адониса. Дверь охранял нубиец с обнаженным мечом. Эодан и раньше видел его – рослый мужчина с кошачьей походкой, но его выдают гладкие щеки и высокий голос.
Фрина постучала в дверь.
– Иди, – сказала она. – Заходи туда.
В темном коридоре кто-то хихикнул. Эодан прошел в дверь, и она закрылась за ним.
Он стоял в длинной комнате с мраморным полом, укрытым множеством ковров; дорогая мебель.
С потолка свисает много ламп, и воздух кажется насыщенным сиянием, словно от курений. За окном вьющиеся розы.
На столе вино и еда. Стол накрыт для двоих. Но за ним только одно широкое ложе.
На ложе лежала Корделия. Свет проникал сквозь ее платье. Оно из тончайшего шелка, и ее плоть словно сияет под ним. Она села, улыбнувшись, выпятив полные груди.
– Привет, кимвр, – сказала она.
Эодан смотрел на нее. Кровь ревела у него в висках.
Она встала, взяла большую серебряную чашу с двумя ручками и пошла к нему. У нее была вызывающая походка. Когда она встала рядом с ним, он заглянул в глубокий разрез ее платья.
– Выпьешь со мной? – спросила она.
– Да, – сказал он на своем языке, потому что по латыни так коротко не ответишь. Взял кубок в дрожащие руки. Он не ценитель вина, да сегодня вообще ему было бы все равно, но он смутно отметил, что вино крепкое и сладкое.
– Я смотрела на тебя, – сказала Корделия. – Хотела поблагодарить тебя за твою… службу, но казалось, лучше дать твоей ране залечиться. И сегодня я видела, как ты поднял бочку, которую должны нести двое мужчин. Я очень рада.
Он протянул ей чашу, по-прежнему молча.
– Все выпил? – Она рассмеялась. – Я хотела разделить ее с тобой. В знак дружбы. Теперь надо налить еще.
Поворачиваясь, она задела его бедром. Он глотнул.
– Идем, – сказала она, взяла на руку и повела к ложу.
Вино журчало, когда она наливала его в чашу.
– Мой муж был неправ, когда поставил царя работать на поле, – продолжала она. – Я не могу поверить, что бы был кем-то меньшим, чем царь, в своем народе. Возможно, мы с тобой достигнем лучшего взаимопонимания – на время… – Она искоса посмотрела на него. – В основном это зависит от тебя. – Она снова подняла кубок. – За наше завтра. Пусть оно будет лучше нашего вчера.
Они выпили по очереди. Потом она села и усадила его рядом с собой.
– Я все пыталась произнести твое варварское имя, – сказала она. – Но я дам тебе другое имя. Геркулес? Может быть.
Неожиданно ее рот была на его губах.
Она встала, тяжело дыша.
– Я думала вначале поесть. – Оно говорила быстро и неотчетливо. – Это было бы неторопливо, цивилизованно, с приятной игрой. Но с тобой это неверно. Теперь я это вижу. – Она протянула руки. – Сними тунику. И сними мое платье. Давай отпразднуем Флориалии.
Много позже, когда не стало вина и еды, лампы догорели и на восточном небе появились первые серые признаки рассвета, она взъерошила его волосы и сонно улыбнулась.
– Да, я буду звать тебя Геркулесом.
V
После праздника поместье вернулось к обычной жизни. На вилле дни проходили размеренно: работа по дому, работа в саду, безделье, пока не увидит надзиратель, злословие и сплетни, мелкие интриги из-за женщин и положения, иногда вечерами в темноте украдкой азиатские ритуалы магии или таинственности. Женский мир. Эодан не считал себя его частью.
Но во время поездок верхом по полям, где солнце и хлысты обжигают сотни голых спин, а мысли человека сужаются до дневной работы с мотыгой и ночного сна в кандалах в бараке, Эодан с внутренним ознобом удивлялся, как ему удалось остаться собой даже за те несколько месяцев, что он здесь работал. Помогла зима: дни были короче, и он сидел без дела с другими, дремал, давил вшей, раз или два выбил зубы тому, кто предлагал непристойные отвлечения… Тем не менее он проверял себя, как раньше никогда не делал ни один кимвр, и знал, что время работы все-таки изменило его. Теперь он шел по жизни осторожней, медленно учился не говорить, не подумав вначале. Он больше никогда не сможет испытывать мгновения всепоглощающей… радости, всегда будет думать о последствиях – когда произойдет следующее нападение или как нападет он сам.
Даже когда Корделия доставляла ему какое-нибудь новое насаждение – а она посвятила этому искусству всю жизнь, – он всегда думал, как долго это будет продолжаться. Но в остальном это был отличный месяц, как бы ни проводил время Эодан. Он теперь назывался телохранитель, хотя носить оружие разрешалось только нубийцу. Он сопровождал Корнделию в ее неожиданных поездках по местности, организовывал охоту в лесу, чтобы она могла смотреть, иногда боролся в спортивных матчах с самыми сильными и смелыми рабами из этого и соседних поместий. Несколько раз она даже отправляла его с поручениями на два-три дня, например, в город за какими-нибудь припасами. Он думал использовать эти возможности для бегства, но нет, он слишком плохо знает Италию, его точно поймают и убьют. Ждать, тщательно планировать или даже завоевать свободу для себя и Викки в этом римском мире. Это возможно, если набраться терпения…Тем временем одинокие поездки на чистокровных лошадях по подернутым дымкой полям или по лесам, где живут только дриады и углежоги, были для него даром, почти свободой.
Сейчас он возвращался с одной из таких поездок. Ехал быстрым, поглощающим мили шагом, успокаивали стук копыт и скрип седла, ветер в лицо приносил чистый летний запах его лошади. Он богато одет; его туника, плащ и сапоги простого покроя и приглушенных цветов, но ему нравилось чувственное ощущение ткани. Волосы его пригладил легкий ветер, и он сидел прямо, как копейщик; и, когда увидел виллу, темную на фоне розового и золотого закатного неба, едва не издал кимврский клич. Все-таки – Корделия! Он сдержал лошадь и улыбнулся, потом пустил ее галопом, и они со звоном и фырканьем въехали на задний двор.
– Хей-а!
Эодан спрыгнул на плиты двора, бросил узду конюху и быстро пошел к воротам в сад. Кратчайший путь в атриум через розы.
Проходя через их аромат, он остановился. Фрина была в саду одна, рвала ранние цветы. Над ее головой далеко вздымалось ослепительное бронзовое облако, небо за ним приняло цвет ее глаз.
– Приветствую, – сказал он.
Она распрямилась. Простая белая стола падала строгими складками, но не могла скрыть ее оленье изящество. У нее нет изобилия Корделии, и она почти не трогает его сердце, но он понял, что никогда не думал о ней просто как мужчина, как об еще одной привлекательной малышке.
Ее лицо – мягкие линии и несколько дерзких, почти лихих углов – застыло. Она повернулась, словно собралась уходить, но набралась решимости и продолжила работу, не обращая на него внимания.
Он не понимал, в чем дело – может, его короткая поездка дала ей время поразмыслить, но подошел к ней и сказал:
– Фрина, если я тебя обидел, как я могу искупить вину, если ты мне не скажешь, в чем дело?
Она стояла к нему спиной, наклонив голову. Он увидел, что под мягкими локонами черных волос ее шея почти детская. Почему это наполнило его нежностью. Она сказала, очень тихо, так что он с трудом расслышал:
– Ты меня не обидел.
– Тогда почему ты меня сторонишься? Когда я, проходя, здороваюсь с тобой, ты никогда не отвечаешь. Ты неделями не говоришь мне ни слова.
Голос ее стал чуть громче, но он дрожал.
– Ну, некоторым женщинам приятно, когда ты их лапаешь. Я не из их числа!
Эодан почувствовал, что краснеет, как небо на западе. Он неловко ответил:
– Почему ты не даешь мне возможности объясниться? Я поступил неправильно, когда поцеловал тебя. Прошу у тебя прощения. Но я был одержим, во мне была Сила, которой я не мог сопротивляться. И неужели я так сильно тебя обидел?
Тогда она посмотрела прямо на него и сказала голосом, в котором слышались слезы:
– Ты прежде всего обидел себя самого.
Эодан отвел взгляд. Посмотрел на тропу у себя под ногами. Бронзовое облако посветлело над недавно распустившимися розами. На западе, над самой покрытой виноградными лозами стеной, он совершенно отчетливо видел зеленую полосу. Где-то мычала корова, в остальном было очень тихо.
Наконец он сказал медленно, слово за словом, как будто молотом придавал форму чему-то внутри себя:
– Я понял. Но ты меня не поняла. Говорят, ты еще девственница. Что ж, ты прокляла меня за что, чего сама не понимаешь.
Пальцы Фрины стиснули стебель розы. Шипы укололи ее. Она посмотрела на яркие капли крови, вытерла их о платье и сказала, почти не разжимая губы:
– Может быть, ты прав. Я думала о тебе по-своему. И когда ты поступил не так, как я ожидала, ты меня обидел. Но, наверно, я действительно тебя не понимала.
– Я не привык говорить о таких делах, – с усилием сказал он. – У кимвров все не так – не так сложно. Жены не изменяют мужьям, не предают их. Мужья… ну, да, иногда у мужчины бывает женщина. Но у мужчины другие потребности. Мной овладела Сила земли; в тот день во мне был Бык, Фрина. Больше того… Тебе не понять, что я почувствовал, когда ты рассказала… рассказала о том, что стало с моей женой, матерью моего сына, которого она убила, чтобы он оставался свободным. Можешь ли ты понять, как я стремился к… как это называется… к утешению, которое ты могла мне дать… или кто-нибудь другой? Понимаешь? – спросил он, умоляюще протягивая к ней руки.
Фрина потерла глаза.
– Понимаю, – прошептала она.
Он сжал руку в кулак и ударил им по другой ладони, ударил снова и снова.
– Викке нисколько не помогло бы, если бы я позволил Быку во мне кричать так громко, что я бы больше ничего не слышал, – сказал он. – Это для меня новая мысль, ты дала мне ее: то, что между мужем и женой в счастье и в горе, может измениться, спит ли он один или нет, когда она отсутствует.
– Я в этом не уверена, – ответила она. – Мужчина не может отвечать за нее. – Когда она подняла голову, он увидел, что ее лицо в слезах. – Но я могу ошибаться. Я мало что об этом знаю.
Эодан с печальной улыбкой на краях рта сказал:
– С того времени, как я женился на Викке, и до того, как мы пришли на Рудианское поле, я не прикасался к другой женщине. Не в том дело, что не было возможности – были, но мне жаль было тратить время, которое я мог бы провести с ней. Ты мне веришь?
Она молча кивнула.
– Что ж. – Эодан протянул руку в манере, какой научился у римлян. – Будем друзьями?
Она крепко пожала ее. Закат перешел в сумерки. Теперь Эодан видел Фрину как бледную тень.
Она наконец сказала отчужденно, но горько:
– Не хочу, чтобы ты думал, Эодан, что я осуждаю тебя из-за того, что какой-то мертвый философ говорил о целомудрии. Просто я верю, что твой случай похож на мой. Мне тоже бывает одиноко. Но я вижу, что надежды ложны. нет совершенно одинаковых мужчин и женщин, нас всех преследуют наши собственные фурии. Помоги мне забыть об этом, Эодан!
Он спросил, чувствуя новую боль:
– А что было с тобой, Фрина?
– В нашем хозяйстве в Платее был мальчик, – сказала она очень тихо, так, словно он только тень под вечерней звездой. – Он тоже был раб, ненамного старше меня… Для меня он был как солнце. Мы как-нибудь могли получить друг друга… О, рабам разрешается заводить семьи, раб может даже создать свой дом. Но потом кредиторы хозяина надавили на него. Антиной ушел первым. Я видела, как его уводили. Говорят, его продали в Египет.
Это было три года назад, – устало закончила она. – Но я и сейчас иногда ночью просыпаюсь от сна, в котором он целовал меня.
Мысли Эодана смешались. Он думал, что не мог бы позволить ей посмотреть на другого мужчину. Но даже если бы она это сделала, согласилась ли бы она родить сына, которого могли бы продать в Египет?
Вслух он сказал:
– Слышала ли ты, Фрина, что кимвры никогда не лгут, дав клятву.
Она вздрогнула, словно просыпаясь.
– Что ты хочешь сказать.
– Кольцо клятв, которое я держал, когда женился, могло быть переплавлено на побрякушки для римских шлюх, – горько сказал он. – Однако я поклянусь, что не положу на тебя руку, как мужчина кладет на женщину, если ты сама об этом не попросишь. А я не думаю, чтобы ты захотела.
Я хочу, чтобы ты думала, что у тебя есть друг, которому можно доверять, – закончил он.
Он сам не понимал, почему дал такую клятву, может, снова услышал крик Викки.
– Я принимаю твою клятву, – прошептала она.
И неожиданно она убежала. Он слышал, как она плачет в темноте. В такое время большинство предпочитает оставаться в одиночестве. Он тяжело пошел в виллу.
Корделия сидела в атриуме, лампы освещали ее, и она была круглой тенью и ярким светом. Она играла с прялкой, потому что для римской матроны все еще модно представляться домохозяйкой. Снаружи, среди белых домов портика, мальчик-раб из Сицилии пел и играл на лире. Его высокий чистый голос так красив, что было решено: он должен навсегда его сохранить.
Корделия подняла голову. Блеснули ее влажные белые зубы.
– Здравствуй, мой Геркулес.
– Здравствуй, госпожа, – рявкнул Эодан, не в силах приглаживать свой тон. Он стоял, сложив руки, и смотрел на нее сверху вниз.
– Что это? У тебя лицо, как гнев Юпитера, мой друг. – Корделия откинулась, глядя на него суженными черными глазами. – Были неприятности в пути?
– Никаких неприятностей, госпожа. Вот деньги, которые я не истратил.
Он снял с пояса тяжелый кошелек и бросил его на стол. Денарии зазвенели так громко, что Корделия вздрогнула.
Одним гибким движением она встала, и тонкий шелк показал, как она напряжена. Губы ее раздвинулись. Ее крик привлечет нубийца, привратника и с дюжину сторожевых псов. Его свяжут и сделают с ним то, что она пожелает. Эодан почувствовал холодок на спине. Нужно быть осторожней.
Сознание, что он, сын Боерика, должен быть осторожен с женщиной, как рвота.
– Что с тобой? – сердито спросила она.
– Прошу прощения, госпожа. – Эодан опустился на одно колено и покорно склонил голову. – Я был расстроен.
Корделия рассмеялась, встала и подошла к нему. Провела рукой по его спутанным волосам на склоненной голове.
– И почему мир так тебя расстроил… Геркулес? – спросила она.
Он знал, каким должен быть ответ.
– Потому что я был вдали от тебя.
Он встал, потом неожиданно, просто потому что должен был как-то пережить свой стыд, схватил ее и прижал к себе. Его лицо погрузилось в мягкую темноту.
– О, – ахнула она. – О… не здесь… подожди…
Но руками она прижимала его голову. Он уложил ее на пол. Она беззвучно рассмеялась и попыталась выбраться из-под него. Он использовал свою силу, чтобы удержать ее. Тонкий шелк рвался под его пальцами.
– Зверь! – сказала она, раскрыла губы и закрыла глаза.
Снаружи мальчик на мгновение остановился, вспомнил приказ и снова запел. В песне говорилось о легионере в Азии, вспомнившем о своей матери.