Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск им. Велимира Хлебникова. Выпуск третий

Предисловие

Представляем читателям спецвыпуск альманаха «Российский колокол» имени Велимира Хлебникова.

Если творческий человек всегда в той или иной мере необычен, отличается от других, то для Хлебникова это верно в квадрате и в кубе. Обладая слишком своеобразным талантом, он так и не был понят до конца современниками, даже единомышленниками, да и теперь его творчество вызывает немало вопросов и далеко не всеми принимается.

Поэт для поэтов – так Хлебникова называли и называют, хотя диапазон его творчества далеко не ограничивался только стихами. Его относили к футуристам, хотя сам Хлебников нашел собственное самоопределение – будетлянин. При всем новаторстве своего творчества он не отвергал традиций прошлого, не позволял себе пренебрегать историей и культурой. Поэтому в его стихах не только «вне протяжения жило Лицо», но и «Ночь смотрелась как Тютчев».

Однако Хлебников постигал жизнь не только через слово, но и через цифры и числа. Через сложные арифметические подсчеты он стремился вывести законы времени, которые позволили бы установить закономерности человеческих судеб и истории стран и народов. Эта проблема волновала Хлебникова тем сильнее, чем больше он видел исторических потрясений. И, надо признать, некоторые из них он действительно предсказал согласно рассчитанной им самим системе, порой с точностью до года.

Представленное издание – третий спецвыпуск альманаха имени Хлебникова, который, вероятно, уже может считаться зарождающейся литературной традицией. Одаренные писатели и поэты нашего времени собираются, чтобы поделиться своими мыслями и чувствами с читателем. Каждый тем способом, какой считает ближе всего для себя – стихами или прозой, через философско-критические построения или занимательную беллетристику, которая не только развлекает, но и побуждает размышлять и рассуждать.

Сам Хлебников не сомневался, что талантливым людям необходимо так или иначе сообщаться. Поэтому альманах, объединяющий авторов и читателям, хочется верить, станет лучшим памятным изданием для замечательного поэта и писателя.

Приятного чтения!

Аркадий Афонин

Аркадий Афонин родился в г. Красноярске, самом сердце Сибири. Сейчас проживает в Туле. Идеи первых литературных произведений появились в школе, которую окончил в 1979 г. Обучаясь в Тульском государственном институте имени Л. Н. Толстого, увлекся театром и изобразительным искусством. В 1985–1987 гг. обучался заочно в МГЗПИ в г. Москве по специальности «изобразительное искусство».

Работал учителем в тульской школе, преподавателем в педагогическом университете. Кроме педагогической деятельности занимался дизайном интерьеров, работал художником-оформителем в рекламном агентстве. Все это время продолжал заниматься литературой. В 90-е гг. издал несколько поэтических сборников: «Ожерелье страсти», «Час безвременья», «Капли». В 2000-е гг. им написано несколько повестей и киносценариев. В 2008 г. издана книга стихов «Французский бульвар».

В 2010 г. напечатана детская сказка в стихах «Невероятные приключения Соври-Болона и Осы», и по ее мотивам в 2011 г. записана аудиокнига.

Последние десять лет много путешествует по Европе и Азии. Четыре последних года проживал в Нью-Дели в Индии, где в 2018 г. издал сказку-фэнтези «Золотой город, или Возвращение мирров». Кроме занятий литературой и педагогической деятельностью много времени уделяет рисунку и живописи. В ближайших планах – издание альбома графических работ.

При работе над каждой книгой особое внимание уделяет ее художественному оформлению, начиная с обложки и заканчивая подбором шрифта и иллюстрациями.

Арена
Поэма

1

 
Арены круг влечет. Душа стремится ввысь.
Все медленно течет, и мысли разлились.
Песок еще сухой, причесан, подметен,
И по нему рукой проводит нежно он.
Ласкает, говоря заветные слова,
Колено преклоня, песок поцеловал.
Тореро, будто бог, сияет в золотом,
Молитву сотворя полуоткрытым ртом.
Montera^[1], как мечта, опять в его руке.
Он мысли отпустил и вышел налегке.
Проходит по ковру. Без зрителей – смешно,
Как танцы поутру иль крепкое вино,
Как сумасбродный крик среди ночной тиши
Иль как святого лик в безжизненной глуши.
Но, мысли отпустив, он бродит не спеша.
И некогда грустить, и нечего решать.
Chaleco^[2] вяжет грудь и отражает свет.
Она хранит его уже немало лет.
Арена и песок – его знакомый путь.
Он думает и ждет. Волнуется чуть-чуть.
 

2

 
До схватки – два часа. И бык уже в плену.
Но, губы искусав, он не пойдет к нему.
Он молча будет ждать заветного звонка,
Свой плащ к груди прижав, как в прошлые века
Ждал схватки человек. И, медленно привстав,
Остановил свой век – от ужаса устав,
Остановил свой бег и плечи развернул,
И прошептал себе, не разжимая скул:
– Нет, я не побегу. Вонзай свои рога!
Я больше не могу от дикого врага
Бежать, как жалкий трус меж веток и кустов.
И пусть змеи укус слабей, чем штык рогов,
Но я не побегу. Раскрашу кровью грудь.
На этом берегу закончу смелый путь
И лягу под тобой, гарцующий бизон.
И пусть – смертельный бой, и жизнь, как будто сон,
Промчится, не успев все дни перелистать.
И птица – будет петь. А кто-то – будет ждать.
Но я не побегу. Мы – старые враги.
Я больше не могу. Уж лучше ты беги!
Уж лучше ты неси вперед свои рога.
Я посмотрю вблизи, как этот пыл погас,
Как упадет в песок вот эта груда мышц.
Пусть между нами рок и крик безумных птиц.
Пусть между нами лед, холодная вражда.
И кто-то кровь прольет, застынет навсегда.
Слезай на землю, бог задумчивых лесов,
И навостри свой рог, и распугай всех сов.
Я здесь стою один. Копье – в моих руках.
Поляна – тот же ринг, но в птичьих голосах.
Поляна и кусты, что разделяет нас?
Последние часы – копыт тяжелый лязг.
 

3

 
Арены тесен круг, от схватки не уйти,
Лишь только сердца стук волнуется в груди.
И первые шаги – на огненном песке,
И вечные враги глядят теперь в тоске.
Здесь бык и человек – загадочный дуэт,
Уже который век меж ними мира нет.
Опять – горенье глаз и напряженье мышц.
Он близок, страсти час. И сотни разных лиц
Следят. Не оторвет и даже в небе гром.
И каждый схватки ждет. Волнуется. С трудом
Удерживает страсть. Царапает песок.
Над ними свыше власть – витает грозный рок.
 

4

 
Укол, бросок и – кровь.
Арена – без углов,
Арена – без конца.
Дыханье – у лица.
И взмахи сотен рук.
Как бесконечен круг!
Круг боли и побед.
Да, здесь покоя нет.
Броски и пики стрел.
Костюм атласный бел.
И так изящен шаг,
Как звон испанских шпаг,
Как этот гордый вид.
Он, как король, царит.
Осанка – в полный рост.
Хозяин, а не гость,
Властитель мыслей, дум.
Его ласкают шум
И взгляды, громкий свист,
И ринг песчаный чист.
Тут лица, крики, боль,
И пот смывает соль.
И страшный зверь мычит.
Muleta^[3] будто щит,
Алеет. Пляшет. Жжет.
И перекошен рот.
Бросок и – вновь укол.
Бык пред тобою гол,
Свиреп, но уязвим.
И ты играешь с ним:
То дразнишь, то зовешь,
То по живому рвешь,
Вонзая свой металл.
Вот бык тревожно встал
И повернул рога,
Как будто угадал,
Что тряпка – не игра.
И, кажется, пора
Вести свою игру.
Перед тобой – не друг.
Перед тобой – не гость.
И вспыхивает злость
В сверкающих глазах.
И дразнит, дразнит взмах
Атласного плаща.
Соперника ища,
Бык дернулся и встал,
Как будто он устал
От бешеной игры.
Вот вечные дары –
Страдание и смерть.
Что легче: умереть
Иль победить врага?
Да, плата дорога!
 

5

 
Рев трибуны – водопад, речи не понять.
Крики сыплются, как град. Страсти не унять.
Напряжение растет. Тряпка на песке.
Бык пока чего-то ждет – в ярости, тоске.
Первый шаг и – поворот. Голову склонил
И копытом землю рвет, будто рыба ил.
Ноздри пышут. Сделал шаг. Делает рывок.
Под огнем колючих шпаг засветился рок,
И проносится гора. «С трепетом скольжу.
Кажется, теперь пора. Тело нахожу.
И вонзаю первый клин. Тело – груда мышц,
Будто в корку апельсина проникает шприц».
Рев озлобленно больной. Шею искусал.
Пролетел по телу зной и – к ногам упал.
Снова шаг. Кровавый след. Капелька скользит.
Он прожил так мало лет. Рана не болит,
Просто ноет, как комар кровь попил слегка.
Но уже струится жар. Ноздри – у песка.
Тряпка скачет и зовет, манит алый цвет.
Вновь копытом землю рвет, но опоры нет.
И доносится с трибун ураганный шквал.
Люди бешено вопят: – Свой вонзай кинжал!
И проносится стрела. Плоть уже близка.
Закрутился, как юла. Что же ты искал?
Брови сдвинуты. Порыв – масса на песок,
Будто вену резко вскрыв, и – пошел поток,
Разливается, горит на закате кровь.
Зверь подкошен. Мрачный – спит, но уже без снов.
 

6

 
Хрип дыхание зажал. Плачет тишина.
И дрожит еще кинжал… Рухнула стена.
Повалился грозный зверь. Тело боль сожгла.
Лишь грызет песок теперь, не запомнил зла.
Только запах лопухов, первые цветы.
Издает короткий рев, помыслы чисты.
Мелкой птицы пересвист, шелест у ручья,
И повис шершавый лист. Ползает змея.
Все знакомо. Каждый куст. Веточки покой.
На песке лежит без чувств раненый изгой.
Умирает полубог. Грудь его в крови.
Посреди чужих дорог сон его повис.
Плачет молча грозный зверь. Слезы – не вода.
Ничего вокруг теперь. Он у ног врага.
 

7

 
Тореро поднял руки и опустил глаза:
– Я это лишь от скуки сегодня показал.
Я здесь играл пред вами, раскрашивал песок.
Мы с ним сходились лбами. Моя судьба – игрок.
Мое величье, сила – в изяществе клинка.
Вдруг публика застыла, как мертвая река,
Как будто сновиденье над рингом пронеслось;
А грозное виденье спокойно поднялось,
И ринулась громада – песок будто атлас,
Как буревестник ада назначил этот час,
Назначил эту встречу «пылающий бизон».
Вот он – последний вечер. Вот он – последний сон.
Лишь кружатся секунды по циферблату лет,
А мира между ними и не было, и нет.
Вновь жертвы повстречались. Развязки – не понять.
Лишь остается только им на судьбу пенять.
Лишь остается снова – биение сердец
И ощущать всем телом, что подошел конец.
Еще секунда боли. Вновь трепет и рывок,
Хлопки сухих ладоней да страшный топот ног.
Гул снова нарастает. Опять горит песок.
Соперник, как и прежде, вновь делает бросок.
 

8

 
И тень быка за бархатной спиной
Растет угрюмо серою стеной,
Встает, как туча, грубо и уныло.
Толпа рядами яркими – застыла.
И в ожиданье страшного финала
Вся публика, застывшая, привстала.
Молчанье нависает и плывет.
Быка уставшего как будто кто зовет.
Вновь скрип песка и золотая пыль,
А над ареной, как пред бурей, штиль.
И вот рывок! И бык – опять ревет,
Проносится горою и воздух жаркий рвет,
И жалом в грудь вонзает – горячие рога,
Но сам еще не знает, что победил врага!
Он сбросил тряпку смело и голову поднял:
Лежит в атласе тело, вот, кажется, финал.
 

9

 
И бык стоит еще мгновенья два.
Еще минута страшного покоя.
Толпа гудит, пока еще едва,
И провожает дикого изгоя.
Он замер. Шаг – и пробежала дрожь.
А кровь бежит из незакрытой раны.
И жизнь его – одна большая ложь.
Страшит всех след на шее рваный.
Упал. Сражен. Печальная игра.
Жизнь замутилась ужасом и болью.
Он поднимается? Теперь ёенья.
…
Они – в крови. Кровавая игра.
Следы алеют. Белая рубаха.
И этот бой – как будто злая плаха,
А плащ терзают теплые ветра…
 

Валентина Бендерская

Валентина Владимировна Бендерская – музыкант, поэт, переводчик, общественный деятель, «Отличник народного образования Украины», Почётный член Союза независимых писателей Болгарии, член Международной гильдии писателей (Германия), член Международного союза писателей Иерусалима (Израиль), лауреат премии им. Владимира Набокова, обладатель звания «Виртуоз словесности». Родилась в Бердичеве (Житомирская область, Украина). Основала хоровую студию «Струмочок» (Житомир). Студия получила звание «Образцовой», является лауреатом Премии поэта Николая Шпака, а также многих областных, республиканских, международных конкурсов и фестивалей. Инициатор и организатор хоровых фестивалей «Струмочок скликає друзiв» с участием коллективов из разных городов и стран. Автор оригинальной методики преподавания теории музыки и сольфеджио на основе релятивного метода, подготовила к выпуску учебник по теории музыки и сольфеджио. Проводит мастер-классы по своей методике со студентами и преподавателями музыки. Публикуется в научных изданиях. С 1997 г. живёт в Израиле, в Тель-Авиве. Десять лет проработала в Израильском оперном театре.

Автор шести поэтических сборников: «Фрейя», «Стихи из мусорной корзины», «Асфодели непознанный профиль», куда также вошли переводы стихов с польского языка и песни на её стихи, «Выкрутасы эйдоса», «Любовь-Крысолов», «П'ятикнижжя». С поэтом Леонидом Колгановым организовала в Тель-Авиве всеизраильский поэтический клуб «ПоВтор». Фишкой работы клуба являются международные поэтические телемосты «Поэзия без границ», на которых побывали поэты из разных городов и стран: Израиля, Украины, Испании, Греции, России, Германии, Белоруссии, Америки. Инициатор выпуска и составитель международных альманахов «Свиток 34» по материалам этих телемостов. Автор идеи, составитель поэтической антологии «ПАРК Шодуара». Печатается в журналах и альманахах СРПИ, МГП, МСПИ, таких как «Новый Ренессанс», «Созвучие муз», «Юг», «Литературный Иерусалим», «Артикль», «Под эрой Водолея», Für dich, «Писатели ХХI века», «Мелодии сердечных струн» и многих других. Стихи переведены на украинский, польский, болгарский, английский, немецкий языки.

Учредитель поэтической премии имени Леонида Колганова.

Диптих «Бердичев»

1. Отчий дом

 
Дом ещё живёт и дышит
Ранним утром акварельным,
Сном таинственным под крышей
И томлением пастельным.
Ещё бури и прибои
В нём бушуют, как и прежде.
Только жёлтые обои
Как потёртые одежды.
Только трещин паутина
Расползлась по штукатурке,
И в пруду заросшем тина
Словно бархат на шкатулке.
Малахитовая зелень
Обнимает дом снаружи,
Зев оконный в нём побелен
Отпечатком нежных кружев.
И пока в нём бьётся сердце
В ожиданье блудной дочки,
Я сюда приду погреться
И плести из слов веночки.
 

2. Бердичев

 
Мой город родной, неказистый,
С потёртостью маленьких крыш.
В реке под горою волнистой
Ласкается томный камыш.
Плывут между улочек скромных
Неспешно уютные дни
И в двориках старых укромных
Мерцающей жизни огни…
Мне любы твои ароматы,
Капели из вишенных вен
И остров небрежно косматый
Вблизи кармелитовых стен,
Надтреснутый звук колокольни,
Израненной горестью лет,
И крик петуха протокольный,
Вещающий новый рассвет.
 

Из цикла «Три времени года»

1. Начало сезона дождей

 
Смывая пыль и грязь за лето,
обрушился на город дождь
и, как блестящею монетой,
сверкает лужами, кометой
гарцует босоногий вождь.
Вода! Вода! Живая сила!
И горло пересохших рек,
морщины склонов напоила,
как будто только и радела,
чтоб сократить пустыни век.
Вновь караваны горных лысин
покроет редкий пух клочков
травы, кустов, как корку – плесень.
Признание громо́вых песен –
скупая красота цветов!
 

2. Конец субтропической зимы

 
Разливает молоко на кусты и на деревья
По весне корова Нут^[4], нежась в солнечной траве.
Это первые дары новолетнего преддверья,
Несравненные дары голым веткам и листве.
Вновь теплом преобразилась онемевшая пора,
Расплескалась, развопилась, словно невидаль какая,
Обновилась диорама вдоль облезлого двора,
На припёке растянулась ящерица золотая.
Оживился пейзаж взбудораженным стаффажем^[5] –
Воскресенью нет числа на листках календарей.
Перекрикивая гул, воспарил галдёж над пляжем
Завершением сезона субтропических дождей.
 

3. Лето у края Ойкумены

 
Влажная липкая кожа, налитая
мякоть телесная – мятая глина.
Простынь прилипла к скелету. С исходом дня
ночь обезумела…
Красными, будто варёными раками,
устланы пляжи телами бессильными.
Бьются в истерике на судах с баками
волны плаксивые.
Вот оно, лето – горячее, паркое,
зноем палящее, солнцем клеймящее,
с тенью, никак не спасающей, парками
зелень томящее…
Ветки обмякли, к жаре тугоплавкие,
скрючились, съёжились в струпья до вечера.
Их ожидает – влюблённых (над лавками) –
тайная вечеря…
 

Цикл «Имя»

1. Имя

 
Она, как небес корабли,
плывёт, не касаясь земли,
младенца держа на руках.
Какой он оставит в веках
след дел – от столиц до окраин?
И было его имя Каин…
Она, как мираж пустыни,
идёт в длинном платье из сини,
к груди прижимая сокровище:
кто – ангел он или чудовище
для мира, так ждущего чуда?
Ему дали имя – Иуда…
Летит быстрокрылою птицей
в тунике из скромного ситца.
У мира всего наяву –
Ребёнок родился в хлеву.
Какую Он весть нам принёс?
И звали Его Христос!
 

2. Бумажный хлеб

 
Пойдём, поэт,
взорим,
вспоём
у мира в сером хламе.
 

В. Маяковский

 
Встреча с тобою была как взрыв
Атомно-водородной бомбы.
Стихи читала наотмашь, навзрыд,
Круша в глухих душах тромбы!
Слог твой – как ветер свежий в лицо,
Хлёсток молнией яркой,
Лезвие бритвы, молот с серпом,
Дух пе́чи доменной жаркой!
Ты с Солнцем пошёл взорить, воспеть,
У мира в сером хламе.
В трио возьмите меня к себе –
Я буду петь вместе с вами.
Петь буду смело горнилом вслед,
Мясом к гарниру из стали.
Благословляю бумажный ваш хлеб
За то, что выжить мне дали!
 

3. Елабуга, 31 августа

 
– Бог, не суди! Ты не был
Женщиной на земле!
 

М. Цветаева

 
Краснощёкие нектарины
подавали сегодня к столу.
День последний усопшей Марины
загорался в музейном углу,
в заточении за занавеской
поднимался в предутренней мгле,
на стене угасающей фреской
под гвоздём в сердобольной петле.
Может, фартук тому был причиной
и пустой его вечно карман,
что записку друзьям и ключи на
скатерть брошены, как в океан?!
Может, сил больше не было верить?
Только нет в этом Божьей вины:
кто не знал скотской жизни потери –
не был женщиной этой страны!
Здесь в музее сверкают витрины,
отражая оставленный след
в этом доме душою Марины,
но в котором её больше нет.
 

4. Раскольник

 
Я вернулся в мир казнить
Всех, кто был фальшивой масти!
 

Л. Губанов

 
Он пришёл – молодым!
И ушёл – молодым.
Скок по полю – гнедым!
Едкий – с искрами – дым!
Колокольный надрыв!
Безутешный набат!
Ослепительный взрыв –
Мой растерзанный брат!
И с расколом – раскол!
И с женою – жених…
Он с оскалом – металл,
Всех карающий – стих!
Из житья выйти смог
За предел нежитья!
К чаше дерзкого «СМОГ»^[6]
Причастилась и я!
 

5. Пианист

Владимиру Крайневу

 

 
Возвращаясь домой, потрясеньем гордясь,
Мне кричать всем хотелось от счастья:
Там играл пианист – страсть по струнам лилась
От натянутых жил до запястья!
Звук – по локоть, плечо, предо мной, надо мной,
На себя будто бы нанизала, –
Виртуоза игра иерихонской трубой
Разрушала апатию зала!
Тишины монолит, как Берлинской стены
Всей торос из железобетона,
Раскололся под властью витальной волны
Торжества совершенного тона.
Возвратившись домой, позабыв обо всём,
Диск крутила – в тоске – граммофонный.
Там играл пианист – рассказать бы о нём,
Да молчал аппарат телефонный…
 

Из цикла «Пассакалия»

Светлой памяти Леонида Колганова

Ретроспектива

 
Солнце утром поднималось,
опоясывая день,
и, не ведая усталость,
словно лучник, развлекалось,
метя в Землю, как в мишень.
А под вечер полоскало
пряди рыжие в воде
и, накрывшись одеялом,
за горою – в платье алом –
пряталось… Как конь в узде –
месяц выезжал на туче
и, трясясь под звёздный стон,
все поля вокруг окучив,
своей страстью неминучей
под гнусавый саксофон
ублажал души усталость
той, кому не двадцать лет…
Счастье выпало под старость
испытать такую малость –
что любил меня ПОЭТ!
 

Перстень с чёрным гранатом

 
…Чтоб жалась могила к могиле,
И вновь мы сливались во мгле!
 

Л. Колганов

 
Ты перстень с чёрным гранатом
надел мне на палец зимой,
когда мороз призрачным сватом
на нас сыпал снежной крупой
и ветер стелил рушниками
позёмку под «Свадебный марш»
у замка стоящей веками
горы, словно ворот апаш.
Нам скатертью стлались дороги,
а снились ухабы и рвы,
стихи обрывались на слоге,
горели дворцы синевы,
Морана^[7] бренчала метелью
по струнам остывшей земли –
готовою стать колыбелью,
чтоб вместе в неё мы легли,
и жалась могила к могиле
в кромешной безвылазной тьме.
Противилась я этой силе
и вечной могильной тюрьме.
Противилась смерти и тлену
и вязкой рутине болот,
стирала засохшую пену
обрыдлых насущных хлопот!
Рождались стихи, как метели,
и мчались в трагический май,
где в буйстве черёмух и трелей
замолкли на слове «прощай…»,
взорвавшись, как бешеный атом,
затихли, как омут реки…
Но перстень твой с чёрным гранатом
с тех пор не снимаю с руки.
 

Разрыв-тоска

 
Разрыв-трава, разрыв-трава
Мне разрывает грудь
 

Л. Колганов

 
Я жена, твоя жена,
но послала судьба на
худосочное житьё вдовьей ночи.
И теперь моя тоска
заржавелого листка
угасающей луной тычет в очи.
А за ней разрыв-трава
жжёт мне грудь, твои слова
растерзали моё сердце в клочья.
 

Между жизнью и смертью

 
И я прошу: «Грачей и снег верните…»
 

Л. Колганов

 
Я сплету из твоих стихов
наш портрет навсегда двуединый.
Пара строф или пара слов
станут прожитой жизни картиной,
на которой – «чётный квадрат»
и грачи улетали далече,
умирала любовь стократ
в ожидании радости встречи,
где вдвоём, отпустив закат,
день встречали в объятиях солнца,
не был нужен ни брат, ни сват,
ни сиянье в манящих оконцах,
где весь Мир был в тебе одном –
ты и храм мой, и Светоч, и Демон,
где величье вечным грехо́м
восставало на подступе зрелом!
Ты теперь на другом берегу –
ну а я занята круговертью:
в ней любовь твою берегу,
разрываясь меж жизнью и смертью.
 

Первозданность

 
Не седыми ослеплён годами,
А твоей пронзительной красой!
 

Л. Колганов

 
Зацветает опять баугиния^[8],
отряхнувшись от старой коры.
Для тебя оставалась Богиней я
до последних дней звёздной поры.
Эта сила твоей первозданности
мне дарована раньше была,
хоть и жизни земной нашей странности
заразительны, как кабала,
чередою с фанерными позами
эталонов мирской красоты,
где кидают – смертельными грёзами –
с пантеонов подложных понты.
Эталоны все эти мне побоку,
и, отбросив планктон кормовой,
повинуюсь я чувству глубокому
лишь к тебе, мой вовеки СВЯТОЙ!