000
ОтложитьЧитал
Звонил Саша.
– Может, встретимся пораньше и зайдем перед кино в кафе?
Вика метнула беспокойный взгляд на Олега: ну, конечно, он все слышал; громкий бархатный Сашин баритон, наверное, слышен аж на другом конце улицы.
Олег действительно помрачнел и отвел глаза в сторону.
– Я не пойду в кино!– со злостью буркнула Вика.
– Почему?– изумились на другом конце провода.– Мы же договорились.
– У меня поднялась температура. Я себя плохо чувствую.
Вика снова бросила взгляд на Олега. По его губам пробежала еле заметная усмешка.
«Он понял, что у меня есть парень, а сейчас еще подумает, что я врушка!» – с отчаянием подумала она.
Все, казалось, непоправимо испорчено.
– Больше мне не звони! – прокричала Вика в трубку и со злостью бросила телефон обратно в сумку.
Олег внимательно, изучающе посмотрел на неё.
«А теперь решит, что я ещё и истеричка в придачу!» – с ужасом поняла Вика.
Впрочем, какое ей дело? Она ведь не на свидание пришла. Она возьмет интервью, и, самое большее через час, они расстанутся. И никогда больше не увидятся. Статью на утверждение она пришлет по электронной почте, а сам журнал Олег заберет в редакции.
На душе вдруг стало пусто и горько.
– Так на чем это я … что я хотела…– растерянно пробормотала девушка.
– Вы хотели взять у меня интервью,– улыбаясь, подсказал Олег.– Мне так показалось, по крайней мере.
Вика невольно улыбнулась. Дурные мысли ушли, голова заработала ясно и четко. Она достала из сумочки диктофон.
– Начнем!
***
– Раненых привезли!
Кира вскочила с кушетки в перевязочной, где она сидела, опять предаваясь мечтам, и выскочила в коридор.
Санитары уже тащили носилки. Некоторые раненые были в сознании, другие метались в беспамятстве и стонали.
– Огонь! Огонь!– командовал срывающимся юношеским баском перевязанный с ног до головы молодой лейтенант.
Кира поймала себя на том, что внимательно вглядывается в лица раненых.
Ерунда! Так бывает только в книгах, чтобы медсестра вдруг увидела среди прибывших в госпиталь солдат своего жениха.
Девушка вздохнула и развернулась, чтобы идти в перевязочную.
– Пить!
Кира вздрогнула и остановилась.
– Пить!
Она повертела головой- похоже, голос доносился из соседней палаты. Кира заглянула туда и обвела взглядом ряд железных кроватей. Все раненые были без сознания или спали, только лежавший на крайней койке пожилой усатый мужчина с интересом уставился на неё.
Кира прошлась вдоль кроватей.
– Пить!
Лицо раненого было обмотано бинтами, но светлый ежик волос на макушке показался ей знакомым.
Девушка бросилась в сестринскую, налила воды из графина вернулась в палату.
– Пейте!
От звука её голоса раненый вздрогнул, как от удара грома.
– Кира?– неуверенно проговорил он.
Кира вдруг стало жарко, будто наступило лето. Перед глазами встало теплое, солнечное утро. Громко зачирикали воробьи, зацвели на клумбе пышные красные розы. К желтому четырехэтажному зданию школы стекались вереницы молодых людей и девушек с серьезными лицами и вещмешками, где вместе с обязательными кружкой, ложкой и сменой белья лежали тетради с формулами (война-то скоро закончится- надо будет поступать в институт), книжки стихов, нотные сборники.
На глаза сами собой навернулись слезы.
– Володя!
Несколько минут они сидели на постели, неловко обнявшись.
Неожиданно сзади раздалось легкое покашливание. Кира обернулась: на пороге палаты стояла старшая медсестра, высокая громогласная женщина лет пятидесяти с темными усиками над верхней губой.
Пора было идти в перевязочную.
– Как освободишься, можешь передохнуть, – устало разрешила медсестра.
Впрочем, тут же спохватилась:
– Но только на полчасика!
А уже в коридоре сочувственно спросила:
– Жених что ли?
Кира покачала головой.
– Нет. Его друг. Но, может быть, он что-нибудь знает…
Кира запнулась. Ей вдруг пришло в голову, что Володя знает вовсе не то, что она хотела бы услышать.
В перевязочной на кушетке ее уже ждал раненый – пожилой мужчина из новопоступивших, от гниющей раны которого исходило такое зловоние, что девушка едва не грохнулась в обморок, что, впрочем, не помешало ей достать из шкафа со стеклянными дверцами вату, бинты и приняться за дело.
Обычно, когда человек чем-нибудь занят, время бежит быстро. В этот раз, однако, время тянулось невыносимо медленно, как бывает, когда ждешь чего-нибудь важного.
Когда же бесконечный поток раненых прервется?
Девушка то и дело бросала беспокойный взгляд на висевшие на стене напротив старинные часы с кукушкой. Сначала ей казалось, что они идут слишком медленно; потом, что часы и вовсе сломались.
Наконец последний раненый был перевязан, наступило время перерыва. Кира присела на холодную клеенчатую кушетку. Будто специально дожидавшаяся окончания перевязки тусклая лампочка под потолком мигнула и погасла, оставив Киру в кромешной мгле.
Девушка зажгла свечу и вернулась на кушетку. Она замерла, пристально глядя на маленький огонек и пытаясь собраться с мыслями перед разговором.
Внезапно пламя свечи заплясало. Дверь перевязочной открылась и на пороге возникла мужская фигура.
***
– Еще кусочек яичницы?
Муж кивнул.
– И мне! И мне!– запищал Костик.
Аля разделила яичницу на две половинки и разложила по тарелкам.
Отлично, завтрак закончен. Теперь надо помыть сковородку.
Она снова поймала себя на мысли, что видит картинку с рекламного плаката «Счастливая советская семья за завтраком».
Чистая кружевная скатерть, новый столовый сервиз, краснощекий бутуз, серьезный, солидный глава семейства и хлопотунья-мать в нарядном фартуке- не картинка, а просто заглядение!
Аля ожесточенно терла сковородку. Чего же ей все-таки не хватает? Чего?
– Ну, я пошел.
На пороге кухни стоял муж.
Аля выключила воду и вытерла руки о фартук.
В прихожей муж неловко чмокнул её в щеку и, слегка прихрамывая, начал спускаться вниз по лестнице.
«Даже и не поцеловал толком», – с грустью подумала Аля.
Дверь квартиры напротив распахнулась и оттуда, что-то шепча друг другу и хихикая, вышла молодая парочка. Они поцеловались, потом, заметив Алю, отскочили друг от друга, спустились пролетом ниже; до Али донесся взрыв хохота.
На смену грусти пришло раздражение. Наверное, она все-таки зря вышла замуж за мужчину старше себя, фронтовика. Что-то он, очевидно, пережил и увидел на фронте такое, отчего жизнь его больше не радовала.
Может быть, он любил другую женщину. Может быть, он любит её по сей день.
Аля вздохнула и пошла к сыну- одеваться. Костик брыкался, смеялся, и вскоре мрачные мысли на некоторое время покинули её.
Потом они шли по залитой солнцем улице.
Одно из окон на первом этаже было распахнуто, и молодая женщина в цветастом платье мыла стекла. У соседнего дома опять грузили чью-то мебель, перебираясь на дачу; мимо, весело щебеча, пробежала стайка девочек в легких платьицах.
Все вокруг были радостны, счастливы и довольны жизнью.
Аля передала Костика воспитательнице; постояла немного у низкого заборчика, наблюдая, как мальчик залез на качели и принялся лихо раскачиваться; потом развернулась и заторопилась на работу.
Время поджимало. Аля перебежала дорогу прямо под носом белой «Победы»; вихрем пронеслась через парк, распугивая голубей и мамаш с колясками; и, запыхавшись, вбежала в старинное, с большими белыми колоннами здание больницы, где работала медсестрой.
В сестринской, на первый взгляд, было пусто. Аля небрежно бросила сумку на стол, задрала юбку и принялась подтягивать сползший чулок.
Внезапно позади неё кто-то громко кашлянул. Аля вздрогнула и обернулась. За шкафом, куда медсестры вешали верхнюю одежду, стоял смуглый молодой мужчина с зачесанными назад темными волосами.
– Извините пожалуйста, – сконфуженно произнес он,– я новый хирург.
Девушка дернула юбку вниз с такой силой, что она чуть не порвалась. Мужчина посмотрел на Алю странным, долгим взглядом, от которого у неё по коже побежали мурашки.
– Не подскажете, где найти постовую медсестру?
***
Так прекрасна даль морская,
И влечёт она, сверкая,
Сердце нежа и лаская,
Словно взор твой дорогой…
Вика сидела за письменным столом в своей комнате и пыталась сосредоточиться. К утру статья должна была быть готова.
Было уже далеко за полночь. В доме напротив светилось единственное окно-на шестом этаже и хаотично метались два силуэта, мужской и женский. Женщина трагически заламывала руки, мужчина то удалялся от неё, то приближался, и все это напоминало театр теней, где разыгрывали какую-то античную трагедию.
Влажный весенний ветер колыхал светлые шторы сквозь незакрытую форточку.
В комнате царил полумрак, горела лишь настольная лампа.
Вике казалось, что так будет легче сосредоточиться.
И ещё она включила музыку : «Вернись в Сорренто». Эта песня всегда навевала на неё вдохновение.
Вика ещё раз перелистала чистые страницы блокнота; ещё раз прослушала запись на диктофоне.
Сначала беседа не клеилась.
– Давайте я вам лучше про своего товарища расскажу! – предложил Олег.– А обо мне писать совершенно нечего. Родился, крестился, учился.
Вика растерялась; мелькнула даже паническая мысль, что ничего не получится. Но в последний момент вспомнила наскоро просмотренный перед интервью послужной список и нашлась:
– Расскажите про Первомайское…
Слышишь, в рощах апельсинных
Сладких трелей соловьиных
Ярко ночь благоухает,
Звезды светятся вокруг…
Несмотря на то, что в песне пелось о ночи и звездах, Вике почему-то виделось совсем другое. Перед ней простиралось море, но не ночное, тёмное, посеребренное Луной, а нежно-голубое, тёплое, полуденное. К морю спускались сады: пышно зеленели пальмы, платаны, оливковые , фисташковые , цитрусовые деревца; тут и там виднелись аккуратно подстриженные самшит, тис, кипарисы. Яркими разноцветными пятнами выделялись цветы: магнолии, рододендроны, азалии, гладиолусы, клематисы и много других, названий которых Вика не знала. Змеились выложенные керамической плиткой дорожки: одна из них вела к летней деревянной беседке, другая – к каменному гроту с фонтаном, третья- к полуразрушенной стенке из ракушечника и руинам античных колонн.
Среди деревьев белел небольшой дом с плоской крышей, открытой террасой и высокими, больше похожими на балконные двери, окнами.
Мысленно Вика перенеслась внутрь. Теперь она находилась в просторной светлой комнате с шероховатыми выкрашенными белой краской стенами и полом, выложенным коричневой керамической плиткой. У одной стены стоял диван со светлой обивкой, рядом – прозрачный стол на кованных изогнутых ножках. На столике, в узорчатой вазе, цвели гладиолусы, красные, белые, жёлтые, белые с розовой каймой по краям. На плетеном сундучке из ротанга лежала раскрытая книга. Через огромное распахнутое окно был виден сад, и море, и кружившая над волнами одинокая чайка. На разных полочках над диваном были разложены ракушки, маленькие, совсем простенькие, и большие, витые, с бороздками и изрезанными краями. Тут и там среди ракушек возвышались глиняные вазочки и статуэтки каких-то античных не то божков, не то философов. На хрупкой дриаде в развевающемся платье сидела, шевеля усиками, большая лимонная бабочка.
Нежная музыка точно обволакивала комнату и сквозь распахнутое окно через террасу и сад текла к морю.
Так прекрасна даль морская,
И влечёт она, сверкая,
Сердце нежа и лаская,
Словно взор твой дорогой…
***
Володя опустился на кушетку рядом с Кирой и замер, тяжело дыша. Несколько минут они молчали.
«Господи, как начать, с чего начать?»– лихорадочно вертелось в голове у девушки.
Когда она уже почти пришла в отчаяние, в темноте послышался хриплый надтреснутый голос.
– Нам выдали патроны…
Кира вздрогнула. Фигура рядом оставалась неподвижной, и, казалось, голос вдруг возник сам по себе, пришел из глубины темной комнаты.
– Нам выдали патроны. Связку гранат и три бутылки с зажигательной смесью. Мы залегли в поле рядом с шоссе. Лейтенант сказал: «Не наедайтесь плотно перед боем»…
Кира вдруг заметила, что в комнате будто бы стало светлее.
Еще миг- стены растворились и вокруг теперь простиралось бескрайнее поле…
***
Пожухлая осенняя трава сухо шуршала под ногами; холодный, порывистый ветер трепал волосы.
Лейтенант оказался невысоким плотным мужчиной лет сорока с уже начавшим намечаться брюшком, ничего героического.
– Не наедайтесь плотно перед боем,– он страдальчески поморщился, окидывая взглядом разновозрастную и разношерстную группку людей, кое-как расположившуюся в невысоком наскоро вырытом окопе.– Если ранят в живот, не выживете.
Ничего героического.
Кира пыталась разглядеть лица ополченцев. Она сразу узнала Володю, но вот остальные лица превращались в размытые серые пятна, стоило ей бросить на них взгляд.
Будто это уже были не люди.
Лейтенант внимательно посмотрел на уныло поникшие фигуры, откашлялся и запел неожиданно чистым и красивым голосом.
Мы – красная кавалерия,
И про нас
Былинники речистые
Ведут рассказ -
О том, как в ночи ясные,
О том, как в дни ненастные
Мы гордо и смело в бой идём!
Унылые лица ополченцев как будто прояснились и посветлели.
Веди, Будённый, нас смелее в бой!
Пусть гром гремит,
Пускай пожар кругом, пожар кругом.
Подхвативший песню Володя улыбнулся и повернулся к своим товарищам, будто приглашая их присоединяться. Следующие строчки уже пели хором.
Мы беззаветные герои все,
И вся-то наша жизнь есть борьба.
Будённый – наш братишка,
С нами весь народ.
Приказ – голов не вешать
И глядеть вперёд!
Ведь с нами Ворошилов,
Первый красный офицер,
Сумеем кровь пролить за эсэсэр!
Кира жадно вслушивалась в нестройный хор, пытаясь уловить тот самый, единственный, дорогой ей голос.
Все напрасно.
Неожиданно песня была прервана донесшимся со стороны шоссе грохотом моторов. Так что, если первое слово «сумеем» было пропето громко и красиво, то «кровь пролить» прозвучало уже глуше, а « за эсэсэр» было и вовсе пропето одним единственным срывающимся голосом.
Прямо на ополченцев полз Panzerkampfwagen- грязно-серый монстр с плоской башней, из которой торчала пушка с тонким жерлом и мерзко скрипящими гусеницами. На боку танка чернел ровный крест.
Следом полз еще с десяток таких же.
Трое ополченцев, сжимая бутылки с зажигательной смесью, бросились наперерез танкам. Бежавший впереди молодой паренек взмахнул рукой. Передний танк загорелся, но ополченец этого уже не увидел: его скосила автоматная очередь.
Неожиданно набежали тучи, потемнело.
– Вперед!– кричал чей-то зычный голос.
– Обходят, товарищ лейтенант!-отзывались откуда-то справа.
На звук голосов тут же строчил пулемет. Сверху падали комья мокрой земли, и грохотало так, будто рушится небо.
Неожиданно прямо перед Кирой возникла узкая пушка танка, точно осиное жало нацелившаяся на девушку. Раздался выстрел.
Что чувствуешь, когда в тебя стреляют?
Кира даже не поняла, что выстрел достиг цели. Ей показалось, что ее всего лишь ударили огромной палкой по животу. Сразу стало тяжело, накатила тошнота; что-то липкое и горячее потекло по сложенным на животе пальцам.
Кира поднесла руки к глазам.
Кровь!
На ее белом медицинском халате расплывалось уродливое красное пятно, напоминавшее очертаниями чудовище из сказки.
– Потом мы отступали....
***
Голос Володи вернул девушку в перевязочную.
Поле и танк исчезли, живот не болел, руки были сухие.
Кира вскочила и метнулась к колеблющемуся желтому огню свечи.
О, чудо, руки оказались чистыми! Она взглянула на халат: пятно, ей показалось, все еще было там, однако, съеживаясь и сжимаясь на глазах, пока не стало совсем крохотным, так что теперь Кира уже и не могла сказать наверняка, что это след от раны, а не те несколько капель крови, попавшие на халат во время перевязки.
– Закурить есть?
– Ты куришь?– изумилась Кира.
– Курю!
– У меня нет. Но я могу сбегать спросить,– спохватилась Кира.– Хотя, здесь и курить нельзя.
– Черт!
Володя вскочил с кушетки, едва не наткнулся на шкаф со стеклянными дверцами и замер наконец у окна.
– И когда только кончится эта бесконечная ночь!
Они снова замолчали.
«Надо спросить, надо спросить», – твердила себе Кира.
Ей не хватало мужества. Вдруг ответом будет «он погиб»?
Кира вздохнула.
Нет уж, пусть будет живым. Хотя бы еще пять минут. Хотя бы в ее мире.
– Все время моросил холодный дождь. Мы шли по лесу… Потом услышали гул…
И снова стены комнаты исчезли, и Кира почувствовала, как лицо мгновенно стало влажным от измороси…
***
Вокруг было темно. На затянутом грозовыми тучами небе не видно было ни одной звезды.
Вокруг колыхались ветви деревьев: похоже, они шли по лесу.
Где-то совсем рядом фыркали лошади и стучали колеса повозок.
Неожиданно послышался гул, далекий, тревожный, прерывистый.
Колонна замерла в нерешительности.
– Немцы прорвались… прорвались… прорвались на Москву, – шелестели десятки голосов.
Лес начал редеть, и Кира увидела гигантские всполохи – весь горизонт горел…
***
– Больше я ничего не помню. Мы наткнулись на танковую колонну. Немцы включили фары и расстреливали нас в упор.
Володя отвернулся от окна.
– За что?!
Его голос дрогнул. В следующее мгновение он бросился к Кире; неловко, по-детски, обхватил ее руками и громко, в голос, зарыдал.
Очевидно, он больше не мог сдерживаться.
– Почему мы?! Почему?! Ты подумай, сколько поколений жило счастливо, мирно! Заканчивали школу, учились, работали! Ходили на свидания! Женились! Рожали детей! Почему это отняли у нас?!
Он бессильно сжимал и разжимал кулаки.
– Господи, ну почему я не родился раньше?! Я бы все отдал, чтобы родиться раньше! За три… за два… даже за один год! Я после школы в институт собирался…
– Ну что ты! Окончишь ты свой институт! – в ее голосе появилось что-то нежное, материнское. – Ну, чего ты? Война скоро закончится. И все еще будет…
Володя перестал плакать и отстранился.
– Война закончится… Все будет… Только нас не будет!
Он печально посмотрел на Киру.
– Помнишь Лелю Орлову? Ну, когда мы пришли на сборный пункт, выяснилось, что ей, как и тебе, нет восемнадцати?
Из темного угла комнаты выплыли солнечный летний день и худенькая кареглазая девочка с короткой мальчишеской стрижкой.
– Вызвали матерей. Твоя сказала, что не отпускает. И мы все ее презирали, а ты плакала. А Лелина мать тоже заплакала, но, когда капитан спросил, не возражает ли она, ответила «не возражаю».
У Киры перехватило дыхание – девушка поняла, что сейчас последует нечто ужасное. Она отлично помнила и Лелю, и ее мать, полную, пожилую женщину, опиравшуюся на палку.
И опять пауза, длинная, тревожная, а потом хриплый голос, совершенно нечеловеческий, даже не произнес, а прокаркал:
– Ее убили в первом же бою. Пулей в голову. Она только успела сказать: «Я очень хочу жить». И… умерла…
Кира кусала губы. Она уже давно поняла, что мир – вовсе не нечто заманчивое, многообещающее и замечательное, как ей представлялось когда-то. Но Леля....
К такому Кира была не готова.
Она вспомнила как в мае, после уроков, они гуляли по парку вдоль пруда.
Цвела сирень, сидели, обнявшись, влюбленные парочки на скамейках, а эта самая Леля бросилась к воде и принялась брызгать на купавшегося у берега мальчишку из параллельного.
Они оба смеялись и поглядывали друг на друга чуть влюбленно и вот....
– Постой!– спохватился Володя, глядя на приунывшую Киру. – Ты, должно быть, о своем подумала?
***
К вечеру погода испортилась, небо потемнело и пошел дождь, перешедший в ливень.
Аля, у которой выдалась свободная минутка, стояла у окна в небольшом светлом холле у запасной лестницы. Это был тихий, уединенный уголок, где никогда не было ни души, зато всегда было тихо и безупречно чисто. Мраморные белые полы блестели; массивные перила с лепниной казались произведениями искусства, достойными музея, а на большом квадратном подоконнике было очень удобно сидеть, задумчиво глядя в окно.
Окна холла выходили в сад. Собственно, это был даже не сад, а так, парочка яблонь, берез и лип, окружавших довоенный полуразрушенный фонтан из грязно-белого гипса, в самом центре которого уныло сгорбилась такая же грязно -белая мосластая девица с веслом.
С другой стороны к саду примыкал четырехэтажный жилой дом. Особенно хорошо просматривалась небольшая комната на третьем этаже. За плотными красными портьерами обитала сухонькая старушенция со сморщенным, как печеное яблоко, личиком.
В солнечные дни она обычно располагалась на балконе, в старинном кресле-качалке, с книгой в руках. Рядом, на изящной узкой тумбочке, грелся на солнце фикус. С другой стороны кресла, на перилах балкона, вальяжно развалившись, дремал рыжий кот с длинным пушистым хвостом.
Аля обожала наблюдать за этой троицей: старушкой, котом и фикусом. Иногда, после тяжелого, хлопотливого дня, она даже им завидовала: вот бы покачаться в кресле с книгой в руках.
«Или полежать на балконных перилах»,– с улыбкой добавляла Аля, глядя на кота.
В два часа дня старуха обычно обедала. Если портьеры были раздвинуты, Але был виден большой круглый стол, покрытый красивой кружевной скатертью. На него, несмотря на то, что старушка обедала одна, выставлялся целый сервиз, очевидно, парадный: позолоченная супница с крышкой, мелкая тарелка, глубокая тарелка, салатница, блюдце- все с позолоченным орнаментом по краям.
Аля хорошо разглядела этот сервиз, потому что после обеда старушка выносила его сушиться на балкон.
Потом старушка обычно дремала, потом ужинала. После ужина она накидывала легкий светлый плащ, брала старый парусиновый зонт и отправлялась на прогулку.
Раз или два в месяц Аля заставала старушку в строгом темном платье с безупречным кружевным воротничком. Это платье, воротничок, наверченные на голове букли и прихорашивание перед зеркалом означали, что старушка покидает своих домочадцев на целый вечер.
Куда именно она направлялась – в гости или в театр, Аля не знала. Это не особенно ее интересовало. Самое интересное начиналось после ее ухода.
Как вы помните, у старушки жил рыжий кот. Пока хозяйка была дома, кот обычно дремал, удобно устроившись на подоконнике или перилах балкона, так как спать на кровати или столе ему категорически запрещалось. В это время кот делался до того неподвижен и безучастен, что его можно было принять за плюшевую игрушку.
Старуха, очевидно, считала своего кота самым послушным и воспитанным домашним питомцем на свете. Знала бы она, что он вытворял без нее!
Едва старуха выходила из дома, как дремавший на балконных перилах кот приоткрывал один ярко-зеленый разбойничий глаз. Ободранный нос чуть приподнимался, втягивая воздух, после чего на свет божий являлся второй глаз, тоже ярко-зеленый и разбойничий.
Далее следовала «утренняя гимнастика»: потягивание, выгибание спины колесом с одновременным выбросом вперед облезлых лап.
Потянувшись, кот свешивался с балкона так, что казалось, на него не действуют законы земного тяготения, и смотрел вслед своей хозяйке, пока она не скрывалась за поворотом.
Удовлетворенно кивнув (так, по крайней мере, казалось Але), кот спрыгивал с перил и принимался с важным видом расхаживать по комнате.
Потом негодная животина вскакивала на покрытый чистой скатертью стол. Если бы старушка это увидела, её бы хватил апоплексический удар.
Кот знал, что ходить по столу запрещено, и оттого ходил медленно, стараясь вдавить в скатерть все свои четыре облезлые лапы и, по возможности, еще и поелозить ими- это, по-видимому, доставляло ему особенное удовольствие.
Все стоявшие на столе тарелки, чашки, кастрюли подвергались тщательной инспекции; не было ни одной, куда бы не сунулась усатая морда. При этом кое-что облизывалось, кое-что надкусывалось, кое-что съедалось, а кое-что оттаскивалось под кровать, где у кота, очевидно, был устроен тайник.
Старуха, как ни странно, ничего не замечала, поскольку была подслеповата и не отличалась хорошей памятью.
Наевшись, кот совершал головокружительный прыжок со стола на кровать, прямиком на белоснежную подушку, где ему, разумеется, тоже было строго-настрого запрещено появляться.
Минут через двадцать начиналась третья часть представления. Наглый котище выходил на балкон, снова потягивался, взбирался на перила, откуда лихо перескакивал на росшую вплотную к дому березу.
Спустившись по стволу вниз, он некоторое время выжидал и, наконец, со всего маху прыгал прямо на спину приглянувшегося ему прохожего!
В прошлый раз таким «счастливцем» стал старый горбатый дед; в позапрошлый – две школьницы лет тринадцати.
Школьницы громко фыркнули и расхохотались; дед, напротив, долго махал клюкой и орал, что есть мочи.
Кот же мигом взлетал обратно на дерево и оттуда любовался произведенным эффектом, как казалось Але, насмешливо скаля зубы.
Когда суматоха укладывалась, кот снова спускался вниз, на этот раз уже никому на спину не прыгая, и чинно-благородно отправлялся по своим делам. Иногда он возвращался почти сразу; иногда отсутствовал довольно долго, но к приходу хозяйки кот неизменно оказывался дома, дремлющим на перилах балкона.
Казалось бы, что здесь интересного или особенного- наблюдать за старушкой и нехитрыми кошачьими проделками?
Но Але нравилось быть причастной к некоему тайному мирку, о котором не знает ни одна живая душа.
Правда сейчас из-за дождя балкон был наглухо закрыт, и ни старушки, ни кота не было видно. Але лишь оставалось смотреть на ставшее внезапно свинцовым небо, косые струи, хлещущие по отяжелевшим от воды листьям деревьев, и вздувающиеся один за другим гигантские пузыри на поверхности глубоких темных луж.
День прошел как-то суматошно и бестолково: капельницы, уколы, таблетки. Все, как всегда. Хотя…
Але вспомнился новый врач…
***
– Черт возьми, откуда здесь арык?! Его нет на карте!
С неба сыпал не то дождь, не то снег. Ночевали в открытом поле. Костры жечь не разрешали. Правда потом подогнали небольшой автобус, где по очереди грелись.
Пока начальство совещалось, бандиты успели окопаться.
Олег не чувствовал ни ног, ни рук от холода. В который уже раз его воспаленные глаза скользили по селу, по центральной улице с мечетью.
Наконец приказ наступать. Они шли все по тому же стылому полю, когда впереди вдруг показались камыши. Воды в арыке было по грудь.
– Лестницы!
Алюминиевые пожарные лестницы шатались и прогибались – промокли все.
Снова залегли. Олег положил автомат на землю, и он тут же вмерз в грязь. Мокрая одежда тоже замерзла- теперь она хрустела при каждом движении.
– На штурм!
***
Кира замерла. Все внутри сжалось, кровь запульсировала, забилась в висках. Сейчас она узнает правду о мальчике с синими глазами. Погиб, наверное, погиб.
Володя ободряюще потрепал ее по плечу.
– Он вышел из окружения. Я его последний раз на «Фабрике» видел.
– На какой «Фабрике»?!
– Станция так называется. Пункт там сборный был для окруженцев. Потом его куда-то отправили рыть окопы. А потом…
Володя запнулся.
– Я его не видел, но, думаю, он жив, – поспешно закончил он.
***
– Воздух!
Неожиданно появился и начал усиливаться тяжёлый, звенящий гул.
– Воздух!
Над полем, где, вжавшись в стылую грязь, лежала Кира, пронеслись самолёты с крестами на крыльях.
Кира приподняла голову. Со стороны налет походил на гигантскую, фантастическую карусель.
Чуть дальше, в сторонке, виднелся посёлок городского типа и какая-то фабрика- их-то и атаковали фашистские самолёты. По очереди каждый из них «клевал» носом, затем выравнивался и возвращался в строй. Отдельные взрывы сливались в непрерывный гул. Земля вздрагивала; волнами перекатывался воздух.
Внезапно среди самолётов появилось нечто, похожее на белые круглые шарики – это заработали зенитки. Увы, самолёты остались целы и невредимы и, отбомбившись, пролетели над эшелоном на запад.
Кира наконец поднялась с земли.
–Куда! Рано! – дернул ее за ногу лежавший рядом усатый капитан.
Снова послышался высокий напряженный звук авиационного мотора. На бреющем полёте прямо над Кирой несся ещё один истребитель с крестами.
– Ложись! – кричали ей справа и слева, но девушка застыла, будто урчание мотора загипнотизировало ее.
Самолёт летел очень низко; вот мелькнула кабина, хмурое лицо летчика в шлеме. К счастью, стрелять он не стал: очевидно, торопился догнать своих.
Паровоз дал гудок. Люди поднимались с земли, отряхивались. Только Кира по-прежнему стояла неподвижно.
Кряхтя и чертыхаясь, встала и Сима.
– Ничего-ничего,– утешала она Киру, попутно пытаясь сдвинуть девушку с места. – Приедем, обогреемся, обсушимся.
В теплушке было почти так же холодно, как и снаружи. Через четыре высоко расположенных стальных окошка в вагон лился холодный воздух, смешанный с паровозной гарью. Освещение предусмотрено не было, и потому в вагоне царил полумрак. Печка едва теплилась.
Кира с Симой еле отыскали своё место, с облегчением плюхнулись на деревянную скамью, и поезд покатил дальше.
– Эх, жаль, в туалет не успели! – рявкнула на весь вагон Сима.
Кира покраснела.
«Удобств» тоже не было, и потому на остановках из теплушек вываливалась взъерошенная масса людей с выпученными глазами и , никого не стесняясь, присаживалась тут же, у железнодорожной насыпи.
Проплыла за окошком платформа, на которой стояли танки, зачехленные пушки и цистерны с надписями «Огнеопасно», «С горок не толкать!»
Потом показались свежие воронки, трупы людей, лошадей, плачущие женщины. Тут же застыли разбитые повозки с домашним скарбом; лежали на земле, будто вывернутые каким-то великаном, телеграфные столбы.
Сима что-то говорила о молоке и яйцах, которыми можно разжиться в деревне, а Кира все хотела ей сказать, что едет на станцию «Фабрика» вовсе не за молоком и яйцами, но колеса поезда так усыпляюще стучали, что Кира закрыла глаза и перенеслась далеко -далеко…
***
И в сестринской, и на посту, и в ординаторской весь день только и было разговоров, что о новом хирурге. Ничего особенного не делая, он мгновенно очаровал все женскую половину отделения.
Впрочем, «половину»– слишком громко сказано. Собственно, мужчин на этаже было всего трое и самому молодому из них, Петру Сергеевичу, было уже сильно за пятьдесят.
Аля улыбнулась, вспомнив, как ее напарница, неопрятная сорокалетняя толстуха, и думать забывшая о мужчинах лет сто назад, неожиданно устроила целый скандал, утверждая, что кто-то бессовестно спер её висевший в общем шкафу новый белый халат.
И она была не одинока: все женщины отделения, от санитарок до заведующей- строгой степенной Ангелины Павловны- вдруг принялись чистить перышки. На свет божий были извлечены старые пудреницы с изображениями изящных женских головок на крышках; помады всех цветов и оттенков, от кроваво-красного до нежно-розового, почти бесцветного; броши, заколки; на ножках мгновенно появились изящные туфельки на каблуках вместо разношенных тапочек. Теперь зашедшему в ординаторскую или сестринскую могло почудиться, что он попал в парикмахерскую или салон красоты.
А уж что началось, когда выяснилось, что новый врач не женат! Суматоха удвоилась, удесятерилась и, наконец, достигла апогея. Больные были забыты. Тщетно пролившая сладкий липкий компот старуха из десятой палаты носилась по этажу в поисках санитарок; она могла бы пролить все остальные тридцать порций и добавить к ним картофельное пюре с супом- никто бы и не обратил внимания.