«Вишневый сад». Очень русская комедия

Моим родителям, моей сестре

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Раневская Любовь Андреевна, помещица.

Аня, ее дочь, 17 лет.

Варя, ее приемная дочь, 24 лет.

Гаев Леонид Андреевич, брат Раневской.

Лопахин Ермолай Алексеевич, купец.

Трофимов Петр Сергеевич, студент.

Симеонов-Пищик Борис Борисович, помещик.

Шарлотта Ивановна, гувернантка.

Епиходов Семен Пантелеевич, конторщик.

Дуняша, горничная.

Фирс, лакей, старик 87 лет.

Яша, молодой лакей.

Прохожий.

Начальник станции.

Почтовый чиновник.

Гости, прислуга.

Действие происходит в имении Л. А. Раневской.

От автора

Размышления об истории «Вишневого сада», тексте и контексте пьесы, продолжают цикл исследований, начатый автором в книгах «“Чайка”. Комедия заблуждений», «“Дядя Ваня”. Сцены из непрожитой жизни» и «“Три сестры”. Драма мечтаний».

Герои чеховских пьес, с их надеждами, страстями, заблуждениями, жалобами, разочарованиями и упованиями, стали за эти годы если не дальними родственниками, то вечными собеседниками и оппонентами автора. Постепенно, вольно или невольно, даже коллизии и истории из реальной жизни начинали вдруг соотноситься с сюжетами жизни писателя Тригорина, профессора Серебрякова, служащего земской управы Андрея Прозорова или скромного учителя Медведенко.

Комедия «Вишневый сад» оказалась в этом смысле самой трудной. Персонажи последней пьесы Чехова, кажется, не задаются вопросами, которые мучали прежних героев. «Кто я? Что я?» – спрашивает себя Треплев, которого грызет чувство, что среди прославленных и удачливых лишь он один – «ничто». Ивана Петровича Войницкого доводит до мыслей о самоубийстве убеждение, что «пропала жизнь», что он «талантлив, умен, смел» и если бы он жил «нормально, то из него мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский…». «Куда? Куда все ушло? Где оно?» – плачет Ирина в «Трех сестрах», льстившая себя надеждами и ожиданиями. Эти и другие вопросы взывают к поиску ответов, к размышлениям, к попыткам отгадать и объяснить, отчего «обманывает жизнь» и обманывает ли она.

Персонажи «Вишневого сада» находятся в бедственной, катастрофической ситуации. Все они, кроме Лопахина, обречены или сами обрекли себя на бездомность, скитания и нужду. Однако не задаются вопросами, как спастись или хотя бы отсрочить надвигающееся несчастье. Более того, они как будто специально избегают любых разговоров о том, как спастись от разорения, будто слепнут и глохнут, не видят очевидного. Банкроты Раневская и Гаев ведут на досуге досужие споры о некоем «гордом человеке». Бесприданница Аня с восторгом слушает речи студента Трофимова о том, что «мы идем вперед неудержимо к яркой звезде». В день продажи сада с торгов даже затевается веселый бал.

«Вишневый сад» на самом деле очень русская комедия. Печаль об утраченном вишневом саде и надежда на цветение нового вишневого сада – вечная русская «печаль» и вечная русская утопия. Поэтому неисчерпаем интерес к последнему произведению Чехова.

* * *

Я благодарна исследователям, ушедшим и современникам, которые посвятили «Вишневому саду» талантливые книги, диссертации, статьи. Режиссерам и актерам, чьи постановки и игра открывали бесконечную глубину и поэзию пьесы. Хранителям творческого наследия Чехова, архивистам, библиотекарям и сотрудникам музеев за живое слово в наших разговорах о Чехове.

Вместо предисловия

«Вишневый сад» идет на мировой сцене уже более ста лет. Каждый год появляется новая версия комедии, иногда вызывая раздражение коллег-драматургов: «Что, кроме Чехова, нет современных авторов?» Исследователи тоже сталкиваются с вежливым (или невежливым) недоумением нового знакомого: «О пьесах Чехова пишете? Столько написано уже… И что можно еще сказать?»

Что можно еще сказать?

Прошлое героев чеховских пьес часто скрыто или утаено – это сознательный прием автора. Неразрешимые узлы чеховских пьес завязываются в прошлом, которое прорастает сквозь настоящее. Это не пресловутые «скелеты в шкафу» или постыдные тайны. В истории героев вроде бы нет ничего ужасного или трагического, однако Ирина Прозорова с горечью говорит в начале пьесы: «У нас, трех сестер, жизнь не была еще прекрасной, она заглушала нас, как сорная трава…»^[1]

Дядя Ваня, Иван Петрович Войницкий, смотрит на племянницу и произносит странные слова: «Сестра моя… милая сестра моя… Где она теперь? Если бы она знала! Ах, если бы она знала…» «Что? Дядя, что знала?» – спрашивает Соня, но Войницкий уклоняется от ответа.

Герои «Чайки», «Дяди Вани», «Трех сестер» толкуют о новой жизни, иной жизни, перемене участи. Однако постоянно, как Треплев или его антагонист Тригорин, возвращаются к прежней «рутине». Прозоровы никогда не решатся купить пресловутый билет в Москву, а Иван Петрович Войницкий продолжит регулярно высылать деньги ненавистному профессору Серебрякову.

В конце действия персонажи как бы перемещаются в начало, словно «прикрепленные» к тому, что им так опостылело: старым сюжетам, нелюбимому городу, скучному сидению за счетами.

«Вишневый сад» – пьеса исхода. Все главные события в этой истории уже произошли, а герои собираются в одном месте на короткий срок, чтобы больше никогда не встретиться. Будущего в пьесе нет ни у владельцев имения, ни у вишневого сада.

Хозяева не прилагают особенных усилий, чтобы избежать торгов и предотвратить разорение. Скорее наоборот – всячески уклоняются от планов спасения «дивного, прекрасного» сада. Все лето, последнее лето в имении, персонажей занимает совсем иное. То, что составляет смысл их существования. Раневская тревожится о любовнике, оставшемся в Париже, и стремится скорее вернуться к нему. Гаев непрерывно играет в бильярд. Аня с упоением внимает речам «вечного студента» Трофимова, который уверен, что идет «неудержимо вперед, к яркой звезде». Вишневый сад не интересен и не нужен никому из персонажей пьесы, потому что он не дает дохода и замечателен лишь тем, что «очень большой».

Почему комедия называется «Вишневый сад»? Дом, имение, земля и сад – это то, чем была русская жизнь на протяжении нескольких веков и что необратимо кончается. Старый Фирс горюет, что нынче все «враздробь» и ничего не поймешь.

То, что происходит в последней чеховской пьесе, – последствие «воли», которую получили не только крепостные, но и их владельцы. «Вишневый сад» – очень русская комедия, если иметь в виду не жанр, но исторические обстоятельства, ту самую «историю с географией». «Земельный вопрос», так и не решенный в России второй половины XIX века, уже не волнует наследников некогда огромного имения, им жаль, впрочем, весьма элегически, лишь сада.

Сад – создание рук человеческих, декоративное, недолговечное, прихотливое, постоянно нуждающееся в уходе. Он таит в себе тени прошлого, о чем неоднократно упоминается в пьесе. «Подумайте, Аня: ваш дед, прадед и все ваши предки были крепостники, владевшие живыми душами, и неужели с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас человеческие существа, неужели вы не слышите голосов…» – спрашивает Трофимов. Раневской чудится, что белое деревцо, склонившееся на повороте к беседке, – это ее покойная мать, которая идет по саду в белом платье.

Что же такое этот замечательный вишневый сад, упоминаемый даже в энциклопедическом словаре? По чьей прихоти и как он был создан?

Почему Фирс называет «волю» (указ об отмене крепостного права) «несчастием»? Чем обернулось это «несчастие» для тех, кто владел землей, и для тех, кто работал на земле?

Отчего Раневская и Гаев, дети помещиков, так легко и быстро промотали наследство своих предков?

Как жила Любовь Андреевна во Франции и что такое была ее «заграничная жизнь»?

Что значит фраза Гаева – «я проел свое состояние на леденцах», что это за «леденцы»?

Кто такой «гордый человек»? О чем спорят во втором действии «Вишневого сада»?

Почему Ермолай Алексеевич Лопахин – необычный купец? Что такое «дачный проект» и дачники, в чье будущее почему-то верит Лопахин?

И, наконец, чем был сад для самого Чехова, любившего сажать деревья и цветы, но неизменно предпочитавшего простор и первозданную природу – поля, леса, степи?

«Дядюшкин сон», или Как Гаев «проел свое состояние на леденцах»

Леонид Андреевич Гаев означен в списке персонажей «Вишневого сада» как брат Раневской.

Вишневый сад ему не принадлежит, он брат владелицы имения. Кроме того, он дядя своих племянниц – Ани и Вари. И подопечный лакея Фирса. Старому слуге – восемьдесят семь лет, немолодому барину исполнился пятьдесят один год.

Трудно сказать, что представляет Гаев сам по себе – он лишь бывший господин, сохранивший все барские привычки.

Образ «дядюшки» в русской литературе хрестоматиен. Он невольно задан первыми строками «Евгения Онегина». Все помнят, что родственник главного героя «не в шутку занемог» и «уважать себя заставил».

История дяди и племянника (племянницы) – тема не только семейная, родственная. Не одни лишь фамильные узы, голос крови, но и дела житейские могут связывать членов большой семьи. Отношения дяди и племянников, сестры и брата в разных вариациях живописуют жизнь клана. Однако связи эти не такие тесные и личные, как между детьми и родителями. Они являют портрет поколений: Адуев-старший и Адуев-младший в «Обыкновенной истории» Гончарова, Кирсановы в «Отцах и детях» Тургенева, «новейший самоучитель» Мамаев и ловкач Глумов в пьесе Островского «На всякого мудреца довольно простоты», старый князь-рамоли в повести Достоевского «Дядюшкин сон», полковник Ростанев в «Селе Степанчиково и его обитателях».

В драматургии Чехова фигура дяди – сквозная и очень значимая: дядя Жорж в «Лешем», добряк Сорин в «Чайке», Иван Петрович Войницкий, чьим именем названа пьеса «Дядя Ваня», Гаев в «Вишневом саде». Отцы если и упоминаются, то глухо или нелестно: жестокосердный отец Сарры в «Иванове»; отец Нины Заречной (о котором говорят – «порядочная-таки скотина»); генерал Прозоров, угнетавший детей воспитанием. Герой «Дяди Вани», профессор Серебряков, отличается полнейшим равнодушием к своей дочери.

Как персонаж дядюшка в пьесах Чехова – существо если не доброе, то добродушное, сентиментальное. Все дядюшки – и Войницкий, и Сорин, и Гаев – одиноки и по-своему очень привязаны к своим младшим родственникам. Такая связь обусловлена тем, что племянники (Треплев, Соня, Аня) полу-сироты, не очень нужные отцу или матери. Однако ни забота Сорина о Треплеве, ни любовь Войницкого к Соне, ни нежность Гаева к Ане не приносят хоть сколько-нибудь счастья в жизнь их подопечных. Сорин не в силах удержать Треплева от самоубийства. Войницкий превращает юную Соню в экономку и обрекает ее на такую же безрадостную жизнь, которую ведет он сам. Гаев называет племянницу Аню своим «ангелом» и клянется ей в том, что имение будет спасено, но его слова остаются лишь словами.

Дядя в пьесах Чехова – существо беспомощное хотя бы потому, что он не властен даже над своей жизнью.

Какой была жизнь Леонида Андреевича Гаева, остается неясным. Как и Раневская, он принадлежит к дворянскому поместному роду и вырос в достатке. Он получил большое состояние от родителей (во втором действии упоминается имение Гаева). Состояние он промотал. К жизни приспособлен примерно так же, как Илья Ильич Обломов. Фирс ходит за ним, как за ребенком.

Если собрать воедино все реплики Леонида Андреевича, рассыпанные в «Вишневом саде», выяснится любопытная особенность – лишь немногие из них относятся к тому, что происходит в настоящей жизни, здесь и сейчас. Мыслями Гаев постоянно пребывает в другой реальности, заманчивой и сладкой. Конечно, все герои, кроме Лопахина, существуют в некотором «отрыве» от действительности – поэтому в пьесе так много странных реплик, слов и восклицаний. Но именно Гаев играет самую неслаженную «партию» в этом «оркестрике».

Даже первое появление этого персонажа на сцене сопровождается авторской ремаркой: «Гаев, входя, руками и туловищем делает движения, как будто играет на бильярде».

Раневская на это живо отзывается: «Как это? Дай-ка вспомнить… Желтого в угол! Дуплет в середину!» «Режу в угол!» – откликается Гаев.

На протяжении всей пьесы Гаев не к месту и безо всякой причины повторяет: «режу в угол», «режу в середину», «от двух бортов в середину!», «кладу чистого», «дуплет в угол, круазе в середину» (термины игры в бильярд) или произносит высокопарные речи.

Беседует Гаев только с сестрой и племянницами, иных людей для него будто и не существует. Всех остальных персонажей он почти не замечает. Они для него – лишь источник досадного шума или неприятного запаха. В ответ на речи купца Лопахина чаще всего следует неизменное «Кого?» и «Какая чепуха!». Лакею Яше адресуется еще одна коронная реплика: «Отойди, любезный, от тебя курицей пахнет».

Такое поведение можно списать на барскую спесь, несмотря на важные уверения почтенного Леонида Андреевича, что недаром его «мужик любит» и что «мужика надо знать».

Разумеется, помещику хорошо было бы «мужика знать». Рачительный барин должен был каждодневно заниматься хозяйством, землей, лесами, пашней, тем же садом. Покупать сельскохозяйственные инструменты, продавать урожай. Иначе его вечно обворовывали управляющие, а поместье не приносило дохода.

Помещик Иванов из одноименной пьесы забросил заботу об имении и с горечью признается себе: «Земля моя глядит на меня, как сирота». Благодушный Сорин («Чайка») доверил дела управляющему Шамраеву, и теперь ему остается только жаловаться: «Пчелы дохнут, коровы дохнут, лошадей мне никогда не дают…» Чтобы выплатить долги и получать небольшой доход, Войницкий и Соня («Дядя Ваня») заняты каждодневными неотложными заботами и хлопотами, вникают в каждую мелочь, сидят над счетами и торгуют на рынке.

«Идеального» помещика-хозяина поэтизировал Толстой в «Анне Карениной», описывая «труды и дни» Константина Левина. Левин и Гаев – современники и почти ровесники, действие романа Толстого падает на вторую половину семидесятых годов XIX столетия, Гаев постоянно напоминает, что он – «человек восьмидесятых годов», и толкует про семидесятые годы.

По репликам постаревшего Гаева, утратившего свое состояние и имение, можно догадаться, насколько его жизнь была далека от поместья и угодий, от сельского хозяйства. Обитал он в городе (том же Харькове, например) и по всем своим привычкам, наклонностям и желаниям явно напоминает не Левина, а другого барина и землевладельца из романа Толстого – Стиву Облонского. Хотя чеховский «городской барин» представляет собой сколок, шарж даже на Стиву Облонского, описанного автором с большой симпатией и большой иронией.

Жуир и любитель удовольствий Стива служит начальником в одном из присутствий, пусть и без особой охоты. Облонский обременен большой семьей, которую надо содержать. У него пятеро детей, несмотря на это он предпочитает вести «холостяцкий» образ жизни. Стива «сводит», то есть продает, леса, потому что привык жить широко и со вкусом. Левин на правах родственника вникает в дела безалаберного приятеля и сам берется вести переговоры с «хищником» и новым капиталистом, купцом Рябининым. В «Анне Карениной» сама идея продолжения и обеспечения рода предписывает помещикам, желают они того или нет, заботиться о земле, которой они владеют.

В «Вишневом саде» барин Гаев предстает лишенным всего того, что для Толстого составляло основу, костяк, фундамент дворянского сообщества. У Гаева нет и, по-видимому, никогда не было семьи, жены и детей. Скорее всего, он никогда не служил и не имеет никакого представления о систематическом труде и деятельности, в чем бы они ни заключались. Свое, видимо, немалое состояние Гаев «прожил». Вопрос в том, чем по сути была «леденцовая» жизнь чеховского героя?

Судя по всему, им владела и владеет до сих пор одна, но неотступная страсть. Муж Раневской «умер от шампанского», а сама Любовь Андреевна одержима «любовью», как бы она ни называла это чувство. Было свое «шампанское» и у Гаева. Чем же занимался Леонид Андреевич последние лет тридцать? Он был завсегдатаем клуба.

Клубы как способ проведения досуга для состоятельных мужчин пришли в Россию в конце XVIII века из Европы. Клуб предназначался для избранного общества, соединял в себе игорный дом и изысканный ресторан. Здесь можно было обсуждать новости и происшествия, отмечать важные события, завязывать нужные знакомства. Несуразные и высокопарные речи, которые постоянно произносит Гаев, – отголосок вечной привычки «шуметь» на клубных собраниях, блистать красноречием и произносить тосты.

Замечательное описание московского клуба и ощущения, которое испытывает герой, снова оказавшись там, дано в «Анне Карениной»: «Левин приехал в клуб в самое время. Вместе с ним подъезжали гости и члены. Левин не был в клубе очень давно, с тех пор как он еще по выходе из университета жил в Москве и ездил в свет. Он помнил клуб, внешние подробности его устройства, но совсем забыл то впечатление, которое в прежнее время испытывал в клубе. Но только что въехав на широкий полукруглый двор и слезши с извозчика, он ступил на крыльцо и навстречу ему швейцар в перевязи беззвучно отворил дверь и поклонился. <…> Левина охватило давнишнее впечатление клуба, впечатление отдыха, довольства и приличия. <…>

Ни одного не было сердитого и озабоченного лица. Все, казалось, оставили в швейцарской с шапками свои тревоги и заботы и собирались неторопливо пользоваться материальными благами жизни. <…>

Выйдя из-за стола, Левин, чувствуя, что у него на ходьбе особенно правильно и легко мотаются руки, пошел с Гагиным через высокие комнаты к бильярдной. <…> Разговаривая и здороваясь со встречавшимися знакомыми, Левин с князем прошел все комнаты: большую, где стояли уже столы и играли в небольшую игру привычные партнеры; диванную, где играли в шахматы <…>, бильярдную, где на изгибе комнаты у дивана составилась веселая партия с шампанским…»^[2]

Любопытно, что и в советской литературе фигура бывшего барина и мота тоже ассоциируется с клубной жизнью и высокопарными речами. Роман «Двенадцать стульев», написанный в 1927 году, включал изъятую авторами главу «Прошлое регистратора загса», опубликованную как самостоятельный рассказ. Главу можно назвать собирательной пародией Ильфа и Петрова на дворянскую «красивую жизнь», где бездумный жуир Воробьянинов очень напоминает Гаева.

В прошлом Воробьянинов – «мот, бонвиван, уездный предводитель дворянства». Он получил в наследство двадцать тысяч годового дохода и огромное, плохо поставленное хозяйство. Воробьянинов прожил свое состояние и состояние жены, возил любовницу в Париж, любил произносить на банкетах цветистые речи. На юбилее охотничьего клуба он адресовал свои словеса не «многоуважаемому шкафу», но не менее странному объекту – шкуре, принадлежавшей двухтысячному волку, убитому знаменитым охотником: «Милостивые государи, господа члены охотничьего клуба! Позвольте вас поздравить от имени старгородских любителей ружейной охоты с таким знаменательным событием. Очень, очень приятно видеть таких почтенных любителей ружейной охоты <…> которые, держась за руки, идут к достижению вечных идеалов! Очень, очень приятно!»^[3]

Когда, спустя одиннадцать лет после революции, Воробьянинов вновь возникает на пороге бывшего дома, дворник Тихон, с тоской вспоминающий былые времена и своего господина, восклицает: «Барин! <…> Из Парижа!»

Это восклицание будто отсылает к завязке «Вишневого сада». Раневская возвращается из Парижа, и верный лакей Фирс встречает ее словами: «Приехали из Парижа… <…> Барыня моя приехала! Дождался…»

Клуб не только как досуг, но как место, где только и можно быть собой, нередко встречается в прозе Чехова. Чеховский завсегдатай клуба и ресторанов – человек, склонный к праздности, жуир, охотно избегающий своих обязанностей и ведущий некую «параллельную» жизнь.

Гуров в «Даме с собачкой» по приезде в Москву после своего ялтинского «приключения» прежде всего радуется возвращению к приятному досугу: «Его уже тянуло в рестораны, клубы, на званые обеды, юбилеи, и ему уже было лестно, что у него бывают известные адвокаты и артисты и что в докторском клубе он играет в карты с профессором. Уже он мог съесть целую порцию селянки на сковородке…»

Герой рассказа ездит в «докторский» клуб, хотя сам не является врачом. Однако там, как, например, и в литературно-художественном клубе, можно было встретить знаменитых людей. Именно в клубе состоялся его разговор с таким же гурманом и любителем жизненных удовольствий: «Однажды ночью, выходя из докторского клуба со своим партнером, чиновником, он не удержался и сказал:

– Если бы вы знали, с какой очаровательной женщиной я познакомился в Ялте!

Чиновник сел в сани и поехал, но вдруг обернулся и окликнул:

– Дмитрий Дмитриевич!

– Что?

– А давеча вы были правы: осетрина-то с душком!»

Эта невинная, особенно в устах любителя вкусно покушать, фраза становится для Гурова переломной. Он вдруг начинает возмущаться в душе людьми своего круга, их привычками и нравами: «Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возмутили Гурова, показались ему унизительными, нечистыми. Какие дикие нравы, какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни! Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры все об одном. Ненужные дела и разговоры все об одном отхватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в конце концов остается какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти, и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме или в арестантских ротах!»

Герой рассказа «Ионыч» тоже презрительно отзывается о клубах, завсегдатаем которых является, избегая при этом театров и концертов: «Эх! – сказал он со вздохом. – Вы вот спрашиваете, как я поживаю. Как мы поживаем тут? Да никак. Старимся, полнеем, опускаемся. День да ночь – сутки прочь, жизнь проходит тускло, без впечатлений, без мыслей… Днем нажива, а вечером клуб, общество картежников, алкоголиков, хрипунов, которых я терпеть не могу. Что хорошего?»

Клуб становится для многих чеховских героев своеобразной «преисподней» скучной, бескрылой, нечистой «дневной» жизни. Игра для таких героев – единственное развлечение и имитация реальности. В конце рассказа Ионыч уже мало похож на человека, настолько его одолели жадность и обжорство: «По вечерам он играет в клубе в винт и потом сидит один за большим столом и ужинает. Ему прислуживает лакей Иван, самый старый и почтенный, подают ему лафит № 17, и уже все – и старшины клуба, и повар, и лакей – знают, что он любит и чего не любит, стараются изо всех сил угодить ему, а то, чего доброго, рассердится вдруг и станет палкой стучать о пол».

Чеховский «клубный человек» – почти всегда мот и растратчик: деньги в клубную «копилку» перетекают прямо из «копилки» семейной. В клубе спускает деньги Андрей Прозоров, герой «Трех сестер».

Спивающийся доктор Чебутыкин, с которым Андрей вместе пьет и играет в клубе, с тоской говорит: «Кое-что знал лет двадцать пять назад, а теперь ничего не помню. Ничего… В голове пусто, на душе холодно. Может быть, я и не человек, а только делаю вид, что у меня руки и ноги… и голова; может быть, я и не существую вовсе, а только кажется мне, что я хожу, ем, сплю. (Плачет.) О, если бы не существовать! (Перестает плакать, угрюмо.) Черт знает… Третьего дня разговор в клубе; говорят, Шекспир, Вольтер… Я не читал, совсем не читал, а на лице своем показал, будто читал. И другие тоже, как я. Пошлость! Низость! И та женщина, что уморил в среду, вспомнилась… и все вспомнилось, и стало на душе криво, гадко, мерзко… пошел, запил…»

Эти герои хотя бы могут устыдиться того, во что превратилась их жизнь, или, по крайней мере, сказать о себе неприятную правду.

Гаев, который завершает череду любителей приятного досуга, правду себе и о себе сказать уже не может. Даже когда видит неизбежность катастрофы, когда плачет о потере сада, он считает себя человеком порядочным и немало пострадавшим. И этим напоминает двух других фразеров и любителей «сладкой жизни» – героев рассказа «У знакомых» Лосева и Панаурова из повести «Три года».

В рассказе «У знакомых» на торги выставляют усадьбу Кузьминки. Усадьба была приданым, которое за короткие шесть лет прогулял муж героини, Сергей Сергеич, «пускавшийся в первые годы после женитьбы на разные аферы. Разорили его и эти дачи, и разные хозяйственные предприятия, и частые поездки в Москву, где он завтракал в “Славянском базаре”, обедал в “Эрмитаже” и кончал день на Малой Бронной или на Живодерке у цыган (это называл он “встряхнуться”)». О нем сказано, что он всегда «подражал кому-нибудь; если закатывал глаза, или небрежно откидывал назад волосы, или впадал в пафос, то это значило, что накануне он был в театре или на обеде, где говорили речи».

Лосев говорит о себе, что он «идеалист, непрактичен, честен, чист душой», с чувством произносит слова: «Мое поле – большой, шумный город, моя стихия – борьба!» И, даже когда рыдает, искренне жалеет себя. Никакая «правда», сказанная адвокатом Подгориным в сердцах, не достигает его ушей, он не может услышать эту правду.

Очаровательный Панауров в повести «Три года» прожил приданое жены и имение. При этом успел завести вторую семью. Однако вполне серьезно и важно уверяет, размышляя о себе самом: «Конечно, я не гениальный администратор, но зато я порядочный, честный человек, а по нынешним временам и это редкость. Каюсь, иногда женщин я обманывал слегка, но по отношению к русскому правительству я всегда был джентльменом».

Когда Чехов описывает, куда из карманов Панаурова в короткий срок утекли десятки тысяч рублей, нетрудно представить разорение Леонида Андреевича Гаева: «Чтобы прожить так много в такое короткое время, нужно иметь не страсти, а что-то другое, какой-то особый талант. Панауров любил вкусно поесть, любил хорошую сервировку, музыку за обедом, спичи, поклоны лакеев, которым небрежно бросал на чай по десяти и даже по двадцати пяти рублей; он участвовал всегда во всех подписках и лотереях, посылал знакомым именинницам букеты, покупал чашки, подстаканники, запонки, галстуки, трости, духи, мундштуки, трубки, собачек, попугаев, японские вещи, древности; ночные сорочки у него были шелковые, кровать из черного дерева с перламутром, халат настоящий бухарский и т. п., и на все это ежедневно уходила, как он сам выражался, “прорва” денег».

Кроме «красивой жизни», на которую тоже ушла прорва денег, «леденцами» Гаева была игра на бильярде^[4]. Гаев или говорит речи, или сыплет терминами игры в бильярд. По сути, «проев состояние», он ведет фантомную жизнь. Если все мысли Раневской, о чем бы она ни говорила, заняты ее парижским любовником, Гаев при всех обстоятельствах продолжает играть в бильярд. Он болен этой страстью, как любой игроман.

Вкусная еда и страсть к игре – это все, что осталось у него от прежней жизни. Во втором действии он произносит с удовлетворением: «Вот железную дорогу построили, и стало удобно. (Садится.) Съездили в город и позавтракали… желтого в середину!» И тут же в нетерпении добавляет: «Мне бы сначала пойти в дом, сыграть одну партию…» В третьем действии он признается: «А у меня дрожат руки: давно не играл на бильярде». Бильярдный стол, который стоит в доме, конечно, приобретен для Гаева.

Пришедший в Россию из Европы, бильярд был игрой для состоятельных господ. Как и в других азартных играх, на бильярде проигрывали и выигрывали. Как в любой игре, существовали профессиональные бильярдисты и бильярдные шулера. В письме от 22 апреля 1889 года Чехов описал случай, как однажды ночью он зашел в московский трактир, где «в битком набитой бильярдной два жулика отлично играли в бильярд».

Сам Чехов, по собственному признанию, в молодости играл на бильярде. В его письмах упоминается один из известных русских бильярдистов, автор «Теории бильярдной игры. Руководство для новичков и артистов», А. И. Леман. В этой книге, выдержавшей два издания, в разборе ударов, игр и партий встречаются термины, которыми «оперирует» Гаев: «дуплет», «круазе», «режу в угол».

Кроме бильярдной игры, Леман подвизался на почве литературы и журналистики. Чехов отзывался о нем весьма нелицеприятно: «Кто такой Леман? Не тот ли, которого я знал в Москве? Черненький, маленький, куценький, чистенький. Всюду суется и с апломбом». О нем же Чехов иронически отозвался в другом письме: «<…> нужно, чтобы я, умирая, был уверен в том, что после моей смерти <…> товарищи не позволят г. Леману читать на моей могиле речь от имени молодых писателей, к которым г. Леман принадлежать не имеет права, ибо он не писатель, а только прекрасный игрок на биллиарде».

Бильярд как игра, как примета дворянского быта или богатого дома, упоминается в письмах Чехова конца восьмидесятых – начала девяностых годов. В 1888 году в письме к брату Михаилу из Петербурга (Чехов остановился тогда в доме издателя А. С. Суворина) он писал: «Ночь. Слышен стук бильярдных шаров: это играют Гей [сотрудник газеты “Новое время”] и мой Василий [лакей в доме Суворина]».

В 1891 году Чехов нанял в «заброшенной поэтической усадьбе верхний этаж большого каменного дома» у помещика Е. Д. Былим-Колосовского. Именно эту усадьбу, отчасти напоминающую владение Раневской, Чехов описал в письме к А. С. Суворину от 27 мая: «Домина громадный, парк великолепный, река, пруд, и для Вас как раз бы подошло, но телеграфировать Вам остановили меня отсутствие мебели (есть она, но обшарпанная, старинная), отдаленность от станции – 10 верст, неимение рессорных экипажей и многое другое, что длинно было бы перечислять. Помещения так много, что поместились бы и Вы, и мы: Вы в большом доме, а мы в едином из флигелей; но где бы Вы взяли мебели и экипаж? Анна Ивановна [жена Суворина], приехав и увидев обстановку, обругала бы меня мужиком и больше ничего. Если хотите, то дачу эту можно будет приготовить Вам к будущему году. Из нее можно сделать рай. Фортепьяно есть, можете себе представить. И биллиард есть».

Бильярд упоминается в рассказе «Володя большой и Володя маленький», повести «Моя жизнь». В романе «Драма на охоте» рассказчик, Камышев, приезжает в усадьбу приятеля, графа Карнеева. Есть в этой усадьбе необыкновенный фруктовый сад: «Графский сад, по которому мы гуляли, ввиду его поражающей роскоши, достоин особого, специального описания. В ботаническом, хозяйственном и во многих других отношениях он богаче и грандиознее всех садов, какие я когда-либо видел. Кроме вышеописанных поэтических аллей с зелеными сводами, вы найдете в нем всё, чего только может требовать от сада взгляд прихотливого баловня. Тут и всевозможные, туземные и иностранные, фруктовые деревья, начиная с черешен и слив и кончая крупным, с гусиное яйцо, абрикосом. Шелковица, барбарис, французские бергамотовые деревья и даже маслина попадаются на каждом шагу… Тут и полуразрушенные, поросшие мхом гроты, фонтаны, прудики, предназначенные для золотой рыбы и ручных карпов, горы, беседки, дорогие оранжереи… И эта редкая роскошь, собранная руками дедов и отцов, это богатство больших, полных роз, поэтических гротов и бесконечных аллей было варварски заброшено и отдано во власть сорным травам, воровскому топору и галкам, бесцеремонно вившим свои уродливые гнезда на редких деревьях!»